— Нужен я тебе? — спросил человек, зная, что его услышат. — Ну, тогда лови!
И прыгнул вниз.
Он не думал, что с ним произойдёт.
Было ли ему страшно?
Человек не видел, что город рванулся, пошёл волнами, что люди, только–только начавшие расходиться, кубарем летят назад на площадь из–за того, что город изламывается, улицы выковыриваются из земли и смотрят в стороны, в небо.
Человек не видел, что там, куда он падает, уже целая куча людей, мягкой серой земли, чего–то ещё, что можно вытряхнуть из открытых окон домов.
Ведь он падал спиной вниз.
Когда он упал, пусть даже и скорее, чем думал, на мягкую кучу шевелящихся тел, ему показалось, что его спина переломилась пополам, а из лёгких вытолкнуло весь воздух. Свет в глазах померк. С долю секунды человеку казалось, что он мёртв.
А потом он услышал громогласное:
— Верни–и–ись!
Это был совсем не тот голос, что там, наверху. На четвёртом этаже разрушенной мэрии, в кабинете, голос Герберта звучал хотя бы немного по–человечески, но здесь и сейчас говорил только город, и это было страшно.
— Верни–и–ись!
Человек кубарем скатился с толпы и оказался на земле. Странное было ощущение — стоять на четвереньках, ощущая, как затихают в земле какие–то спазмы, как подрагивает, словно живая, брусчатка.
Снова прогремело:
— Вернись!
Это кричали дома.
— Вернись!
И крыши, и улицы, и столбы, весь город в одном тягостном, просящем:
— Вернись!
И в каком–то оборванном:
— Я же… я же…
Человек поднялся на ноги. Он не мог понять, шумит ли это у него в ушах, или это гул ходуном ходящего города…
— …странно.
Он посмотрел наверх, но не увидел ничего. Только немного виднелось кресло мэра, и то, если очень тщательно приглядываться.
— Я же… я же… я же тебя…
Но город не стал договаривать, город скомкал последние слова и проглотил фразу. Человек сделал пару шагов назад, всё с так же поднятой головой. Ещё шаг, ещё.
Нет, ничего не видно.
И он побежал. Нужно было добежать до ворот быстрее, чем Герберт что–то сделает.
Но тот был удивительно бездейственен. Лишь только шумел город, словно бы тяжело дышал, переживая что–то страшное, ужасное.
И человек пользовался этим, бежал, так быстро, как только мог.
Уже когда он был возле ворот, камни под его ногами всё–таки начали оживать, биться в ступни, мешать. Земля снова задрожала, в ней появились трещины, но было уже поздно.
— Вы что же это… — прогрохотало небо. — За ним! Я сказал ЗА НИМ!!
Человек скользнул в ворота. Люди медленно выбирались из кучи и бежали за ним.
Погоня была долгая. Человек обречённо бежал по улицам, сворачивая каждый раз, как видел казавшийся ему подходящим поворот, а уж куда он вёл — совершенно неважно. Поначалу он ориентировался на видневшуюся через крыши наружную стену, но каждый раз эта стена была у него перед глазами, и человек понял, что Герберт просто дурит ему голову.
Нелегко, очень нелегко убегать от того, кто может направлять твою дорогу.
Но человек пытался, хотя и было непросто.
То тут, то там из окон показывались чьи–то лица, и хорошо, если они просто смотрели! Ведь некоторые швыряли в человека мусором или камнями.
— Лови его, лови!
— Держи!
— Сто–о–ой!
И всему этому гомону толпы вторило мощное, перекрывающее всё вокруг:
— В–Е–Р-Н–И–С-Ь! ПРОШУ!
Но человек бежал, просто бежал.
Ноги, слепленные стариком–конём, оправдали себя, крепкие, выносливые, они несли человека вперёд. Сами ли они избегали разверзающихся неглубоких ям и прыгающих под ногами камней, или это человек уворачивался и от того, и от того? Человек сам не мог ответить на этот вопрос.
Чем дольше он бежал, тем теснее становились улицы и сильнее нависали над ним крыши, тем яснее становилось, что впереди лишь тупик и выхода нет.
И уже тогда, когда казалось, что остаётся лишь сдаться, человек увидел у своих ног канализационный люк, полуоткрытый из–за постоянных колебаний земли. Конечно же, оторвав люк, швырнув его в сторону, человек нырнул внутрь, упал по колено в мутную затхлую воду и быстро–быстро, насколько это возможно было в воде, пошёл куда–то, не зная куда, лишь бы подальше.
В ту же секунду проход, через который человек попал в канализацию, завалило кусками камней и асфальта. Человек оказался в темноте. Он вынужден был идти на ощупь.
Долгие часы в темноте он не мог видеть, куда идёт, а когда тоннель осветился тусклым светом, человек обмер: перед ним открывался вход в тоннель другой, большой, даже огромный, выложенный плитами, и в этом тоннеле в темноте слабо–слабо горящих ламп можно было разглядеть железную дорогу.
Человек распрямился и оказалось, что он так привык быть полусогнутым, что это вызвало у него боль.
Когда боль утихла, человек обернулся, чтобы посмотреть назад: не идёт ли кто? Никто не шёл. Человек увидел, что проход, через который он прошёл, можно закрыть мощной железной гермодверью. Быстро подбежав к ней, человек навалился всем телом. Та, заржавленная, пошла сначала туго, хотя без особого шума. Потом всё равно послушно закрылась. Завертев винт намертво, человек запечатал проход.
Теперь он мог осмотреться без опасений.
— Что же это такое?
Гермодверь надёжно перекрыла выход из тоннеля, и теперь оттуда, откуда пришёл человек, вообще ничего услышать было нельзя. Все звуки, что были в тоннеле, были рождены в нём же.
А их в нём почти не рождалось.
— Странно…
Человек прошёл вперёд и, вытянув ногу, тронул кончиком ботинка шпалы и рельсы. Ему это напомнило дорогу, и он опасался, что его затянет.
Но нет. Если эта железная дорога и была способна кого–то куда–то затянуть, то явно не человека. Посему он, немного поразмыслив, уже смело вскочил на неё и медленно двинулся вперёд.
Тоннель продолжался и продолжался, но идти по нему было не в пример легче, чем по канализации.
Единственное что — свет. Человек не заметил этого сразу, потому что лампочки тускнели постепенно, но в определённый момент он понял, что не может разглядеть своих ладоней, даже если держит их прямо перед своим лицом. Темнота. Всюду была лишь сухая темнота.
Человек обернулся и не увидел света вдали. Потом он снова повернулся вперёд, и у него, стоящего вроде бы как в центре могучего ничего, так закружилась от всех этих вертений голова, что он споткнулся и упал с рельс.
— А–а–а-а-а!
Он падал долго, гораздо дольше, чем должен был, и на землю приземлился внезапно, словно в мягкое болото. Была ли действительно земля такой мягкой, или человек, падавший слишком долго, расслабился и не получил урона именно поэтому?
— …я не знаю…
Он поднялся кое–как, потому что сложно сделать это в полной темноте, и вытянул вперёд руки, чтобы нащупать хоть что–то.
Ничего, совсем ничего. Вокруг была пустота.
Человек быстро сделал несколько шагов вперёд, чтобы нащупать рельсы, но их тоже не было.
Темнота.
Тишина.
Полнейшее и могущественнейшее ничего.
И человек потерялся.
Он не знал ни что происходит, ни сколько времени прошло, ни даже что он делает сам, потому что он не мог поручиться, что его попытки идти — это не то, что он лежит на спине и двигает ногами.
— А, может быть, я всё ещё падаю и падаю, и всё это — одно большое падение из ниоткуда в никуда?
Ничто не могло дать ему ответа.
И он шёл или, вернее, двигал ногами, а может, ещё вернее сказать, что он думал, что куда–то идёт, а уж шёл он или не шёл — какая разница?
Человек шёл и изредка, чтобы совсем уж не потерять себя, двигал в стороны руками или головой. И вот, в очередной раз, после особо сильного взмаха, его ощущения показались ему странными.
— Что это? Что…
Он долго пытался понять, что происходит, и снова взмахнул руками.
— Странно… — сказал человек. — Мои руки… Они не по обе стороны от меня. Они сверху, почему же? Я… полная темнота.
Человек задумался и снова взмахнул руками.
— Моё «я», где моё «я»?
Человек понял, что его «я» сместилось из его головы сначала в грудь, а потом ещё ниже. В печень? В пах? А может и вовсе вышло из тела?
— Хм…
В этой полной темноте ему быстро начало казаться, что его «я» и в самом деле где–то там, и что он, если присмотрится, сможет увидеть свой затылок.
Так и он и продолжил идти, порой видя, но чаще, конечно, не видя себя, словно пастух с овцой, слепой пастух с овцой–поводырём, если такое возможно.
И через минуту, час, два, а может, и год, что было бы возможно в этой темноте, человек увидел свет. Лампочку. Очень тусклую и маленькую, такую маленькую, что казалось, будто она висит в пустоте, а не прикреплена к чему–то. Но это был свет, хоть какой–то. Человек ринулся к нему.
Чем ближе к свету, тем менее ненормальным становилось «я», и когда человек подбежал настолько, что мог видеть себя снова, его «я» снова прочно обосновалось у него в голове.
Лампочка висела в воздухе, свет её освещал только человека. Тот быстро обвёл руками лампочку, словно коробку ладонями очертил; ладони прошли беспрепятственно вокруг лампочки.
Лампочка на самом деле висела в воздухе и тускло, но очень ровно, горела.
— Странное, наверное, зрелище… — проговорил человек. — Я, эта лампочка и больше ничего… Горит себе и горит, не сгорает. Интересно… а что если её разбить?
И тут раздался голос:
— Человек. Человек.
Человек подпрыгнул от неожиданности и дёрнулся назад, в темноту.
Голос снова возник:
— Человек. Человек.
И замолчал, очевидно, ожидая, пока человек ответит.
Тот робко произнёс:
— Ну… вот он я.
И голос откликнулся:
— Не подходи ближе. Стой там, где стоишь, этого будет достаточно.
— А–а–а… — ответил человек, оставшись стоять на месте. — Кто ты? Назовись? Как твоё имя?
— Если ты знаешь чьё–то имя — ты имеешь власть над этим. Я был тот, кто был, — сказал голос, хотя невозможно было бы его описать, потому что он просто возникал в голове. — Я есть тот, кто есть. И буду тот, кто буду. Ты не поймаешь меня, человек.