Страшно...
Винцусю было страшно, как, пожалуй, никогда в жизни страшно не бывало. Но он крепился, не уходил. Зажмуривался, в траву осеннюю, холодную и мокрую от дождей, пальцами впивался, в землю грудью вжимался, но не уходил. Потом от ещё большего страха глаза открывал и опять смотрел. И не помнил он, что от жути такой, от ужасного зрелища кровавой баталии, этой кровавой бани, не раз крестился — само собой как-то получалось, от перепуганного сердца, от смятенной души, от заледеневшей в жилах крови. И молитвы он какие-то шептал — и «Отче наш», и «Погуби Крестом Твоим борющие нас», и сам придумывал молитвы, потрясённый тем, что видел, и поражённый действом чёрным, дьявольским наваждением, и новые молитвы, короткие и сильные, прорывались из груди, срывались с искусанных губ, но не были они словами, а были кровью и текли на подбородок... за громоподобным грохотом не слышал их Винцусь и, кажется, плакал навзрыд, размазывая по грязным щекам слёзы, — да разве упомнишь, когда у тебя только слёзы, мелочь, вода, а там... Смерть!..
Смерть там правила своё действо — свой спектакль и свой бал, всё новые сотни и сотни солдат и офицеров Она прибирала к костлявым рукам и посвящала в своё великое таинство, бесчисленными поколениями познанное, но никем не изъяснённое, никем не выданное таинство — что такое она есть, смерть, и что там... там... за последним вздохом, за гробом. Для них, для них, ступивших на подмостки древнейшего из театров — театра Смерти, — проткнутых шпагами или пиками, разрубленных саблями, обожжённых выстрелами в упор, разорванных ядрами, искромсанных осколками бомб, задушенных, застреленных, отважных и честных героев, актёров своей судьбы, вчера ещё рыцарей духа, а ныне рыцарей ордена Вечного Упокоения, была сия мистерия...
И у шведского солдата есть предел стойкости
Здесь мы должны сказать, что мальчик, взирающий из кустов на поле битвы, окутанное пороховым дымом, глядящий издалека да не с самого удобного возвышенного места, с не весьма широким обзором, мальчик, хоть и рисковый, но более жавшийся к земле под свистом пуль, нежели решавшийся поднимать голову, видел не всё и уж тем более не много из виденного понимал. А мы приподнимем завесу порохового дыма и несколько возвысимся над местом баталии, ибо автор в своём сочинении Творец и Господин и многое может себе позволить из ряда идей, и скажем для тех, кто интересуется военным искусством, кому любопытны тактические действия противников (впрочем, и самой широкой публике почитать это будет небезынтересно), явно достойных друг друга, как это показал ход истории, скажем, что на поле этом сошлись наконец корволант, летучий отряд петровский, и корпус Левенгаупта, ведущий для короля Карла необычно большой, неповоротливый и крайне необходимый обоз. Русских было сначала немного, но в течение битвы прибыли подкрепления, и число их достигло двенадцати тысяч человек — пехотинцев, кавалеристов, пушкарей, а у Левенгаупта — шестнадцать тысяч[39].
Ещё накануне (утром 27 сентября) передовые отряды русской кавалерии настигли обоз и атаковали тыловое охранение. Генерал Левенгаупт понял, что основные силы русских уже близко и сражения не избежать. Подыскав при дороге подходящее для обороны место, он, верный своему характеру (вломить противнику по зубам и спокойно двигаться дальше), велел обозу продолжать движение, а сам построил пехоту и кавалерию в боевой порядок, чтобы дать русским достойный отпор. Но русские нападать не спешили, и войска Левенгаупта простояли в ожидании дела полдня. Когда уже стало вечереть, генерал велел отступить своему корпусу ещё на несколько миль и опять выстроиться в боевой порядок. Но русские и тут не стали нападать, а только налетали на шведов небольшие конные отряды, и не столько дрались, сколько беспокоили противника. И целую ночь стоял корпус Левенгаупта, готовый к бою. Ночью русские опять же только тревожили шведов, изредка постреливали в них, проскакивали галопом рядом, в темноте, освистывали и обсмеивали — куражились.
Утром следующего дня (28 сентября), видя, что атаки не будет, Левенгаупт велел корпусу сняться и продолжить движение. Капитан Оберг, адъютант, отлично понимавший ситуацию, доложил, что по пути следования есть весьма подходящая позиция, заняв которую можно и русских малой кровью остановить, и дать возможность обозу переправиться через речку. Эта позиция — у деревни Лесной. Скоро Левенгаупт и сам оценил преимущества, какие могли обеспечить ему некоторые особенности местности, займи он верную позицию. И он, не теряя времени, со знанием дела расположил свои войска[40].
Деревню он оставил у себя в тылу, прикрыл её с северо-западной стороны цепью повозок с брёвнами — вагенбургом; причём оба края этого вагенбурга, этой укреплённой дуги, удачно упирались в берега болотистой речки Леснянки, потому обойти вагенбург с флангов и сзади было просто невозможно. Через поле впереди себя, в небольшом перелеске шведский генерал расположил шесть батальонов — как передовой отряд, а непосредственно перед вагенбургом он собрал основные свои силы. Значительную часть обоза он направил на Пропойск под защитой трёхтысячного отряда.
Русский корволант не заставил себя ждать. Двумя колоннами с северо-западной стороны русские двинулись на перелесок, в котором их поджидали шесть шведских батальонов.
Когда колонны приблизились и начали перестраиваться к бою, шведы ударили из засады по левой колонне (Ингерманландский и Невский полки), которая перестроиться ещё не успела, и действия шведов принесли бы русским большой урон, если бы не своевременный и мощный удар правой колонны (Семёновский и Преображенский полки). Шведские батальоны, словно ураганом, опрокинуло, и они, неся изрядные потери, откатились к основным позициям. Пушкари в это время старались; орудия грохотали с обеих сторон, к раскалённым стволам невозможно было прикоснуться; пороховой дым стелился по земле, выедая дерущимся глаза, покрывая поле битвы мраком.
После того как шведский авангард бежал, русский корволант вытянулся в две линии. 13 середину первой линии поставлена была пехота (Семёновский, Преображенский гвардейские и Ингерманландский пехотный полки), а по краям от неё — два полка драгун; вторая линия также состояла из нескольких батальонов пехоты и из конницы. Фланги усилили несколькими ротами гренадеров.
Вскоре после полудня русские пошли в атаку. Корпус Левенгаупта встретил неприятеля с достоинством. Шведы не только не дрогнули, но многократно пытались сами атаковать. Час шёл за часом, кипели по всему фронту рукопашные схватки, лилась кровь, росли груды мёртвых тел, стенали раненые, грохотали пушки и ружья, заглушая всеобщий стон, причём цепи солдат стреляли друг в друга залпами почти в упор... но ни одна из сторон не уступала. Сражение продолжалось с огромным, с невероятным упорством. Играла военная музыка, развевались знамёна на ветру. Кричали командиры, указывая шпагами направление боя. Но время шло, и в таком накале сражение не могло длиться бесконечно. От бессилия у солдат уже опускались руки, почти не держали ноги, и противники уже не могли один другого точно и смертельно разить. Тогда остановились они, тяжело дыша, и, не сговариваясь, сели на землю, где стояли; и военачальникам пришлось слать друг к другу курьеров — чтобы дать войскам отдых.
Сражение прекратилось на два часа... Царь Пётр потом отмечал в своём журнале: «...враг у своего обоза, а наши на боевом месте сели и довольно долго отдыхали на расстоянии в половине орудийного выстрела полковой пушки или даже ближе».
Уже вечером подошли из Кричева ещё восемь кавалерийских русских полков — кавалерийский корпус под командованием Боура[41]. Передышка окончилась.
Намереваясь занять мост через речку Леснянку, от которого дорога шла прямиком на Пропойск, Пётр ударил свежими силами на левый фланг Левенгаупта. Опять завязалось весьма упорное противоборство, но скоро шведы не выдержали, и русские заняли мост, тем самым отрезав Левенгаупту путь к отступлению. Однако русские военачальники торжествовали недолго. Едва они поздравили друг друга, на помощь Левенгаупту подоспел от Пропойска тот самый трёхтысячный отряд, что был отправлен для сопровождения подвод. И русских выбили с моста...
Несколько забегая наперёд, мы скажем: этой ночью, под прикрытием темноты, генерал Левенгаупт оставил обоз и раненых, оставил тысячу голов рогатого скота, бросил артиллерию — пушки, снятые с лафетов, зарыли в землю, чтобы не достались русским, — и ушёл с остатками своих полков к Пропойску, где рассчитывал переправиться через реку Сож по мосту. Погода способствовала его бегству, ибо вдруг началась снежная метель — удивительная для ранней осени; раскрутилась круговерть, осыпала дождём и снегом головы и плечи, ударяла в лицо, колола глаза. И если прежде Левенгаупт сетовал на небеса, то в эту ночь он благодарил их. Дабы обмануть русских, несколько оставленных шведских солдат до утра жгли в вагенбурге многочисленные костры. Казаки, впрочем, не попались на уловку и преследовали отступающих шведов, истребляя их нещадно. Шведы огрызались и отбивались, как могли. Шведские солдаты, страдая от усталости, ран, холода, мук голода, грабили свои же возы, отнимали у денщиков офицерские пожитки и хлестали из горла водку — единственно в которой видели сейчас своё спасение. Мост через Сож оказался разрушен русскими, и Левенгаупту не удалось переправиться на левый берег реки; к тому же на том берегу уже поджидали гарцевали русские драгуны. Понеся огромные потери, бросив остатки обоза, забрав только самое ценное, а остальное предав огню, пересадив пехоту на выпряженных обозных лошадей, шведы бежали к Глинску, где впоследствии и соединились с Карлом.
В том сражении Левенгаупт потерял едва не вдесятеро более, чем русские[42]. Многие раненые шведские солдаты и офицеры, брошенные на поле битвы, не желая оказаться в плену, искали укрытия в лесу, в болотах, в оврагах и канавах, и в значительном числе боеспособные солдаты при поспешном ночном отступлении просто заблудились (хитрый и дерзкий русский царь так вломил по крепкому шведскому горшку, что осколки того горшка далеко разлетелись по лесу); одни из них пытались пробиваться на юго-восток и юг группами или поодиночке, другие предпочли остаться, не имея более ни желания, ни сил куда бы то ни было идти вообще, и не могли не заняться грабежом местного населения; иными словами, они пополнили ряды мародёров и постоянно схватывались с мужиками за еду, за тёплую хату, за хутор в лесу, за берлогу и, греясь ночами у костров, горько о своей доле шутили: «У нас есть теперь три доктора: доктор-водка, доктор-чеснок и самый главный доктор — Смерть»... Более тысячи человек пустились в обратный путь; им удался этот марш; пройдя через всю Литву, претерпев немало лишений и бед, растеряв по пути многих товарищей, они, измождённые и оборванные, вернулись в Ригу.