– Рая, ты, как всегда, не в фокусе, – мягко сказал ей Илья Михайлович. – Теперь-то уж можно сказать, что я играл не последнюю скрипку в теневой экономике, был буревестником капитализма…
Дочь гнула свое:
– Наш ребе сказал, что первая заповедь, провозглашенная в Торе, это «плодитесь и размножайтесь» – «пру урву». Пора тебе, папа, другую Тору писать, где первая заповедь – «обогащайтесь и страхуйтесь».
– Дума, Дума, – бормотал Илья Михайлович, – зачем ты придумала этот январский отдых? Я пропал на две недели в Бермудском треугольнике – холодильник, диван, телевизор, – я упустил развитие событий, упустил безопасность и благополучие Эвелиночки!
Тут захотелось ему, подобно предкам, посыпать главу пеплом. Но на дворе 5765 год от сотворения мира, то есть двадцать первый век.
В этот день тихое кипение в синагоге началось с утра. Изю попросили остаться после суточного дежурства и подвезти все, что нужно для помолвки (сладости, фрукты, вино, шарики, надутые гелием).
На фоне бодрых движений всей синагоги выделялось бессильное лицо библиотекарши Эстер Соломоновны Айгулиной. Ее дочь была назначена инспектором по кошерности, то есть проверяла, чтобы в крупе и овощах не было жучков, червячков, камешков. И был такой красавец иудей Петров, электрик на полставки. Работа у обоих была не сказать чтобы обременительна, и сэкономленные силы зародили бурное притяжение. Все с одобрением посматривали на эту пару: вот начало новой еврейской семьи, если дети пойдут в отца, то красота мира увеличится, а если в мать пойдут, то будут гении.
Петрову дали грант на обучение в Иерусалиме. Так этот подлец Петров вдруг женился на американке и растворился в бескрайних просторах США, то есть в Нью-Йорке. Тогда Эстер Соломоновна сделала гибкий разворот и увидела Якова, и с каждой секундой он все больше ей нравился, и она убеждала дочь так напряженно, что ей тоже понравился этот сын беженки.
Но они обе, мать и дочь, забыли про вокальный кружок. А ведь он базировался тут же, в читальном зале, и в своих недрах скрывал это прожженное существо Эвелину, вот так. Ловко она притворялась, что ставит голоса всем желающим петь. А на самом деле… И вот результат – сегодняшняя помолвка. И бедная доченька Эстер опять одна и уже поневоле дрейфует в сторону соседа по площадке, грузина Бадри. И этот дрейф взаимный.
– Воздух не озонируешь своим видом, – озабоченно заметил сторож Изя. – Сделай хоть рекламную паузу на лице.
А ведь есть чем утешиться: внуки все равно родятся евреями, хоть фамилию будут иметь Паолашвили. На такой мысли Эстер вскинула губы к ушам и с этой улыбкой стала растягивать гирлянду. Изя подвалил с ящиком кока-колы и одобрительно сказал:
– Так-то лучше! Не горюй! Нас гребут, а мы крепчаем. Вот позавчера вечером: только я начал вслух Тору читать, а у котика просто судороги! Жена говорит: вези к ветеринару – друга-то надо спасать. А уже полночь! Ну, поехали, и сказал айболит: во время бурного роста у самцов бывает – резко повышается уровень гормонов, поэтому судороги. Пришлось заплатить триста рублей. Такая дыра в бюджете! И вот – сутки сторожил, без передышки остался подработать.
– Да, котик – это роскошь, – сочувственно сказала Эстер. – Но ты железный, тебе ничего не делается… А что там за крики?
Да, крики были – из глубины синагоги. Часто звучало слово «вентилятор». И высыпала толпа, состоящая из общественного совета, участкового, завхоза, а также электрика и слесаря в одном лице. Курсировал в массе людской и Илья Михайлович. Он надеялся: история с вентиляторами раздуется до таких пределов, что помолвка сорвется. Следователь будет полдня ходить, собакой всех нюхать, допрашивать… Хорошо бы.
Но увидев величественного Изю Стародворского, директор несколько пошатнулся в храбрости и даже отступил назад. Он начал так: пропали вентиляторы из гаража, помните, купили, закопченные такие, после пожара?
– Помню, дешево вы их купили, – парировал Изя, не двинув бронзой лица.
Но все равно последовали робкие попытки повесить на него ответственность за то, что плохо сторожит. Изя еще более выпрямился, оперся рукой о невидимую кафедру и возгремел:
– Во-первых, я не принимал эти сифилисные вентиляторы под свою ответственность, а только слышал о них. Где я и где гараж, который ленивый может открыть ногтем? Во-вторых, третий год вы обещаете поставить сигнализацию и даже проголосовали там себе. Где деньги, отпущенные на сигнализацию? А в-третьих, даже если бы я услышал ночью, как там ломятся, я бы, может, не смог позвонить. Телефон у вас то оживает, то снова мертвый. У меня хер чувствительнее, чем ваш телефон!
Изе чуть ли не аплодировали. Фронт против него распадался на глазах.
Дальше началась чинная суета помолвки. Мужчины и женщины как бы представляли два вида кино: черно-белое и цветное. Раввин, лицо которого было всегда здоровым и розовым, словно у молотобойца, вдруг побледнел и с блистающими глазами стал провозглашать благословения на языке пророков. Якову показалось, что одежды ребе вздыбились и поплыли, как у Моисея под напором святого ветра Синая. А у Эвелины сквозь слезы все было усеяно бриллиантами…
Отдышавшись (это же потрясение каждый раз – общение с ангелами), ребе сообщил:
– Идя навстречу пожеланиям трудящихся (он посмотрел на мать Якова и отца Эвелины), мы сокращаем срок между помолвкой и хупой. Свадьба будет в апреле.
Через час, когда все разошлись, Яков подошел к Изе и стал переминаться с ноги на ногу.
– Ну, говори, жених.
– Израиль Маркович, мы поздно вечером вам позвоним, вы нас пустите с Эвелиной?
– Ни за что, – просто, без всяких церемоний ответил сторож, но, взглянув на лицо Якова, вдруг потерявшее всяческий тонус, добавил: – Ты слышал, что ребе сказал? В апреле он вернется из Москвы, гостей назовут! – И он принялся расписывать все так, будто придет пол-Перми, и стены синагоги волшебным образом раздвинутся, чтобы вместить всех.
Тут подошла Эвелина, прислонилась к Якову плечом пловчихи-певицы, с силой вздохнула. И они, молодые, посмотрели на Изю четырьмя древними глазами, которые внятно говорили: старик, старик, ты не понимаешь, время идет, жизнь проходит.
– Жизнь – цейтнот, сказал енот. – И далее Изя подробно расписал, что может быть. – Я же не вижу в дверной глазок всего, сами вы говорите или под ножом или пистолетом. А зайдут с вами незваные гости, шарахнут мне по голове – тут даже не поможет бросок через бедро с захватом волос из носа…
День как год
Джек приехал в Пермь волонтером – помогать ремонтировать Музей политических репрессий. Но ни до какого музея не доехал, потому что у него наступило свое.
Коридорная гостиницы уже знала эту западную важность, особую. У русских важность сердитая, кажется, что у несчастного проблемы с кишечником. А у Джека важность летучая, с улыбкой и с вопросом в глазах: ну как вы, как вы тут без меня обходились?
Через час он подхватился, нахлобучил на голову свою берсальеру и спросил с приятным акцентом:
– Могу я поужинать где-нибудь тут?
– Да лучше дальше гостиницы никуда не ходите, – устало сказала дежурная. – Буфеты работают.
Но разве потомок ковбоев стерпит такое топтание на одном месте? Он подумал: центр, он и в Перми центр, не может быть, чтобы рядом с четырехзвездным отелем кишели приключения. Ведь не Гарлем здесь какой-нибудь.
Через час он резко изменил свое мнение, но до этого…
В общем, сначала Джек побродил по Компросу, полюбовался подсветкой ЦУМа, зашел в пару забегаловок. Все это время за ним следила пара здоровяков. Они ждали, когда Джек забредет в достаточно темное место, потому что они думали: это лох. А есть такой закон, что лох в конце концов всегда забредает в темное место.
– Он, сука, может в эту гребучую зеркалку зайти! – тревожно говорил один.
– Да, – вторил другой.
Он не любил работать возле зеркального киоска. И не только потому, что там было светло, как днем. Тягостное чувство происходило из-за того, что все удваивается. Зеркальные стены показывали, что они делали с людьми, и говорили: это разбой.
Эти два парня, крепких, были режиссеры, сценаристы, актеры, оформители и продюсеры своих ночных работ. Часто кайфовали от своих рассуждений: от их сценариев потом жертвы становятся умнее, зорче, осторожнее, ну, конечно, жизнь идет, подрастают новые лохи, работы впереди – не продохнуть! А то, что от их действий солнце каждый раз чуть-чуть тусклее светит, и атомы всех вещей слабеют и меньше тянутся друг к другу, и в разных участках мира уже кисель… Эти два тела вообще все по-другому чувствуют: мол, с каждым днем все труднее воплощать свои сценарии (ведь все больше лохов покупают машины, и их уже не догнать).
И вот эта тройка – Джек и два здоровяка – дошла до Куйбышевского рынка, где щупальца теней протянулись с подспудными намеками. Джек почему-то остановился посреди одного такого щупальца. Потом он говорил следователю, что раздумывал, в каком киоске купить какой-нибудь сувенир для родителей. Следователь в палате спрашивал измученно:
– Какой может быть сувенир в двенадцать ночи?
Джек неуверенно сверкал рубиновым, залитым кровью глазом:
– Было одиннадцать еще вроде.
Подошли к нему два крепыша и показали два ножа. А во рту у Джека – такой вкус, будто он лизнул эти лезвия. И в то же время эти лезвия блестели сонно, говоря: никуда не денешься, все отдашь.
У Джека руки сразу стали холодными и легкими, он быстро снял с головы драгоценную берсальеру, выбежал из пиджака. Тот, кто главнее, показал ему скупым жестом, чтобы не суетился, а его подручный быстро обследовал карманы брюк.
Джек увидел у него ухо Будды с огромной мочкой. Помощник достал банковские карточки. И Джек только краем сознания сказал карточкам: «Прощайте». Дальше из кармана выплыл паспорт. И нашего американца вдруг понесло:
– Я приехал помогать. Музей политических репрессий. Чтобы не было политическое насилие.