Прекрасно.
Восхитительно.
Это определённо стоит своих денег…
— Я так и знал, что увижу тебя здесь, ха–ха! Эй, Альваро, принеси сюда стакан и целую бутылку! Ха–ха–ха!
— Иисус Мария, опять ты начинаешь! Ещё даже петь не начали!
— Никогда не бывает слишком рано!
— Может быть, и так…
— Конечно так! А что же у тебя? И не ври, вот не бреши! Вижу же!
— Ну… Сын. Сукин кот, уж прости меня. Из дому ушёл.
— Бунтует или по делу?
— Говорит, что по делу. Но чёрт его знает. Он ведь уже давно ушёл. Месяц, кажется, может, даже больше… Чёрт их поймёт, этих современных детей. Я его так никогда и не понимал. Ни в детстве, ни даже сейчас.
— А кто понимает? Думаешь, я свою понимаю? Боже, порой мне кажется, что если я умру, то она всю семью пустит по миру всего за месяц! Как они вообще могут так жить?
Два друга пожали плечами почти синхронно. Именно в этот момент официант принёс бутылку и два стакана, разлил на два пальца в каждый и бесшумно отошёл.
— Вот и я не понимаю. Нет, знаешь, он ведь не бестолковый у меня, кость крепкая, хватка отцовая, бишь моя. Когда против меня пошёл…ух-х! Я его зауважал.
Отец человека покачал сам себе головой и позволил себе не согласиться.
— Убийство — не выход.
— Сказал мне человек, который убивал?
— Я не хочу об этом говорить.
— Мы должно об этом поговорить. Ведь до главного номера ещё долго, много времени.
И отец человека снова закрыл глаза, потому что атмосфера опять сменилась: вокруг запахло гнилой травой, скошенной травой, росой и запахом загородного утра, когда в воздухе витают остатки старой пыли и выхлопных газов машин, но всё это ещё вкусно и не травит тебя.
Отец человека вспомнил первый раз, когда он убил. Его, закрывшего глаза, из одной комнаты в его мозгу, комнаты воображения, перенесло в другую комнату, комнату памяти, в те времена, когда фиолетовой луны нигде ещё не было, когда всё было ясно и понятно.
Самая большая трагедия отца человека заключалась в том, что в первых своих воспоминаниях он ещё кое–как помнил свою мать. Он не помнил лица, не помнил мягкости её рук, не помнил ничего. Кроме того, что очень её любил, насколько может ребёнок любить мать, да глупого, как ему казалось, случая, когда они с ней шли в детский сад, а он перетянул через свою грудь белую резинку.
— Сними её, чего ты?
— Я как солдат, я как солдат! — говорил тогда ещё не отец человека, а мальчик, имея в виду, что резинка очень похожа на белую портупею.
Его мать смеялась, и всё было хорошо: светило солнце, ветер не пробирал до костей. Прекрасный момент.
А потом мать ушла из его жизни, и, что всегда его бесило, он совершенно не помнил, как и не знал почему, хотя постоянно пытался понять её. Всю жизнь его воспоминания, связанные с матерью, были пропитаны чувством глубочайшей обиды.
Даже если она умерла, то почему она умерла? Почему не забрала его с собой, туда, в смерть, почему не осталась с ним?
Если ушла и бросила… опять же, почему?
Умерла или бросила?
Бросила или умерла?
По своей воле или нет?
Из этого и рождалась в нём дикая, неутомимая, ненасытная обида. Сама возможность того, что такая милая, такая дорогая ему, пусть даже и по воспоминаниям, женщина могла уйти от него по доброй воле, будила в нём нечто, что он не мог описать, будучи маленьким, да и не смог бы описать до того, как повзрослел.
Именно это. Не холодность и ужас места, в котором он оказался, где были сотни таких как он, брошенных. Не то, через что он прошёл. Именно это чувство и сделало его тем, кем он стал.
Отец человека воображаемо открыл воображаемые самому себе глаза и посмотрел на залу ресторана.
Конечно, в ней были женщины, красивые, идеальные и безликие, потому что воображаемые. Но даже несмотря на это к каждой из них отец человека ощущал невероятную по своей силе ненависть. Абсолютно нелогичную. Но как же можно было иначе?
Каждая из них — животное, способное предать.
Каждая из них понимает лишь грубую силу и удары в лицо.
Каждая из них… каждая из них…
Все ли хищники рода человеческого чуют это?
Даже не такой вопрос.
Все ли хищники рода человеческого рано или поздно осознают себя?
Отец человека, уже после своего первого раза, конечно, когда смог относиться к этому хладнокровно, очень долго обдумывал, что было бы, если бы он не открыл в себе решимость убить.
Или же эта тяга разрушила бы его жизнь, и в конце концов он сломался бы, не выдержав отрицания, жил бы раздавленным тягой, которую он не может реализовать?
Отец человека не знал. Он знал лишь то, что эта тяга была в нём всегда.
С самого места для брошенных, жизнь в котором была тяжёлой. Кто вам расскажет про всеобщую справедливость, царившую в самой большой стране мира?
— Да как же это так, плюньте этому человеку в лицо!
— Ты тут один.
— И правда… Альваро, выпить.
Многие люди что–то хотят забыть в своей жизни. И отец человека тоже хотел забыть. Всю свою жизнь он хотел забыть детдом, скотский загон для человеков. Если в обычной школе гранят булыжники и дробят алмазы, то что до… Отец человека помнил, что многие из его товарищей не знали, как звонить по дисковому телефону, они не понимали, что сахар в чай надо класть отдельно, искренне считая, что он появляется в нём сам. Это были ограненные мальчишки и девчонки, сломанные сами и прекрасно умевшие ломать других.
Если их вели в зоопарк, то они отбирали у малышей мороженное. Кто мог бы их осудить? Злые и, снова это слово, неприспособленные, они видели вокруг себя другой мир и других детей, единственная вина которых была в том, что их избаловали любовью. Как у таких можно что–либо не отобрать? Мороженое. Ситро. Ботинки. Часы, подаренные родителем, прибывшим из Кубы.
Отдай.
Отпусти.
Нет, отдай.
Ма…
Ах, ты сука! На! На!
Любимый ребёнок плачет, скрючившись за клеткой с камышовыми кошками.
Нелюбимый ребёнок идёт к своей группе, кто его найдёт?
Но хуже всего не ненависть к другим. С этим ещё можно мириться.
Хуже всего ненависть к себе и к собственной слабости. Впрочем, психология — методика, зачем ей верить? Важно совсем другое.
Отец человека с ужасом осознавал, что прекрасно понимает и не осуждает тех, чьи липкие и потные ладони навек отпечатались у него на спине, чья хватка его волос так и не разжалась у него в памяти, чья…
Запах мочи и кала, холод из открытой настежь форточки, затхлый запах мокрых от сырости окурков, хватит, мне же больно, хва–ва–ва–ва-ва…
Отец человека воображаемо открыл воображаемые самому себе глаза и выпил бурбона, стуча зубами о стакан.
— Что, — спросил он с другой перспективы. — Опять вспомнил?
Отец человека мотнул головой, отгоняя воспоминание, снова глотнул бурбона и снова закрыл глаза. В конце концов, до того, как придёт она, ещё осталось время.
— Скоро выступление. — сказал он сам себе.
— Я понимаю. Раз уж мы начали вспоминать — надо вспоминать до конца, ты так не считаешь?
Может и не хватить сил сопротивляться, это нормально. Главное — найти силы пережить.
Отец человека чётко мог провести линию, если бы захотел, между собой до случая и после него.
До него — обычный ребёнок, запуганный, по–детски жестокий, но не жёсткий.
После — отец человека чётко разделял себя, истинного себя, нерушимый и неуязвимый стержень, и своё тело. Тело может вытерпеть что угодно. Ведь оно — скафандр для Uber–Ich, стойкого и прекрасного. Это осознание помогало в моменты самоконтроля.
Ты можешь не есть — ведь есть нужно не тебе, а твоему скафандру.
Ты можешь не пить — ведь пить нужно не тебе, а твоему скафандру.
Ты можешь не спать.
Ты можешь не дышать.
Ты должен читать.
Ты должен учиться.
Ты должен притворяться.
Если уж тебя сломали — будь добр, прибери обломки и собери себя заново.
Всю жизнь отец человека прожил в странном, двойственном состоянии полнейшего безразличия к себе самому и окружающему миру. После ужасной ночи всё на свете само собой для него словно отфильтровывалось и не доходило до его души, совершенно не трогая. И раньше–то не слишком бойкий, он стал совсем тихим и замкнувшимся.
Поэтому его и усыновили в конце концов очень чудные люди.
— Они ведь меня действительно любили. А я даже и не пытался.
— А может, пытался?
— Нет, правда, не пытался. Я ведь специально себя так вёл. Эти все, из детдома… тупые мудаки. Они не понимали. Ты должен…
— Опять должен? — человек перебил сам себя и жёстко попенял себе за это, но без слов.
— Должен. Должен играть роль. Людям кто нужны? Ну, тем, кто приходит в такие места. У них образ. Лорд Фаунтлерой, Оливер Твист. Отверженный маргинал, благородный душою. Идиоты.
Чудные люди верят в чудеса. Воспитанные в благородстве они ищут того же благородства у тех, в ком его нет и быть не может. Они считают, что такие вещи проявляются в крови, а они в крови не проявляются.
Отец человека подумал это и заговорил:
— Другие дети не понимали, что нужно вести себя тихо. Пришли смотреть — а ты сиди и читай книжечку. Будь бледным, чтобы аристократически. Вежливым. Хрупким, как тростиночка, ведь именно этого от тебя и хотят.
Отца человека понесло. Он заговорил сам с собой горячечно, нервно:
— Иногда я думаю: а если бы я не притворялся, а был самим собой… хотя кто я был в тот момент, я не был самим собой… но если бы я был другим. Не пытался строить из себя херувимчика с иконы. Они бы меня взяли? Они же такие хорошие оказались, а? Школа, университет, всё так идеально было… Не взяли бы. Ездили бы дальше по детдомам. Искали бы. И взяли бы кого угодно, но не меня. Того, кто смог бы притвориться.
Маленькому ребёнку действительно это пошло на пользу, хоть из состояния отстранённости он так более и не выходил, притворяясь диким цветком, возросшим на навозной куче.
Он дрался в школе, зная, что родители придут к её директору с коробкой заграничных конфет или с бутылкой дорогого алкоголя и будут извиняться, говорить благоглупости про искалеченную психику и период реабилитации. Он сбегал из дома, чётко выжидая сутки или двое и потом позволяя найти себя милиции или всё тем же родителям.