Но хватило ума не сказать ей про это! А то как бы поднялась дочь на родного отца: ах, захотел исказить светлый облик этого драного кота!
Поскольку лосось признан повсеместно кошерным, на ужин в синагоге подавали именно его. На этот раз рыба была в кляре, и раввин попросил повара Костю, чтобы приготовил еще две порции. Он пригласил Якова и Эвелину отужинать с ним.
А Илья Михайлович все выглядывал из своего кабинета. Если бы не ребе, он бы крикнул: «Эвелина, марш домой!», а потом бы поговорил круто с этим человеком-фанерой: бандита, он, видите ли, поймал! Хочет с вранья начать жизнь с его дочерью! Совсем не понимает, что семейная жизнь – это не то же самое, что любоваться неглубокой прозрачной рекой.
Он забыл, Илья Михайлович, что четверть века назад сам рассказывал невесте (улыбка у нее – тыща вольт):
– Я был в отряде аквалангистов. Мы подплыли ночью к захваченному рецидивистами катеру, открыли под водой два баллона с особым секретным газом. Он буль-буль-буль вокруг катерка, через пять минут все заснули. И мы тут как тут! Сковали всех четверых и потом всю дорогу до лагеря держали выродков в закрытой в каюте, защищали их от экипажа – люди рвались сделать самосуд.
Он убедительно размахивал руками, задевая то прекрасную грудь, то прекрасное бедро невесты, и в этот момент он был героем, морским могучим человекольвом. Так охотники в рассказах всегда умножают свои трофеи, чтобы их слова чудесно увеличили будущую добычу.
И ведь сработало! Чудесная добыча – дева Рая – досталась Илье! Эх, Илья, почему же ты забыл, что мужественная история освобождения катера взята из той же замусоленной брошюрки «Солдатская смекалка»? Потом этот событие перенесли даже на экран в виде учебного фильма, и роль главаря банды с наклеенными вдоль и поперек лица шрамами играл известный киноактер.
На самом деле Илья Михайлович думал, конечно, не об одной только судьбе своей Эвелины.
Стали поступать сигналы, что иные богатые евреи не выполняют своего сыновнего долга! Невиданное дело! Не далее как сегодня утром пришла Аида Иосифовна, мама владельца рыбокоптильной фабрики (от него всегда пахло копченой рыбой), и давай плакаться в кабинете: запишите меня в благотворительную столовую, пенсия такая мизерная. Он сразу вспыхнул возмущением к рыбокоптильщику, но через это тонкое пламя видел: откуда у Аиды Иосифовны дорогая сумка? Да и обувь не из дешевых. Пообещал, что позвонит завтра-послезавтра.
Этот богатый жертвует изрядные суммы на ремонт синагоги и в то же время не кормит мать, что ли? Илья Михайлович хотел посоветоваться с ребе, выглядывал, ждал, когда закончится болтовня нищего Яшки, наконец закипел, забурлил и сам позвонил нарушителю сыновнего долга: представитель избранного народа, как не стыдно, должен показывать пример. Представитель избранного народа был поражен:
– Раз в неделю я набиваю мамин холодильник… Может, ей поговорить просто хочется? Тогда давайте я буду оплачивать эти обеды. Или вот что… Грибы кошерные? Можете забирать прямо из теплицы вешенки раз в неделю – я сейчас грибами еще начал заниматься. Мама такая светская, очень любит общество.
Илья Михайлович спросил проницательно:
– Аида Иосифовна стихи, наверное, пишет?
– Да всю жизнь, как только она начинает читать, мы разбегаемся кто куда.
Илье Михайловичу все стало понятно. Потому что, бывало, он сам выбегал в зал, где проходила трапеза, и читал старикам свои юморески, пользуясь, что они не могут разбежаться. Да и они на каждом обеде встают, требуя внимания.
– Сейчас я прочту отрывок из поэмы «Моя жизнь»: «Расчески тают вдали – словно на картине Дали, они только шлют нам привет – но волос у меня больше нет…»
– А я предлагаю вашему вниманию рассказ о том, как человек позеленел и покрылся сквозными отверстиями диаметром семь целых и четыре десятых миллиметра.
И все перестают есть и уважительно слушают: ведь у каждого под пластами лет таится свой дар, который ждет, когда его выпустят на волю.
У сторожа Изи Стародворского вообще тяги к сочинительству не было, но зато какая память! Какой трубный, зовущий голос! И позвякивали в этом голосе разноцветные леденцы – они привлекали женщин лет на двадцать его моложе. Изя встал и аккуратно положил вилку на край тарелки:
– Лучше послушайте, графоманы старые, рассказ Бабеля. «Конец богадельни. В пору голода не было в Одессе людей, которым жилось бы лучше, чем богадельщикам на втором еврейском кладбище…»
– Что за намеки! – вскрикивали шепотом две тщательно одетые и причесанные дамы, похожие на Агату Кристи.
Но наш Изя Стародворский знаете кто? Это носорог, это фаланга Александра Македонского. Его не своротишь с выбранного пути. Своим голосом, который моложе его на сорок лет, он продолжал наизусть шпарить великого еврейского классика русской литературы.
Но и наших энглизированных дам сильно не смутишь. Формально похлопав Изе и Бабелю, они обратились к своему, насущному:
– Я представляю творчество Набокова как шар, покрытый серебристой чешуей.
– А для меня Набоков – это дерево-великан, и ствол усеян бабочками-данаидами.
Мать Якова слушала это все без сил. Раньше она тоже врезалась бы в словесную сечу, раздавая направо-налево увесистые доводы. Но не сегодня, после симфонии бессонницы. Гудели возле общежития провода, холодильник урчал в головах, счетчик сверчал, мышь грызла, в ушах звенело, стекло дребезжало, мысль шевелилась: если бы Яков выбрал не Эвелину, а умницу дочь библиотекарши Эстер…
Разговаривал раввин с Яковом и Эвелиной вот о чем.
– Помните у Кушнера? «Я отвечаю: МИР, когда пароль – ВОЙНА». Яков, вы отца должны пригласить на обручение!
– Не могу. Мы с мамой потеряли его после развода.
– Как – потеряли?
– У них вскоре в цехе был взрыв – его бросило на дюралевую дверь! И его лицо отпечаталось на двери со всеми подробностями. Я видел сам: вместе с мамой пришел в кабинет техники безопасности, там эта дверь стояла как главное пособие. Отца направили в Душанбе на лечение, в это время гражданская война, мы все бросили и бежали.
Раввин сильно глубоко нырнул в эту историю и, слегка покачиваясь, бессознательно шарил пальцами по столу. Тень от его шляпы ритмично наплывала на лицо Якова.
– В Торе говорится, – задумчиво промолвил ребе, – бэцэлэм Элохим бара ото, по образу Божию сотворил его, то есть человека. Господь найдет способ напомнить, хотя бы этим отпечатком на алюминии, чей образ и подобие мы несем на себе. Бросил жену и сына – и получил вот такое милосердное напоминание.
Тут Илья Михайлович закипел так, что не выдержал, выскочил в молельный зал и закричал по-простому, как хотелось:
– Эвелина, тебе пора домой!
– Сейчас я расскажу ребе историю и пойду.
– Историю Геродота в семнадцати томах?
– Да томики у Геродота маленькие, – ввернул раввин.
– Я кому сказал, марш домой!
Дочь зло посмотрела на отца и вдруг перенесла этот же взгляд на Якова (видимо, автоматически), и его шарахнуло под тыщу вольт, но только сейчас со знаком минус.
Эвелина накинула шубу и пролетела вниз по лестнице мимо Изи, который сказал Якову:
– Что это она пронеслась, как п… на помеле – ни шалом, ни пока?
Яков выбежал на крыльцо синагоги, увидел шубку Эвелины в десяти метрах и… раздумал догонять. Лицо горело как ошпаренное от ее мощного взгляда. Он наклонился и погрузил голову в сугроб. Потом стал рассматривать получившийся отпечаток своего лица в снегу. Вот так, Яша, по образу и подобию, значит, надо идти догонять. Она шаги замедлила, ждет.
Он догнал Эвелину в три прыжка, обнял, а она ответила приготовленными словами:
– Помнишь, ты четвертого сентября подарил мне белые гладиолусы. Они цвели до конца, пока на верхушке бутоны не раскрылись. Это нам пример. Будем стоять до конца.
– Выстоим! – кивнул Яков. – Это хорошее слово для эпитафии. На нашей общей могильной плите будет написано: «Мы выстояли!»
– Катарсис, или тащусь, – простонала Эвелина.
Она пришла домой, а отец тут как тут, ждет, как лев в засаде. Примчался вихрем на «шевроле-ниве». Опять будет это ненужное перешвыривание словами, когда уже все решено. Мама, конечно, промолчит, но молчание ее заряжено ясно как – в поддержку отца, а маме, бедной, кажется, что для пользы семьи.
– Мать мне сказала, что видела у тебя экспресс-тесты, листочки эти… Скажи честно: ты в положении?
– Папа, давай не будем разыгрывать мелодраму.
– Ат-лично! Значит, нет. – Илья Михайлович почувствовал, как ему жарко – так я еще в шапке (он снял ее и взял в руки кипу). – С этого мига ты с ним больше не встречаешься! Какую свекровь ты можешь сдуру заполучить! Она все твердила мне: ах, повар Костя неэкономно срезает попки огурцов.
– Она не Плюшкин, а просто от тяжелой жизни! А тебе бы только деньги, деньги! – Эвелина прокричала это, как сирена, мощным певческим голосом, и скрылась в ванной.
– А по-твоему, все только любовь-любовь! – рявкнул Илья Михайлович и потряс гудящей головой. – Да у Якова, наверно, плавки и те из секонд-хенда!
Жена тут вышла из кухни:
– Что там в мидраше написано? Высокий должен брать в жены низкую, а богатый – бедную, чтобы не было расслоения.
Ледяное стекло давно манило его огненный лоб. Илья Михайлович подошел к окну. Во дворе мигала елка, и Илья Михайлович вдруг беспричинно подумал: будут новые радости, например внуки… Да что за радость, если родная дочь не понимает, что евреев всегда преследуют.
Когда дочь вышла из ванной, нисколько не благодарная, что они ее родили такой роскошной, он сказал:
– Наш народ всегда в опасности! А что дает хотя бы относительную безопасность? Деньги. Вчера в магазине слышал: «А ты знаешь, какие чеченцы? Они хуже евреев!»
– И инвалид мне сказал на приеме, что евреи выдумали эту монетизацию льгот, – добавила мать.
– А ты много безопасности принес в свою семью, когда женился на маме? – Дочь отца вопросом ударила прямо в пылающий лоб.
– Тогда было другое время, при советской власти ни у кого денег не было… – влезла мать перечислять доводы в защиту мужа.