Было, Оберг вознамерился составить себе представление — сколько же с ним следует на север человек, и, остановившись на каком-то взгорке при дороге, капитан принялся считать проходящих и проезжающих, загибать на руках пальцы: один палец — сотня человек. Пальцев ему на руках не хватило, поэтому, насчитав солдат и офицеров до тысячи, он оставил эту затею. А проводить смотр по всем правилам капитан наш не имел времени.
Дорог немало на земле, и из них постоянно приходится выбирать одну. Так и перед капитаном Обергом стоял вопрос, какой из путей для возвращения выбрать. И мы не удивимся, узнав, какую из возможных дорог до Риги предпочёл другим Оберг; скорее мы удивились бы, узнав, что какую-нибудь иную дорогу он выбрал, не эту — на которой мы уже видели его в начале нашей истории. Возрастом молодой, но опытом уже изрядно богатый, капитан Оберг был уверен, что наиболее короткий из путей — уже изведанный. Но читатель наш догадался уже, что была у капитана и ещё одна причина отдать предпочтение дороге, шляху, проходящему через Пропойск, затем мимо Рабович и вблизи имения пана Адама Ланецкого, — причина сердечная, одна из самых влиятельных причин, хотя порой и сокрытая для стороннего глаза.
Душными ночами, приподняв края своего походного шатра, Густав Оберг подолгу глядел в яркое звёздное малороссийское небо и под неумолчный стрекот сверчков грезил о Любе, о Любаше, которая завладела его сердцем сильно и, кажется, навсегда, но так внезапно и непонятно исчезла из его жизни, о деве прекрасной он думал часами, с которой ему даже не удалось попрощаться и которую он заверить не смог, что вернётся, — чтобы она его ждала... Одно за другим перебирал он в памяти те или иные события, связанные с Любой, старался не забыть лицо её, глаза, такие милые и родные, губы, такие свежие, волнующие, нежный её голос, часто возвращался он в мыслях в хижину, в которую Люба к нему приходила и в которой, казалось ему, она опять его ждёт, и тоскует, и зовёт по имени, и роняет по нему слёзы; он мечтал об этой хижине, так как хижина эта, Богом забытая развалюха, стала дворцом его сердца, храмом его любви, — ведь в ней, именно в ней прекрасная Любаша, отрада глаз и песня его души, стала женой ему... Эти воспоминания, которые он хранил как величайшую ценность, грели капитана Оберга зимой, когда он, догоняя армию короля, шёл по заснеженным полям и дорогам, они придавали ему сил и оберегали от гибели, когда он сражался с неприятелем, опаснейшим из неприятелей, и они же влекли его теперь по обратному пути, они не давали ему покоя, когда в дороге случались задержки. Может, даже вовсе не в Ригу стремилась капитана Оберга душа, может, совсем не домой рвалось сердце Густава, а подле любимой желала обрести покой душа, и с сердцем Любаши жаждало соединиться его сердце.
Наконец места по сторонам дороги потянулись знакомые, хотя при летнем буйстве зелени они и выглядели несколько иначе, чем накануне поздней осенью и зимой. То лесок на холме, то овражек кривой среди поля, то деревушку о четыре хатки, то часовенку при погосте, то ветхий романтический мосток, так и просившийся на полотно живописца, узнавал Густав Оберг, и светлело его лицо, и крепла надежда: скоро, уж скоро настанет долгожданный, вожделенный миг, и заключит он в объятия свою ненаглядную Любашу, и тогда розы, самые красивые в мире, зацветут у него в груди. И в нетерпении вонзал он шпоры в бока боевого коня, но через минуту уже сам и придерживал этого коня — не мог он оставить отряд свой далеко позади себя. И совершая над собой очередное усилие, он подгонял и подгонял пехотинцев, и покрикивал на пушкарей, и приказывал нерадивым возчикам не растягиваться на три мили, не обрастать хламом и держать колёса смазанными.
И вот дождался капитан часа, вечернего часа в самой середине лета, когда разъезд из полудюжины кавалеристов, всё время двигавшийся в авангарде, вернувшись, доложил ему, что отряд подходит к берегу реки Прони...
О, капитан Оберг хорошо помнил эту реку! В своё время по приказу Левенгаупта он отменно разведал здешние места и знал не понаслышке, что теперь до самого Днепра не будет у него после Прони водных преград. Кавалеристы доложили также, что река после нескольких грозовых дней, бывших накануне, весьма полноводна и стремнина быстра, и надо либо искать мост, для чего делать изрядный крюк по сырому, местами заболоченному, топкому берегу, либо находить броды, — но и это потребует времени; и выразили офицеры опасение, что из-за задержки их могут настигнуть русские... если, конечно, они давно не оставили погони.
Оберг успокоил офицеров: идя в авангарде, они не знали, что русских уж не видели несколько дней. А тех, кого видели до этого, не следует опасаться и даже принимать в расчёт — случайные разъезды казаков, выполнявших какие-то свои поручения, никак не связанные с последним шведским не сдавшимся отрядом, по три-четыре всадника всего тех казаков. Но главное, прибавил Оберг, почему офицеры не должны волноваться, — так это потому, что он лично хорошо знает русло Прони и помнит, где есть превосходный брод, и если память ему не изменяет, то дорога, по которой следует отряд, как раз на сей брод и выводит. Разве это господам офицерам не понятно, что именно к броду и должна выводить дорога?.. Говоря это, Оберг сверялся со своими старыми записками и планами.
Капитан не ошибся, память его была крепка. Место, на которое они к вечерней заре вышли, и было местом брода. Река Проня здесь поворачивала на юго-восток, наткнувшись на небольшую всхолмлённость или на скрытую в земных недрах скалу, и покорно обходила эту неодолимую преграду. И на повороте за тысячи лет нанесла, намыла вода песка. Вот это песчаное мелководье и позволяло переходить реку вброд.
Поскольку форсировать реку во тьме ночи опасались, стали на берегу лагерем. При этом в сумерках не заметили шведы, как несколько рыбаков из местных, стар и млад, побросав свои немудрящие снасти и улов, скрылись, одни в осоке, другие в лозняке, и кинулись, дай бог ноги унести, наутёк — кто в деревню, детишек, баб да хозяйство спасать, кто поглубже в лесную глушь прятаться, а кто... с весточкой к пану Туру, благородному защитнику.
Отважного направляет Господь
Едва развиднелось с утра, шведский лагерь был на ногах. Всё приготовили к переправе и маршу; не было причин полагать, что переправа через эту не самую большую литовскую речку, которая даже сейчас, в паводок, была не более сорока ярдов, задержит отряд надолго, и не было желания оставаться на левом берегу долее, так как в любой час могли появиться русские, и тогда все усилия, затраченные в последние дни, оказались бы напрасными, и никто не смог бы уж поручиться, что до Риги доберутся все.
Когда растаял в лугах утренний туман, когда последние облачка его уплыли по водам Прони к Сожу, капитан Оберг с двумя лейтенантами — одним от кавалерии, другим от пехоты — поднялся на подходящий бугорок и в зрительную трубу осмотрел внимательно противоположный берег. Справа он увидел лесок и слева увидел лесок, прямо перед собой — не очень большое и не возделанное, брошенное, заросшее чертополохом поле, поднимавшееся плавно на холм. По краю поля уходил на запад едва приметный просёлок... Что за холмом, капитан не знал, и на плане у него ничего не было помечено; вероятно, там был лес; и маловероятно — что деревня: не видно было дымов, не слышно собак и петухов.
Удостоверившись, что всё в округе спокойно, Оберг послал с полсотни драгунов разведать брод и ближайшие окрестности. Лейтенант от кавалерии сам вызвался возглавить этот отряд. А лейтенант от пехоты отправился строить своих в колонну.
Драгуны неспешно въехали в реку. Весьма порадовало капитана то, что даже после дождей здесь было не очень глубоко — даже менее глубоко, чем он ожидал; ни в одном месте всадникам не пришлось плыть. Это означало, что переправа не займёт слишком много времени. С первыми лучами солнца, светившими им в спину, драгуны выбрались на правый берег, и только двинулись они по просёлочной дороге, в поле раздалась музыка...
Менее всего ожидавшие услышать в этот час и в этом месте музыку, оторопевшие драгуны остановились. И капитан Оберг, собравшийся уж покидать взгорок, задержался на нём, снова достал из походной сумки зрительную трубу.
Откуда они взялись — эти музыканты? Этого никто не мог понять. Они будто выросли из земли — посреди того поля. Никто не видел, чтобы они шли по полю от того леса или от другого, никто не замечал, чтобы они переваливали через холм, хотя сотни или даже тысячи глаз смотрели всё это время и на лесочки, и на холм, и на поле. Четверо их было этих чудаков-музыкантов. Может, со свадьбы домой шли? Всю ночь гуляющих ублажали да так припозднились, что домой уж отправились поутру. Розовощёкий юноша, едва не мальчик, в бубен бил; ухал в руках у него бубен, дружно звякали колокольцы; рядом с ним старик — большой мастер, заходилась под быстрыми пальцами его жалейка; и лира колёсная у дюжего мужика гудела-пиликала в искусных руках — натужно, с подхрипом, всё, что могла, всю мощь звука выдавала на пределе; пищала волынка — это другой дюжий мужик раздувал щёки, да так старательно раздувал, будто не в волынку он дул, а в большой мех кузнечный, над которым синим огнём пылала жаровня и железо раскалялось добела; щёки на смуглом лице его так и круглились тарами, и пучились, словно во гневе, глаза.
Задорную играли они, предерзкую музыку. Будто насмехались они над непрошеными гостями с того берега или будто дразнили их. Или мир собирали для общего дела?.. Кабы были среди шведских драгун боязливые, то от гудения лиры надсадного, от писка волынки пронзительного, от затейливых жёстких рулад застыла бы у них в жилах кровь... Играли эти чудаки-музыканты и по полю прямиком к шведским драгунам шли. Не иначе спьяну, — так решили драгуны, — залили мужики глаза и не видят против солнца, на кого дерзают с музыкой идти, не знают выпивохи страха, позабыли дома мозги, не слышат за собственным шумом тяжёлого топота сотен копыт...