За пропойским лекарем не стали посылать, так как лучше всякого лекаря помогла Леля. Много лежали, много кушали; только действие ума никак не могли приструнить, поэтому старались думать о высоком — о Боге, о лучшем грядущем, о семье. Старикам много не надо. И малым они удовлетворятся в многотрудные времена и рады будут. Ян и Алоиза мечтали только о тихом семейном счастье. В камине огонь уютно загудит, в ногах тёплый котик замурлычет, внучок засмеется, и будет рай...
Обоз Левенгаупта
Вдруг появился на шляху большой обоз... Сказать «большой обоз» — значит, однако, не совсем верно сказать, как бы недосказать, не отразить вполне действительности. Это был фантастически большой обоз, циклопический обоз, архивеликий обоз; это был такой обоз, что не только в здешних местах, но и вообще ни в одном уголке мира, ни в одну эпоху, ни в одну войну таких огромных обозов не видывали. Фуры, фургоны, возы и телеги, брички, фурманки, кибитки, тарантасы, коляски, двуколки и даже кареты... несомненно, один экипаж чем-то отличается от другого — формой, размерами, назначением, наполнением; и они в обозе были представлены, как были представлены все твари в библейском ковчеге, ибо генерал собрал колёса едва не со всей Лифляндии и с Курляндии. Начнёшь считать их, стоя на обочине, со счёту собьёшься — не на первой сотне, так на второй, не на второй — так на третьей. А всего было в этом обозе транспортов — не менее семи тысяч, и тащили их восемь тысяч лошадей. Даже сотня подвод — уже обоз немалый. Но обоз из семи тысяч подвод... История такого ещё не знала. Воинских припасов (амуниции, пороха, пуль, гранат и картечи), и пропитания, и корма для лошадей в нём было столько, чтобы хватило корпусу генерала графа Адама Левенгаупта, он же начальник обоза, на три месяца да ещё на полтора месяца — основным шведским войскам, что поджидали это подкрепление. Корпус Левенгаупта насчитывал шестнадцать тысяч солдат и офицеров[32], основные силы шведов под началом короля — около тридцати пяти тысяч человек.
На много-много вёрст растянулся шведский обоз. Последние телеги сегодня скрипели там, где вчера катились первые. Вперемешку с транспортами шли стада. Более тысячи голов рогатого скота вёл Левенгаупт к королю Карлу. И впереди обоза, и позади, и по обочинам, и по ближайшим к тракту дорогам и тропам двигались сопровождающие войска — кавалеристы, пехотинцы, артиллерия. Там и сям горделиво развевались над обозом знамёна — величественные, славные знамёна, не склонившиеся ещё ни перед одним противником, победоносные знамёна-вексиллы с именем королевским, с лаврами и львами, с ягнятами как символами преодоления сил тьмы; своенравная и надменная птица победа сидела на них и зорко смотрела вперёд — в великое шведское будущее, в славное будущее имперское. Пестрели значки полков, хоругви. Ежели но ним судить, то были в корпусе Левенгаупта не только шведы; видели и роту поляков, были и финны и много-много наёмников-немцев.
Играли волынки, для множества наций (не иначе, для всех европейцев) инструмент родной, пособляющие держать шаг, укрепляющие дух и поднимающие настроение, будто подбавляющие перца в кровь пронзительным пиликаньем, задиристым сопением и неумолчным неким бравым гудом, добавляющие огня в серую обыденность войны; то и дело подавали протяжные сигналы трубы, выстукивали отчаянную дробь барабаны. Так застучит барабан во главе обоза, а ему уж вторят другой и третий — и понеслось, всё далее барабанщики передают приказ, — и так прокатывается барабанный бой раз за разом, волна за волной, верста за верстой, от селения к селению, от реки до реки, раскатами, рокотом.
Не обоз это был, а море разливанное, действо, поставленное но величайшему, хотя и простейшему из сюжетов, аллегория земного бытия, движения истории, невиданное зрелище. Недаром крестьяне стояли у дороги и глядели на него, разинув рты, заломив шапки, почёсывая в изумлении затылки. В жизни своей они ничего подобного не видели и не слышали, поскольку даже самая захудалая из трупп не завозила в их глушь своих подмостков. Множество лиц и языков, разнообразие платьев, смех и ругань, улыбки и жесты, крики и песни. Это был настоящий Вавилон на колёсах, непонятными происками судьбы, судеб оказавшийся посреди вековых дебрей, в коих и один перехожий странник в праздничный день — событие...
На солдатах и офицерах были синие и серые кафтаны, треугольные шляпы чёрного войлока, кожаные камзолы, панталоны и чулки. Новенький у всех наряд, с иголочки, кровью не замаранный, в земле не выпачканный, штыком не порванный. Пряжки и звёзды, ремешки и застёжки, напудренные завитые парики — чудо из чудес — уж не чудесней ли хвостов павлиньих?.. Небывалые для здешних глухих мест франты. Что ни солдат в мундире с оловянными пуговицами — то пан; а уж офицер с пуговицами золотыми да с блистающей вензельной горжетой на груди да в камзоле, расшитом золотым галуном, — сиятельный граф, молодой генерал, королевич, а может, и того выше — не сам ли это король?
И совсем уж диво дивное: шведы тащили с собой... мост. Этот мост был истинной гордостью шведских военных инженеров. Левенгаупт хорошо понимал, что вести обоз ему придётся через страну речек и рек, по дорогам, не мощённым камнем, на которых в непогоду лужи становились озёрами, а канавы — рвами, по бездорожью вести — через овраги и балки, рытвины и кочки, а где-то и напрямик — через топкие болота; понимал он и то, что шпионы русского царя или вездесущие казаки, татары и калмыки постараются, уходя, сжечь, разрушить за собой все мосты. И с предусмотрительностью, достойной всякой похвалы, несли с собой шведы мост, разобранный на части. Между собой эти части крепились кожаными ремнями. Каждую часть, обливаясь потом, несли на руках пехотинцы. Части моста были облеплены пехотинцами, словно кусочек сахара — муравьями. Шлёпали по лужам, расплёскивая грязь, бранились, дымились паром под мелким нудным дождиком, тащили солдаты свой крепкий, надёжный шведский мост...
Нарядный пожилой швед ехал впереди — сам herr Lewenhaupt[33], в переводе «Львиная голова»; надо заметить: весьма подходящее имя для генерала шведской армии — армии королевства, в гербе которого два могучих льва, стоящие на задних лапах, поддерживали корону. Красивый мундир, расшитый золотом и серебром, что было в те поры в обыкновении у высших офицеров, дорогая шляпа, а сапоги... на сапоги особо обращали внимание простолюдины, стоящие на обочинах дорог... сапоги — загляденье и ценность, которую трудно переоценить; в таких сапогах будешь день но болоту ходить, и ноги не намокнут. Этот человек, генерал-губернатор Лифляндии и Курляндии, великий талант и умница, отважный исполнительный офицер, славный военачальник и надёжная опора короля Карла, был прирождённым военным в прямом смысле слова, поскольку за сорок девять лет до описываемых событий, на счастье его или нет, но на судьбу — это точно, угораздило его родиться в шведском военном лагере вблизи Копенгагена в самый разгар войны между Швецией и Данией. И наверное, мы можем здесь сказать, что войну он вкусил вместе с молоком матери — под грохот орудий, под звон тысяч шпаг, под крики героев, идущих на смерть, под стоны раненых, принесённых с полей сражений, и барабанный бой, эти стоны заглушающий; запах порохового дыма и запах крови, пота, запах дыма бивачных костров он узнал одновременно с едва уловимым ароматом тех полевых цветов, нежных галантусов, что принесли разрешившейся от бремени именитой его матери боевые шведские офицеры.
Солдаты обожали Левенгаупта за простоту обращения, за заботу, как о детях своих, и за отчаянную храбрость. Он никогда не прятался от пуль и никогда не жаловался на судьбу, на трудности и неудобства похода; если мёрзли солдаты, мёрз и он, кровный родственник королей, если солдаты голодали, он делился с ними пищей со своего генеральского стола. Адам Левенгаупт, любимец Карла, не проиграл ни одного сражения. Сколь мало ни было бы солдат под его началом и сколь ни грозен был бы неприятель, он мужественно вёл полки в бой на превосходящего противника, он строил солдат своих в чёткие шеренги, разворачивал флаги и под рокот барабанов, под злой свист пуль шёл на крепости, на неприступные бастионы, и побеждал, и водружал на поле боя или на высокой башне, откуда, может, родина была видна, шведское знамя, и восславлял шведскую корону. Бивал он не однажды и турок, и поляков, и русских. И, педант из педантов, можно даже сказать, человек болезненно дотошный, всегда исполнял в точности данный ему приказ — от первой буквы до последней точки (а ежели в деле нужна была запятая, он ставил и запятую, от которой противнику становилось тошно), доводил до конца возложенное на него дело, каких бы усилий ему это ни стоило...
Однако не на сей раз.
Забота, возложенная на плечи его королём, — пройти за два месяца 400 миль, отделявших Ригу от Могилёва, — оказалась ему не по силам. С весьма большим опозданием генерал смог собрать обоз. И в тот день, когда генерал со своим корпусом должен был по плану уже соединиться с основными силами Карла, его обоз прошёл всего 150 миль и находился несколько севернее Вильни, едва оставив у себя за спиной жмудские земли, иными словами, короля и Левенгаупта разделяли на тот момент более чем 250 миль.
А ещё Левенгаупт не в силах был повлиять на небеса, чтобы даровали они хорошую погоду, не мог повлиять на ветры, дабы унесли они прочь серо-свинцовые хмари, собравшиеся над Литвой, казалось, со всей Европы, и молитв его не услышал Господь. Солдаты обращали к небесам свои измождённые, почерневшие лица и пели нестройным хором «I himmelen, i himmelen, där herren gud själv bor...»[34], но глух был Всевышний и их усталых голосов не слышал. От дождей, что лили или моросили последние недели две, развезло все дороги, и реки стали полноводны, быстры и желты от грязи, и земля везде хлюпала, куда ни наступи; даже негде было раскинуть шатры и поставить палатки и только чудом удавалось на привалах развести костры — такая сырость царила повсюду... Телеги по ступицу уходили в колею, колёса вязли в грязи; лошади падали от напряжения, солдаты и возницы выбивались из сил.