Он замялся, вспомнив, что…
— …ты никогда не подпускал меня к машине, — сказал человек. — Мы вообще о ней не говорили. Почему?
Отец промолчал, кинув на сына красноречивый, напряжённый и даже немного злой, но по большей части тоскливый взгляд.
— Прошу тебя, не надо, — быстро и очень серьёзно сказал он.
— Хорошо, — ответил человек.
Ему и в самом деле не хотелось ссориться. Когда–то он непременно обиделся бы на отца за такие откровения. К чему они сейчас? Почему не тогда? Почему теперь, когда всё, что можно, уже пошло наперекосяк?
Но теперь человеку стало всё равно, и всёравношность была не из–за усталости души, а из–за нежелания ссориться. Человек глядел на отца другими глазами и видел не зверя, гибкого и опасного, а старика, понаделавшего ошибок и всё ещё находящегося в плену своих привычек, приводивших к ошибкам.
Но хотя бы пытающегося с ними что–то делать.
И человек просто убирал двор. Он быстро закончил с этим, и, когда закончил, подхватил лопату, и пошёл к огороду.
Он начал перекапывать грядки от самого начала, где когда–то были посажены огурцы, а сейчас там не осталось даже сухой ботвы — или куда–то пропала, или съел отец.
Человек размечал грядки по памяти, хотя помнил уже не очень хорошо, где и что было. Вышло у него, конечно же, криво. Но через пару часов работы огород перестал выглядеть как какой–то пустырь и смотрелся лучше, красивее, с перекопанными участками под огурцы, помидоры, картошку, щавель. Даже то, что это всё теперь не могло приносить плоды, ничего не меняло.
— Хорошо… — сказал человек, остановившись на отдых, перекапывая небольшое поле, где раньше была картошка. — Как же хорошо–то…
И затем он продолжил.
Отец внимательно смотрел за работой сына. Его глаза быстро двигались. Отец человека смотрел на работающего сына ощущая удовлетворение, которое рождалось в теле, но, вот дела, тела–то у отца человека и не было.
Но его это не смущало.
— Хорошо, — прошептал отец человека, довольно вздыхая. — Как же хорошо.
Он и не заметил, как сын подошёл к нему, хотя слух у головы без тела обострился, и нюх тоже, да и зрение стало лучше, учуять запах пота, или услышать даже самые тихие шаги отец человека мог теперь с лёгкостью.
Но даже не заметил.
— Кусты смородины все засохли…
Если бы отец человека мог вздрогнуть всем телом, он бы вздрогнул.
А его сын продолжал:
— И воды совсем нет, — он стукнул ногой по громадному баку, ныне пустому, но ранее, до Фиолетовой Луны, всегда заполненному водой.
Немного обдумав услышанное, отец человека ответил:
— А смысл поливать? Всё равно ничего не вырастет же. Земля сгнила.
— И что? Главное… главное, что всё нормально и хорошо, ты так не считаешь, папа? — и сын улыбнулся.
Улыбнулся своему отцу. И отец улыбнулся ему в ответ.
Несмотря ни на что, голове нужно было есть, и еда не вываливалась из обрубка шеи, растворяясь где–то между ртом и кадыком. Поэтому человек кормил его тем, что было в доме, хоть еды там и не имелось почти.
После они пошли к железнодорожной платформе. Человек уселся на неё, держа голову отца у себя на коленях. Он глубоко вдохнул, а потом выпустил воздух из груди сложив губы трубочкой, будто выдыхая сигаретный дым.
— Посмотри, — сказал он отцу, медленно поворачивая его голову. — Разве у нас тут не красиво?
— Красиво…
Отец человека смотрел на низенькие одноэтажные домики дачного посёлка, такие маленькие и родные, спокойные, родной дом, убежище, пусть у некоторых из них выломаны были двери и окна. Даже без тела, даже обездвиженный, лишённый, казалось бы, всего, отец человека чувствовал себя хорошо и спокойно здесь и сейчас, в этой уютной одноэтажности, с высохшей зеленью вперемешку, на руках своего сына.
— Что ты видишь? — спросил он у него.
Человек в ответ недоумённо переспросил:
— Что?
— Ну… — повторил отец. — Что ты видишь–то? Красиво–то красиво, а что ты видишь?
Человек задумался.
Он видел одноэтажные домики, но знал при этом, что за теми домиками, если пройти далеко, а может и не очень, наверняка есть другие люди, другие дома, города.
Тут человек вспомнил о Герберте, но теперь, может, из–за того, что всё у человека было хорошо, а может, по иным причинам, воспоминания об этом высоком, властном, тираничном учёном не вызывали у человека злости.
— Как думаешь, — спросил человек у отца. — Герберт… Он хороший или плохой?
Отец промолчал и двинул глазами из стороны в сторону, хотя его сын этого не увидел.
— Хороший, плохой… легче тебе от этого станет?
— Я бы не сказал, что мне тяжело, пап.
— Мне–то теперь уж явно нетяжело… — отец человека первым захихикал над своей немудрёной шуткой.
А его сын вздохнул:
— Мы ведь дружили… — медленно протянул он, глядя в небо. — Мы ведь правда дружили, он мне помог. А потом всё пошло наперекосяк. Серая земля меняет человека, или власть меняет, а? А может, он изначально был таким, а я этого не видел?
— Вот уж этот вопрос задавать надо не мне.
И они замолчали.
Спустя пару минут первым нарушил молчание отец человека:
— Всё ведь хорошо, так? — он не стал дожидаться ответа. — Так почему у меня такое ощущение, словно меня кинули в воду, и я тону, словно с каждым днём между мной и воздухом слой воды всё толще? Словно медленно иссякает свет, затихают звуки, хотя слышу и вижу я острее…
Человек ничего не ответил.
Голова отца продолжала говорить очень глухо и негромко:
— Я понимаю, что всю жизнь ошибался, мне стыдно за это. Как смешно. Как смешно. Всё плохое, что я сделал в этой жизни, было ради любви матери… Я так хотел ощутить её снова. И ведь было столько шансов! Даже когда с Катей жить начал, я не смог остановиться. Всё, что мне нужно было — перестать. А я не перестал, — голова глубоко вздохнула. — Простила бы меня мама? Я её да. Простила бы меня Катя? Я её давно простил…
В конце концов они пришли на железнодорожную платформу. Теперь по ней ходило уже гораздо меньше людей, чем раньше, точнее, их совсем почти уже не ходило. За время, что прошло после ухода Герберта, человек иногда видел проходящих, но с ними не заговаривал, и они в посёлке не останавливались.
Человек сел на бетон и свесил ноги вниз. Голову отца он поставил рядом.
Он долго смотрел вдаль, где исчезали рельсы, погруженный в тишину остановки внутреннего диалога, в которой раздавались лишь его собственные ритмичные вдох и выдох, пока его не отвлёк отец.
— Посмотри, — сказал он, улыбаясь. — Просто посмотрите на небо, сынок… Посмотри на это небо, на эту землю… Посмотри, разве это всё вокруг… разве было бы оно таким, если бы не был этот мир полон любви?
— Любви?
— Да! — сказал отец человека. — Да, и я… теперь я понимаю. Теперь вижу, каким счастливым можно быть на этой земле, в нашей России, каким же хорошим может быть этот мир несмотря ни на что…
Человек поначалу не мог понять, но, смотря на Фиолетовую Луну, он начал чувствовать, что отец имеет в виду.
Он потрепал отца по волосам:
— Может, ты и прав. Может, и прав…
После они пошли домой, и там, на пороге, отец человека, до этого молчавший, заговорил:
— В шкафу, в моей рубашке… — сказала голова, — та, на которой Катя вышила монограмму, в секретном кармане…
— Что там?
— Ключи от машины, — голос у отца был мягкий и просящий. — Иди и достань.
— Я за ней очень давно не следил. Там нет бензина, и вообще.
— Пожалуйста.
Человек хотел возразить отцу, но голос отца был так слаб, и сам он был так беспомощен, что человек не нашёл в себе сил отказать. Поэтому он молча прошёл в свою комнату, залез в шкаф — и правда, в нужной рубашке нашёл ключи.
— Отлично, — сказал отец из зала, услышав, очевидно, их звон. — Пойдём в гараж. И возьми с собой лопату.
— Папа…
— Пожалуйста. Это то, что нужно сделать. Это то, чего хочу я… Всё. Понимаешь? Для меня уже всё. И я хочу быть с Катей, понимаешь?
— Ладно, ладно… — примирительно сказал человек, подняв руки.
По пути в гараж они захватили лопату, которую человек отнёс в сарай после того, как перекопал огород. А в гараже всё было такое же, как и тогда, когда человек зашёл ещё с целым отцом туда в первый же день, как он ожил.
Чёрная «Волга» поблёскивала в слабых фиолетовых лучах, освещавших помещение через дверной проход. Пыли на тёмной поверхности не было совершенно. Человек почувствовал, что его сердце забилось быстрее, а на спине выступил пот.
— Я побаиваюсь этой машины… ты никогда не…
— Открывай гараж, заводи и едем, — отец человека говорил тихо и решительно. — Едем.
Он с трудом дождался, пока человек закроет гараж, постоянно торопя, понукая, и не успокоился даже тогда, когда машина тронулась и выехала на трассу.
Человек ничего не говорил, поглядывая на волнующегося отца, мышцы лица и головы у того нервно дёргались, а глаза крутились, словно он спал с открытыми глазами.
Но всё–таки он и правда заговорил первым:
— Я хочу… я хочу поехать туда, где я её закопал, — сказала голова. — Я хочу, чтобы ты закопал мою голову вместе с ней.
Человек от неожиданности резко затормозил, остановился, а после ещё и отпустил сцепление. Машина, дёрнувшись, заглохла.
— Что ты сказал?!
Человек поставил голову на приборную панель, чтобы посмотреть отцу в глаза, но тот отводил их.
— Когда только–только всё наладилось, ты хочешь просто взять, и…
— Я хочу, чтобы всё это кончилось. Я хочу к ней! — резко ответил отец человека. — Хочу к моей Кате. Хочу…
У него увлажнились глаза, и, когда он моргнул, по его щекам потекли слёзы. Он не мог их утереть. Это пришлось делать человеку. Он хотел спорить, хотел переубеждать, но понял, что ничего не сможет сделать. Отец всё уже решил.
— Ты снова предаёшь меня, — только и сказал человек, заводя машину. — Снова, как и всегда.
Его отец тихо отозвался:
— Ты не понимаешь…
— Что же, — хмуро ответил человек, — значит, не понимаю. Куда дальше?