Схватившись за ручку, он попытался его выдернуть, но, только потянув, тут уже скорчился боли, упал на землю, и человеку стало видно, что молоток вошёл глубоко, целиком той частью бойка, которая для забивания гвоздей, снаружи остался лишь гвоздодёр.
— А–а–а-ай!
Герберт тянул за ручку что было силы, но молоток засел крепко и глубоко. Человек медленно поднялся, но смог лишь устроиться поудобнее на одном колене, в голове всё ещё гудело от ударов, а на теле вспухали синяки.
— Да не выдернешь ты его… пока… пока я не захочу… Это ведь так работает, пора бы уже понять…
Герберт посмотрел на человека злым, но всё ещё очень насмешливо взглядом:
— Воткнул… в меня… Какая… какая… — он сплюнул наземь кровью. — Какая, блядь, ирония…
Человек, пользуясь тем, что Герберт стоял в прострации, подскочил к нему и схватился одной рукой за молоток, а другой, левой, взял Герберта в захват, зажав в локте его шею
— Дернётся кто — я тебя… — человек закашлялся от резких движения прямо в ухо Герберту. — Убью!!
Герберт, тоже тяжело дыша, почему–то хихикнул:
— Я не думаю, что эта штука меня убьёт. Пока что я живой.
— Хочешь проверить?
Окружившие человека и Герберта горожане сделали шаг к ним, но Герберт поднял левую руку вверх и сказал:
— Ну–ну… будет… за волосы друг дружку оттаскали и хватит… Ты чего хочешь–то?
Человек очень нервно ответил:
— Не трогайте отца!
— Слышали его? Да они его и не трогали вообще–то…
— Тогда… тогда берите его и несите! Я покажу куда!
Герберт парой жестов всё той же левой руки приказал горожанам поторапливаться и крикнул:
— Ну же! Не слышали, что ли?
Четверо аккуратно подняли отца человека так, чтобы ничего ему не повредить, и человек, всё так же держа Герберта в захвате левой рукой, а правой — ручку молотка, двинулся к своему дому.
Шли они медленно. Герберт дышал тяжело, с натугой, его рубашка промокла от пота.
— Не могу понять, мне весело или страшно, — негромко сказал он человеку, чтобы его не слышали горожане. — Вроде бы ты можешь меня убить. А вроде бы я уверен, что ты не решишься.
Вместо ответа человек молча надавил на ручку молотка, как на рычаг, и тот, не в пример тому, как в руках Герберта, двинулся легко. Раздался лёгкий треск. Герберт замер:
— Не надо.
— Ага, — ответил человек. — Вот теперь тебе страшно? Двигай уже.
Но уже через несколько шагов Герберт вновь заговорил:
— А тут у вас неплохие места… Красиво. Спокойно. Почти как там, где я прятался, когда началось. Я рассказывал, помнишь?
Человек не отвечал.
— Мне было бы круто поселиться тут, наверное, рядышком. Ходили бы на природу, делали шашлыки, да? Знаешь, — продолжал он, — меня мама научила делать такие шашлыки… Она говорила, «по–комсомольски», их ещё маринуют в молдавском слабом вине. Я забыл название, как же оно называлось…
— Пожалуйста, заткнись… — прошипел человек Герберту прямо в ухо.
Тот вздрогнул и произнёс каким–то очень напряжённым голосом:
— Если уж ты так просишь.
Человек не видел лица Герберта, а кто мог увидеть, удивился бы тому, что оно одеревенело, хотя Герберту, конечно, это было в странность.
Так они дальше и шли. Молча.
Дойдя до своего дома, человек увидел, что ворота приоткрыты. Ему, на послестрессовом расслаблении, это показалось таким забавным, что он еле сдержал улыбку: ещё бы, ведь его же могли бы обворовать! Вот уж смеху–то было бы.
Герберт толкнул ворота ногой, открывая их настежь, и все прошли во двор.
Достаточно забавно было вводить Герберта в дом. Человек снова улыбнулся, но на какую–то долю секунды, потом улыбку он со своего лица стёр, хотя это далось не так уж и легко. Человек провёл людей, несущих его отца, в залу, усадил Герберта на кресло, сам уселся рядом, чтобы держать ситуацию под контролем, и указал подбородком на диван:
— Сюда. Кладите его аккуратно.
Они действительно старались, но избитому отцу стало хуже, так что он всё равно очнулся, когда коснулся спиной дивана, и глухо простонал:
— Чтоб вас всех…
Герберт тут же откликнулся:
— А вот и нет.
— Заткнись! — одёрнул его человек.
Герберт, уже не в захвате, не такой испуганный, потому что человеку, который сидел рядом, пришлось бы вставать, чтобы снова надавить на молоток, вскинул вверх обе руки:
— Молчу–молчу, хех.
Человек посмотрел на людей Герберта:
— Выходите во двор.
Те не двинулись, вопросительно глядя на своего лидера, а тот поморщился:
— Да–да, валите уже. Если бы он хотел — убил бы уже, просто ждите моих приказов.
И горожане вышли, Герберт остался сидеть на кресле, человек сидел рядом с ним, почти что у его ног, а его отец лежал на диване и смотрел на них двоих усталым взглядом, его лицо опухло и раздулось.
Первым нарушил молчание именно Герберт:
— Ну, — сказал он. — Первое знакомство у нас с вами не задалось… Герберт. Руки пожимать не будем.
— Кха, — отец человека кашлянул кровью, но постарался ответить в тон, так же жизнерадостно и напористо, хоть у него и не вышло. — Да знаю я, что ты Герберт. Сын рассказывал.
— Значит, рассказывал… — Герберт улыбнулся. — Льстит. Эй, спасибо тебе!
Человек нервно поморщился:
— К чему это всё? — медленно спросил он. — Ты ведёшь себя так, словно… Герберт, ты пришёл сюда, чтобы отомстить, и теперь ты сидишь здесь, в моих руках.
— Сижу здесь, правда, — ответил Герберт, подняв вверх указательный палец правой руки. — Но если я захочу, на тебя накинется весь город.
Герберт не сидел на кресле просто так, вертя головой, оглядываясь. Из зала, где сидели трое, можно было рассмотреть кусок прихожей и большую часть спальни человека с её убранством: кроватью и тумбочкой, на которой стояли фотографии.
— А, вижу, это вы в молодости, да? — спросил Герберт, указывая пальцем. — А вон та женщина? Очень милая. Твоя мать?
Побледневший человек судорожно кивнул.
— Красивая, наверное… — медленно произнёс Герберт. — Вот отец твой точно ничего. Понятно, от кого у тебя всё лучшее.
— Это не моё тело, — произнёс человек. — Его сделали мне друзья.
— Так я же не про тело, что ты про своё тело? Это общее впечатление. Правда же, папаша?
Отец человека лежал, и губы его сами собой растягивались в улыбке. Он узнал молоток сына, тот самый, которым тот убил его много лет назад, и понял, что эти двое дрались. Но то, с какой непосредственностью Герберт говорил так, словно между ним и человеком не было ничего, кроме многолетней дружбы, а может, и чего ещё, его веселило.
— Ты что же это… сукин сын… совсем не боишься? Мой сын не может тебя убить думаешь?…
Герберт пожал плечами:
— Может, — сказал он поглядывая в потолок. — Да только ведь правда не боюсь. До того, как нажрался серой земли — боялся, опасался, другим был. А сейчас — страшно лишь иногда. Но по большей части не страшно.
— Весело… Кха…
— Скажите, а за что вы её убили?
Вопрос этот будто грохнулся о пол, потому что человек обмер, услышав его, а его отец закашлялся особенно сильно и долго забрызгивал кровью ковёр.
Герберт дождался, пока отца человека отпустит, и повторил вопрос:
— За что вы убили свою жену?
— Там очень долгая история…
— Я знаю, — быстро сказал Герберт. — Мне ваш сын рассказал. Вы ездили, убивали людей, а потом убили свою жену. Вот как–то так.
Отец человека слабо улыбнулся:
— Вы — как уважительное обращение ко мне одному, или как? Потому что правильнее будет сказать, что мы с моей женой ездили и убивали людей. Хорошее было время… Хотя, плохие вещи…
— Так как же это произошло, всё–таки? Вы поссорились? Или что–то не поделили?
Человек сказал было:
— Не надо…
Но его отец поднял слабую, дрожащую руку:
— Тихо… Мы не ссорились. Я её не убивал. Она повесилась. После его, вот его рождения, — он указал пальцем на сына. — Всё пошло наперекосяк. Не знаю, что и как. Я думаю, невозможно… — он закашлялся, но силой, что было видно, подавил спазм. — … Невозможно кого–то убивать, когда ты подарил жизнь. Если ты, конечно, человек.
Герберт хотел что–то ещё сказать, но отец человека продолжал тихо говорить, и, чтобы его услышать, нужно было молчать, поэтому Герберт молчал.
— Раньше я винил только сына… Я думал, что это только его вина. Он изменил жену. Поэтому, после её смерти, я испортил ему жизнь. Относился к нему хуже, чем к говну. И любил и ненавидел. А сейчас люблю. Правда люблю. Возможно, есть ещё какая–то ненависть, но любви больше, чем ненависти, и это главное.
Человек смотрел на своего отца прямым взглядом, зрачки его глаз были невероятно расширены. Герберт о чём–то крепко задумался, постукивая пальцем по гвоздодёру торчащего из его груди молотка.
А отец человека продолжал:
— А что же до жены… Там всё сложно. В этом не виноват кто–то один. Виноваты все и не виноват никто, а значит, что и правда не виноват никто.
Отец человека замолчал на несколько секунд, в уголках его рта появилась белая пена от загустевшей слюны, а он не мог её вытереть. Почавкав, пошамкав, он, наконец, выдавил из себя:
— Но если уж по правде, то виноват только я. Больше всех. Это я недосмотрел. Я не увидел. Когда надо было понять, что не надо было брать её с собой, — я брал. Мы убивали. А ей становилось хуже… каждый день, с момента, что я ожил, и был здесь один, без сына… Теперь я понимаю. — снова кашель, снова кровь, но никто не перебивал, человек и Герберт сидели и слушали. — Каждый день я думал о том, что от меня не так уж много требовалось… я просто должен был понять, когда нужно остановиться, чтобы всё не испортить. А я всё испортил. И сейчас уже ничего не исправишь.
Отец человека снова замолчал, и снова ни Герберт, ни человек ничего не говорили, поэтому отец человека добавил извиняющимся тоном:
— Самое ужасное чувство в мире. Мог что–то исправить одной мелочью, одним вопросом, действием, взглядом… И теперь не могу. И всё кончено. Я не считаю, что всё было так уж окончательно. Мы могли остановиться. Повернуть назад, я уверен. Всегда есть ещё один шанс. Жаль, я не смог объяснить это Кате.