Этим новым открытием — по существу, открытием нового себя — он был потрясён. Весь следующий день он только и думал о волнующем ночном происшествии. И едва он вспоминал неожиданный поцелуй, опять так сладко становилось на сердце, и замирало оно, полное некоего томления, — как приятного несказанно, так и саднящего, как бы зовущего куда-то, не дающего покоя, — и кровь мощной волной приливала к голове, и мгновение-другое голова шла кругом, и, как у девушки, рдели щёки... будто поцелуй тот нежданный повторялся вновь и вновь. Так крепко удерживала его память! Мог ли он после сего происшествия вернуться к себе прежнему, заботиться прежними заботами — о себе самом, думать прежние думы — о забавах и игрушках, делать прежние дела — такие, кажется теперь, мелкие, никчёмные, смешные даже?.. Это был вопрос, на который он не искал ответа; он просто чувствовал, что стал другим, — словно нашло на него просветление. И этим открытием ему страсть как хотелось с кем-нибудь поделиться. С кем?.. Винцусь наш, конечно же, отправился к брату.
И о вчерашнем случае он Радиму как на духу рассказал.
Радим посмотрел на него, как бы несколько отстранившись, потом улыбнулся и потрепал его по волосам:
— Я и не заметил, братик, как ты стал юношей...
Ах ты Господи!
Эти слова брата... они были именно те слова, которые не мог найти для себя Винцусь. Он ведь и сам не заметил, как стал юношей, хотя ясно чувствовал это. Особенно теперь — после сладкого кружения головы и томления сердца, впервые явившихся и надолго обосновавшихся в думах, в грёзах. А не заметил он изменений в себе, потому что не знал, что именно нужно замечать, — он ведь впервые шёл по этой тропе, как и любой другой мальчик, отрок, юноша, мужчина.
И эти слова брата с особой, с новой силой убеждали его в том, что хватит уже ему дома сидеть, прятаться за печкой, что надо бы уже и великие дела делать — вот как Тур делает! — такие дела, о которых в народе говорят, в народе помнят и о которых сами собой складываются легенды...
Очень кстати услышал Винцусь, как один дворовый мужик сказывал другому в лямусе, что знает уже, где Тура найти. Чинили мужики черенки у снаряжения — где топориком подтёсывали, где постукивали молотком, — и за этим шумом невольно говорили довольно громко. Навострил наш Винцусь ушки... А мужик сказал, что давно уже не скрывается Тур, напротив: временами созывает к себе народ и вершит суды — дабы все видели, что есть нынче правда на земле, дабы не мирились сирые и униженные со своей убогой жизнью и не терпели зла ни от одного притеснителя — и со всеми болями своими и с неправдами к нему шли... чтобы к нему шли на Турово городище.
— Мечта это, брат! — не верил второй мужик.
— Нет, не лгу я, брат! — божился первый. — Сам там был, со всеми слово кричал: волки!
Подтёсывали, постукивали, громко уж говорили мужики; знать не знали, что за кулями с хлебом притаился Винцусь, очень тихо он сидел, навострив ушки. И узнал наш Винцусь, что городище Турово, о котором он и прежде слыхивал краем уха (слыхивал, да недослышал!), вовсе от усадьбы недалеко — через овражец перейти, через болото перебраться, тёмный бор миновать, потом берегом Прони дойти до Ресты, а там по левое плечо и холм будет — вот здесь-то городище и есть...
Мы бы искренне удивились, кабы на следующий день, спозаранок, не увидели отважного Винцуся верхом на Конике. Ехал Винцусь господин господином, повзрослевший и мужественный панок, зорким взором оглядывал окрестности, и красовался у него, поблескивал серебром шведский пистолет за поясом. Ехал он к славному пану Туру, ехал не чаи гонять, а в войско проситься... Скоро Коник овражек перешёл, быстро он через болото перебрался, ещё быстрее тёмный бор миновал, потом берегом Прони домчал до Ресты, и повернул Винцусь на левое плечо, и через версту действительно увидел холм, а на холме — вожделенное городище, пристанище честных людей...
Тут Винцусь приостановил коня. Перед тем он сотню, тысячу раз уже всё обдумал: как увидит Тура впервые и как сам покажется ему, что ему скажет — в каких выражениях и каким тоном — и как смело и даже чуточку дерзко взглянет герою в глаза, как выдержит тяжёлый пристальный взгляд героя, от которого однажды, тогда на ночной дороге, неслабо струхнул... Но теперь он ясно понял: всё, что заранее придумал, — и слова, и взгляды, и осанка горделивая, и в голосе басок, — всё это глупо, и героя, пожалуй, только насмешит, а его, Винцуся, шляхтича гордого и с честью, — унизит. Как-то надо было действовать не так.
А чтобы решить, как надо правильно действовать, надумал Винцусь — не мальчик, не отрок, а юноша уже — взобраться на сосну повыше и в городище через частокол заглянуть. И не оставит его без ответа Бог!., как до сих пор не оставил без надежды.
Найдя сосну повыше и к городищу поближе, оставив Коника в молодом ельнике, Винцусь взобрался на дерево, сколь мог высоко. И открылся ему сверху хороший вид. Городище было будто на ладони: за частоколом несколько больших крепких изб, церквушка с одной луковкой, какие-то пристройки, костёр на площадке и камень, покрытый шкурами; возле костра — несколько человек, видать, из Туровой дружины. Потом увидел: какие-то люди едут верхом к городищу по троне и ведут двоих связанных... пленников, стало быть. Винцусь пытался разглядеть, что за люди эти пленники, из местных ли воры или из пришлых пойманные головорезы, но не смог — было далековато. Видел только, что руки связаны за спиной и завязаны некими тряпицами глаза.
Потом Винцусь вернулся взглядом к городищу. Он увидел высокого статного человека, только что вышедшего из избы и направившегося к людям, сидящим у костра, человека молодого, явно здесь хозяина, ибо многие при его появлении встали и некоторые ему даже поклонились... и так похожего на... Винцусь в удивлении раскрыл рот, глазам своим не поверил.
— А он-то откуда здесь?
Тут въехали в ворота городища те всадники, подтолкнули пленников древками пик, и этот человек — высокий и статный — надел шлем Тура.
Винцусь так и обомлел.
— Ах ты Господи!.. — он покачнулся на ветке, ухватился покрепче за ствол.
Всадники спешились и повели пленных в ближайшую избу. За ними пошли Тур и те люди, что сидели у костра. Площадка опустела, костёр постепенно догорал, и больше не было в городище никакого движения. Устав ждать, Винцусь спустился с дерева, отыскал в ельнике своего Коника, зябко вздрагивающего на морозе и покачивавшего головой, и был таков.
Душехваты, что страшнее чумы
Этих двоих душехватов Тур и его люди видели уже не в первый раз. Однако прежде, чем продолжить наше повествование, мы обязаны сказать, кто такие вообще были душехваты... В землях Великого княжества Литовского, особенно на православном востоке его, душехватами называли иезуитов — преимущественно иезуитских проповедников. Главным душехватом был Иосафат Кунцевич, который жил, проповедовал и бесславно кончил свои дни нескольким менее чем за сто лет до описываемых нами событий. Именно с него, с его деятельности это слово — «душехват» — и было списано, и так точно оно отражало суть иезуитского проповедника, миссионера, что полюбилось народу и продолжало свой путь через многие десятилетия и века (и продолжает поныне), в отличие от целого ряда других слов, какие за это время рождались и умирали и были забыты настолько, что без иных учёных книг никто бы и не узнал их былого значения, а то и самого существования.
Происходил Кунцевич из православной семьи, из семьи небогатого купца, но, сблизившись в Вильне с иезуитами, предал веру отцов, перешёл в унию[84], окончил иезуитскую коллегию. Соблазнился Кунцевич щедрыми обещаниями униатских митрополитов — благ, привилегий, высоких должностей, а вместе с ними — власти и богатства. Человек не бесталанный, умело владевший словом и даром убеждения, одновременно не весьма разборчивый в средствах, могущий действовать путями непозволительными, не гнушавшийся преступлением закона, отступничеством от клятв и обещаний, не чуравшийся искусства интриги, не чуждавшийся приёмов хитрой лести, ласковой обходительности, не избегавший порока лжи, Иосафат Кунцевич демонстрировал чудеса красноречия во храмах и домах, в монастырях, на площадях и улицах, на рынках, витийствовал зело в речах и на бумаге и всеми правдами и неправдами с неутомимостью человека, глубоко веровавшего в свою идею и ревниво служащего избранному делу, обращал в унию православных; и столь он в этом обращении преуспел, что прозван был хватающим души, то есть душехватом. Часто за деятельность свою он бывал изгоняем и даже бит, а в Печерском монастыре, что в Киеве, едва не был убит, но успел унести ноги.
Вдохновлённые его примером, многие иезуитские проповедники, новоиспечённые душехваты, пошли в восточные земли и понесли в православный народ веру католическую; и всё множилось число душехватов, и имя им было уже легион. Пришло время Иосафата Кунцевича: католический епископ посвятил его в священники, спустя пять лет он стал архимандритом одного из виленских монастырей, а ещё через несколько лет — назначен Полоцким архиепископом.
Тогда настали для православных чёрные дни: запрещали им молиться в православных храмах и закрывали их, и приходилось попираемым православным молиться за заставами в поле. Всеми правдами и неправдами новый архиепископ склонял подначальных себе священников и прихожан присоединяться к унии.
Не имея сил все бесчинства терпеть, православные восставали. Так, восстал однажды гордый город Могилёв[85]: перед Кунцевичем затворили ворота и пригрозили расправиться с ним, если он не уберётся прочь. Тогда Иосафат пожаловался польскому королю Сигизмунду III, будто устроили ему коварную западню, в которую он, благодарение пану Иисусу, не угодил, и восстание подавили: зачинщиков казнили, все православные церкви отняли и запечатали, а на граждан наложили огромный штраф.