жки, резные табакерки, съестные припасы, пиво и вино, заморский табак... и много-много всяких мелочей, быть может, не пригодных в крестьянском хозяйстве, но дорогих и милых сердцу, мелочей, какие скрываются от посторонних глаз у всякого солдата в бездонных карманах и хитрых карманчиках, в пистонах, кошелях, в поясах и под ремнями, в кисетах по соседству с верными подружками трубками, в расшитых ладанках, в портянках, за обшлагами и подкладками, вместе со вшами, под стельками или тульями, где обычно пасутся блохи, в голенищах и каблуках, в иных потаённых местах, о коих не знают даже авторы всеведающие — вроде нас, и о коих даже не подозревают те, кто никогда ничего не прятал...
Горели деревни и хутора, горели поля и заготовленное сено; втаптывались в грязь собранные плоды. Это свирепствовали казаки и калмыки — и те и другие проклятое племя. Они выполняли варварский приказ царя Петра — выжигать и любыми иными способами уничтожать всё ценное, за что ни зацепится око, дабы не досталось шведам. О, эта вечная, как мир, как война, страшная тактика выжженной земли!.. Дымы от сожжённых полей и селений то столбами упирались в небеса, то стелились по земле, выедая глаза. Бог отвернулся от несчастной земли, и пришёл новый мессия, имя которому Зло, и явились с ним и царили повсюду его апостолы: зависть, подлость, жестокость, ложь, предательство, блуд, клятвопреступление, наговор, насилие, грабёж, расправа, воровство, убийство. Ни дорогой, ни тропинкой нельзя было пройти честному человеку, полагавшему в чести своей себе законом — не оставлять без помощи унижаемого и угнетаемого, ибо везде, на каждом перекрёстке, в каждом доме творились насилия, истязания, убийства, и посреди этого царства зла и несправедливости, посреди ада разорения не оставалось места благородному сердцу, дерзавшему одному против тысячи; из чёрных логов, из-под валежин тёмных и мрачных, из топких болот выходили чудовища в человеческом облике и заступали честному путь и вырывали из груди кровоточащее сострадательное сердце.
Кто-то из крестьян прятался в лесах, закапывался с чадами в спасительную землю; кто-то уходил в самую глушь — к русским раскольникам забирался в скиты; кто-то, сохранив только жалкое рубище, пополнял число беженцев: одни бежали в Россию, другие надеялись найти спасение в Вильне, в Польше, на Украине. Народ голодал и умирал тысячами; брели по дорогам и отдавали богу душу при дорогах, свалившись на обочине без сил. Обыскивали брошенные деревни и хутора; вламывались в хаты, заглядывали в курятники и клетки в поисках птицы, обшаривали давно остывшие печи, ковыряли всякий хлам в разбитых сундуках; братом им был сквозняк, такой же голодный и унылый, гудящий в чёрных трубах и в пустых, слепых окнах. Попробуй отыщи на столе или под столом хоть что-нибудь достойное бросить на зубок и чуть-чуть смягчить адские муки голода, хоть крошку, мимо которой пробежала мышь (ах, проглядела, пи-пи!), хоть корку хлеба, заплесневевшую и окаменевшую, на какую не позарилась и божья птаха (ах, не расклевать, чирик-чирик!), хоть зёрнышко в рассохшемся сусеке, щепоть муки в дырявом котелке, горошину, когда-то закатившуюся в подпол, если до тебя здесь прошли и шарили быстрыми руками и один, и второй, и третий, и десятый, и тысячный... такие же горемыки, как ты, с голодными глазами, большими ртами на измождённых лицах и с подведёнными животами. Попробуй отыщи хоть почерневшую луковицу в земле, какой можно заткнуть орущий рот твоему опухшему с голодухи ребёнку. Борщевиком и марью да крапивой с лебедой сыт не будешь. Этим бы людям, томимым голодом, крылья пошире да посильнее — чтобы взлететь повыше, чтобы ловить в самом поднебесье пролетающих на юг жирных диких гусей... Тела умерших — и хозяев, и пришлых, однажды понявших, что нет разницы, где умирать — здесь или тремя вёрстами далее, и потерявших волю к жизни, лежали в домах вповалку. Так в иные селения пришла чума — щёлкая чёрными зубами, поводя лютыми бельмами-глазами и хватая всех и каждого костлявыми лапами... В лесах волков развелось — тьма. Ни в кои веки их здесь столько не водилось. А ночи становились черным-черны, никогда здесь чернее не бывало. И выли волки в чёрную прорву неба. И не радовала глаз ни одна звезда. По всему было видать, что близился, уж близился конец света.
Под шум и неразбериху войны многие крестьяне сами занялись разбоем — не столько на дорогах, сколько в усадьбах своих господ; вымещали старые обиды — барщину, оброк, неслыханное податное обложение и прочие беспощадные поборы. Днём хорошо помнили своё место — навозный угол в хлеву, а ночью чувствовали себя господами — сдвинув шапку набекрень, сами судили, сами рядили, сами наказывали. Но и шляхта не оставалась в долгу: вооружившись до зубов, нападали на своих обидчиков крестьян, что днём на них спину гнули, безропотно сносили все унижения и побои, а ночью, нечестивцы, так неблагодарно, так подло разбойничали. Резали и вешали без пощады, знали этих ночных мстителей наверняка и доказывать им ничего и никому не нужно было. Случалось, и между собой люто враждовали шляхтичи, устраивали друг другу кровавую баню; то были явно отголоски непримиримой «магнатской» войны: кто-то в один голос с Сапегами хвалил короля Карла и готовился встретить шведского монарха хлебами на рушниках, а другие заодно с Огинскими и Вишневецкими верили в выгоды союза с Петром и, хотя теряли немало в пожарах и грабежах, поддерживали действия русских. Всё так быстро меняется в жизни; кажется, так же восходит и заходит солнце, так же зима сменяется весной, так же падают звёзды, так же рождаются дети и умирают старики, но оглянешься однажды — ан времена уже не те... На клавесинах в поместьях уже не играли, маскарадов и ассамблей не устраивали и друг перед другом с деликатностью не расшаркивались — угрюмо проезжали мимо, едва кивнув, зыркнув напряжённо очами; кажется, на веки вечные ушла в прошлое сладкая мирная жизнь...
В своей беде, в своих страданиях многие крестьяне и ремесленники из местных и чужих, проходящих шляхом в поисках спасения, приходили в Рабовичи за советом, за помощью к священнику. Отец Никодим собирал их в церкви и, возвышаясь на амвоне, читал им проповеди, с любовью доброго пастыря называл их бедными, заблудшими овцами, призывал к терпению, напоминал о муках Христа, говорил о промысле Божьем, о Вседержителе, который всё видит и посылает на людей испытания неспроста. Лик священника был светел, когда говорил пастве отец Никодим:
— Мучаясь во мраке, будем полны, дети, радостного упования на грядущее... Обратим очи к звёздному, намоленному небу, поскольку там Господь, и отвернём глаза от бренной истоптанной и политой кровью земли, той земли, что засеяна ныне семенами весьма дурной травы, имя которой зло. Возвысим голос для раскаяния, возопиём, ибо согрешили, мало верили, попирая божественное, и теперь — до прощения — будем попирать и укорять себя, своё вечное неразумие. Молитесь, молитесь, дети, от самого сердца, от чистоты, сокрытой в нём, молитесь, пока молитва ваша не станет божественной песней — стихирой ясной, как свет вечерней звезды, как луч закатного солнца, как первая любовь, как неподкупный взор ангела, высокой и прекрасной, усладой и отдохновением души, очищением разума, и да простит вас Господь!..
И, как Иисус, раздавал отец Никодим людям хлеб, пятью хлебами и двумя рыбками он спасал тысячи. Боялись поднять на отца Никодима глаза прихожане, боялись, что глядя на них сверху, с амвона, с грустью взирая, он скажет, что кончился хлеб и нечего уж дать тебе, православный, вот сейчас — именно на тебе — он и кончился. И, страждущие, притихшие, опуская глаза долу, тянули дрожащие руки выше, в надежде на чудо, в святой вере в то, что лучшее будущее, несмотря ни на что, ни на какие лишения и испытания, ни на какие утраты, грядёт... и получали свой хлеб, который не кончался, не кончался... Шептались потом: откуда этот хлеб у отца Никодима, кто поддерживает его и вместе с ним их? И слышали о чуде, какое свершалось каждое утро: едва свет отворял священник дверь своего дома, выходил старец, пригнувшись под низкой притолокой, и видел хлебы в корзине и рыб в бадейке, волшебным образом появляющиеся у него на крыльце — с первым светом, с весёлым птичьим гомоном, с утренней молитвой.
Ах, далеко! Ах как далеко было до мечты — чтобы хлева полнились скотиной, а закрома ломились от хлеба, чтобы от уток и гусей было бело на мужицком дворе, а в курятниках было кур не сосчитать, чтобы сердце ликовало у крестьянина, идущего за плугом, а душа отдыхала у него, сидящего в саду меж плодовыми деревьями и кустами, и чтобы после дневных трудов в довольстве и сытости, усталые руки сложив и добрую чарочку пропустив, безбоязненно мог думать человек о завтрашнем дне!..
И с каждым днём становилось до мечты всё дальше.
Беспощадно обирали народ команды фуражиров: то русские всё отнимали, лопатами гребли из закромов, увели лошадей и скот, забили птицу, теперь шведы всё подчистую мели; во все уголки заглядывал их острый глаз, всюду побывала ухватистая рука. И не убежать было, не скрыться от этих ушлых грабителей. Для лучшего фуражирования войска проходили сразу несколькими дорогами — дабы сделать пошире охват. Если подозревали, что хитрил крестьянин, что припрятал он еду и фураж, угрожали ему, хватали за грудки, а коли и далее молчал — били в морду. Крестьяне крепились, как могли: лучше получить в морду, нежели с голодухи подыхать. И терпели, утирая с лица кровь и горькие слёзы. А хлеб они прятали по-всякому: и в глухой чаще, в непроходимом кустарнике, в колючем ежевичнике, и в подполе, и на чердаках, но главным образом зарывали в землю. Фуражиры сначала мучили крестьян, устраивали им дознания не только с мордобитием, но и с пытками, но потом научились быстро находить спрятанное, ибо прятали хозяева хлеб большей частью недалеко от дома; фуражиры пробовали землю штыками — во дворе, в саду, в погребе — и довольно легко находили тайники.
Когда фуражиры забрали, что могли, что нашли, стали всё чаще наведываться мародёры. И если первые только спрашивали и били, то вторые готовы были, не спрашивая, убивать. Кабы не это, то фуражиров трудно было бы отличить от мародёров, а мародёров от фуражиров. Мародёры хозяйничали во дворе и в доме, рыскали по пустым амбарам, скребли по сусекам, нюхали в печи; орали друг на друга и драли глотки на хозяев, гремели пустыми котелками и подойниками, пинали оловянные миски, какие сами же сбросили с полок; смотрели за поясом у мужиков — не набилась ли под пояс мука, смотрели под ногтями у женщин — не налипло ли там тесто... И снова хватали несчастных за горло, выспрашивали, били, резали, кололи, рвали ногти и волосы, лили вонючую навозную жижу в рот и смеялись: по вкусу ли тебе, мужик, этот чудный шведский эль?