Король ждал, а его самый любимый, самый надёжный генерал, увы, не справлялся.
Полагали, предстоит им только идти, преодолевать расстояние, но в иных местах приходилось прорываться, созывать кавалерию трубным гласом и барабанным боем, подгонять и разворачивать пушки. И чем ближе были к основным войскам, к нетерпеливо поджидавшему Карлу, тем тяжелее становилось.
Прежде всё мелкие разбойники и воры тревожили обоз, и больше ночами, а тут вдруг некий Тур ударил дважды среди белого дня, и силой удара, и отчаянной смелостью, внезапностью, злостью, и, что примечательно, необычной наружностью своей, наружностью беспощадного воина из очень давних, ещё языческих, времён, смутил он многих из обозных — не военных, а цивильных малодушных прилипал, подлых маркитантов, не ищущих от войны ничего, кроме собственной выгоды, — страху на них нагнал. Как порождение здешней земли, он будто из земли и вырос перед обозными, а с ним и дружина его; наделал переполоха, крови много пролил, ударяя на все стороны саблей, одаряя смертью, и в землю же со своим воинством как будто ушёл. И хранила его земля: карельские драгуны, опомнившись, кинулись в погоню, но не сыскали следов. Ловили шведы местных мужиков, спрашивали: что за Тур? откуда взялся?.. Те разводили руками, а сами прятали ликующие глаза.
Теперь, ближе к Пропойску, стали просто неотвязны русские. Если несколько дней назад они только следовали за обозом, высматривали, вынюхивали и изредка показывались впереди или позади, или в кустарниках послышится хруст веток и мелькнёт серый башлык, или вдоль лесной опушки стремительной тенью проскочит всадник, или в чёрной балке ружейный ствол блеснёт, то после переправы через Днепр поведение их изменилось: то проскачут в открытом поле, пальнут, посмеются, то предпримут внезапный наскок, но в упорный бой не ввязываются, то обстреляют из пушек хвост, отобьют и разграбят несколько подвод.
Капитан Оберг, что ходил лесами и не раз жестоко с казаками схватывался, доносил генералу, что тревожим обоз корволантом — летучим отрядом[35], созданным царём Петром именно для стремительных рейдов по тылам, для внезапных атак, истребления фуражиров и для всякого рода беспокойства. От того же Оберга генерал Левенгаупт знал, что командует корволантом сам царь и что у него до семи тысяч человек конницы и около пяти тысяч пехоты, и отлично понимал генерал, что уж если сам Пётр стал во главе летучего отряда, то дело серьёзно: русский царь ситуацию понимает, намерения противника видит ясно, так как все нити держит государь, и сделает всё, чтобы не допустить соединения корпуса Левенгаупта с основными силами Карла, и в самое ближайшее время — не сегодня, так завтра — надлежит Левенгаупту ждать очень решительных действий со стороны русских. И генерал готовился к баталии: слал разведчиков вперёд — для наблюдения за русскими и изучения местности, пригодной для сражения или непригодной, слал нарочных назад — подгонял хвост обоза; слал он и вестовых к Карлу, чтобы король поддержал в случае нужды; а тем, кто шёл или ехал рядом с ним да зорко поглядывал вокруг, советовал держать порох сухим и по ночам спать только вполглаза.
Маркитант
Свой грандиозный обоз граф Адам Левенгаупт собирал в Риге и, подгоняемый королём, принуждён был делать это второпях, ломая дотошную натуру свою и своё известное обыкновение любое дело делать не спеша, основательно, по плану, то бишь продуманно; наученный непростой жизнью, всегда предпочитал он подготовиться к делу с избытком, а там уж как решит и как допустит Господь...
В поставленные Карлом жёсткие сроки он никак не укладывался, и, сумев с великим трудом собрать достаточное количество экипажей, он не смог, однако, собрать достаточно быстро необходимое число обозных возчиков. Те же, кого удалось Левенгаупту собрать, являли собой возчиков весьма сомнительного свойства, а точнее говоря, это был совершенный сброд — авантюристы и искатели приключений всех мастей, занесённые в Ригу и вообще в ливонские края неизвестно какими ветрами, неизвестно под чьими парусами и флагами. Помимо собственно курляндских, семигальских, латгальских, эстляндских и прочих лифляндских выходцев — остзейских немцев, латышей и чухонцев, — были здесь и поляки, и датчане, и венгры, и евреи, и даже турки. И хотя было обещано неплохое вознаграждение, поток «возчиков», желавших пуститься в долгий и полный опасностей путь в Литву и Россию, довольно быстро превратился в ручеёк и скоро совсем иссяк. Пришлось Левенгаупту прибегать к новым посулам и даже к угрозам, но никакого действия это не возымело. Генерал некоторое время пребывал в растерянности, пока не придумал он, как на это пёстрое, латаное-перелатаное одеяло нашить недостающую последнюю заплату. Генерал отсчитал на плацу полторы тысячи шведских солдат родом из деревень, солдат, способных отличить конский хвост от гривы, а уздечку от подпруги, и велел им, отложив в сторону ружья и шпаги, взяться за вожжи... Так обоз отправился наконец на восток.
Мы уж поминали выше маркитантов, что во все времена прибиваются во множестве к воинским обозам. Так и к этому обозу их пристало немало — и в самой Риге, и вскоре после выхода из неё. Предприимчивые лифляндские немцы были среди них, смекалистые, расчётливые шведы, молчаливые эсты и финны, знающие толк и себе на уме, но более всего было жуликоватых маркитантов еврейского племени. В фургонах своих, что легко переделывались в прилавки, везли они вино и водку, пиво и табак, старую селёдку и ещё держали они самый сладкий для солдата товар — куртизанок и гризеток с намалёванными прекрасными глазами, благородными бровями, демимонок и гетер с нарумяненными щеками, лореток и кокоток с пухленькими, медоточивыми устами, нежнотелых, пышногрудых камелий и магдалин, а в просторечии — шлюх и грязных уличных девок (каково бы ни было хорошо название, суть одна — от товара, что она даёт, проклятый фургон весь скрипит и раскачивается, а неделю спустя уже ты скрипишь зубами и раскачиваешься, когда мочишься с утра). Всё это были дамы молодые и не очень, миловидные и страшненькие, весёлые, полупьяные, крикливые, не только отовсюду доступные, но и со всех сторон прилипчивые и даже неотвязчивые — как, впрочем, и сами маркитанты. Когда солдаты на бивуаках им пересчитывали юбки, они соглашались, что падшие, но, припрятывая в этих же юбках очередной серебряный талер, потерянными себя отнюдь не считали.
Война для маркитантов — время золотое, время втридорога сбывать свой товар, и не просто сбывать, а спихивать его, сплавлять, сбагривать, впаривать, втюхивать, притом самый дерьмовый товар, который в мирное время даже не довозят до ярмарки, а сваливают на обочине, скармливают свиньям и псам; война для них, подлецов торгашеского племени, время ковать огромные деньги, делать баснословные состояния, а обоз — место, самое бойкое из всех возможных мест. Если можно так выразиться, воинский обоз — торговая площадь на колёсах, мечта любого неглупого негоцианта. Ибо «площадь» эта всегда в центре, хоть посреди большого города обоз станет, хоть возле малой деревушки или хутора, а хоть и в поле, где вовсе нет жилья... поскольку обоз непременно оказывается в центре огромного скопища солдат и офицеров, у каждого из которых вечно жаждущие уста и неизменно ненасытный желудок, при всегдашнем желании расслабиться, отвлечься на удовольствие от тягот войны, трудностей похода, и главное качество каждого из которых не мушкет в руках, и не шпага в ножнах, и не храбрость, и не любовь к родине, к командиру и королю, не верность присяге, а прицепленный к поясу кошелёк, быстро пополняющийся из королевской казны или от повседневных грабежей, и, помноженные на нудное, проклятое время воинских трудов, жажда, голод и плотская страсть (очень точно именуемая плотоугодием), делающие из многих сильных и гордых мужчин, истинных героев в бою, кротких агнцев — покажи ему только желаемое издалека, помани его пальчиком, тут и на верёвочку красавца бери.
Стояли крестьяне у дороги, у которых уж отняли всё, и от безделья часами глазели на дивный обоз, на возы и поклажу, на чужих людей, на эти новые лица, за каждым из которых своя судьба, своя повесть, только останови, только расспроси и выслушай. И из бесконечного потока выхватывали лица — то русоволосого немца, то светлоголового ревельского эста, то веснушчатого рыжего финна.
А вот один с сильно выраженными восточными чертами, явно иудей, оставивший корни свои далеко-далеко, на пустынных холмистых берегах Леванта, где предки его под палящим солнцем веками пасли овец и давили оливки, там его родовое древо, которому, может, не одна тысяча лет, а он, мелкое семя, влекомое ветром, ветрами, пристанища себе никак не найдёт; вот и сейчас, когда-то пастух, а ныне маркитант, идёт он, бесприютный, по бесконечной северной дороге.
Чем-то необычным он взоры досужих мужиков привлёк... Волосы длинные, крупноватый нос. Чуть седоватый, вроде не молодой, но и не старый. Трудно было бы сказать, сколько ему лет, — в этом, должно быть, видели его необычность... Ближе подойдёшь, посмотришь — кожа у него на лице, будто пергамент, желта и груба и как бы помятая; лет сорок, пожалуй, ему — старик. Но издали глянешь, когда он с подводы легко спрыгнет и рядом идёт, или сзади бросишь взгляд — фигура у жида совсем молодая; высок, строен, красив, быстр, лёгок шаг — нет, не дашь ему и тридцати. А если кто совсем рядом случится да в глаза ему невзначай заглянет... тот сразу и отшатнётся — такая тоска в глазах, такая тяжесть, и в то же время такая глубина, такая бездна, в которой, кажется, может поселиться, да и поселилась уж, сама вечность — вон там, сразу за зрачком, как за порогом, — пропасть-прорва — целую жизнь в неё падать и до смерти не упасть; верно, лет под сто этому человеку, и одна нога его уже на краю могилы, вот-вот сорвётся, оттого и тоска, что завтра дёрном накрываться... Нет, трудно сказать, сколько этому маркитанту, скитальцу этому лет. Где миля, где; верста, где день, где ночь, где корысть и преступление, где сожаление и расплата, стремление или бегство к благодати или от палача, от судьбы, от самого себя или к высокому от низкого — пойди разбери... жизнь его — дорога.