а кредит на образование внука, жаловалась на грабительский процент.
– Попросите Асю позвонить мне. Я должен с ней поговорить. – И дальше добавил комментаторским голосом: – Лежу в палате. Лицом к стене. Таковы правила игры.
Асю мы нашли. А она говорит:
– Один-то раз я ему позвоню по мобильнику, а вообще-то у меня денег нет.
Только перевели немного дух – звонок от Милицы:
– Володя вам говорил, что у него непроходимость – после третьей операции? Стула нет.
С того дня Милица каждый день звонит нам:
– Молитесь за Володю. Непроходимость продолжается… Стула нет четыре дня… пять… шесть дней. Дед Володи примерно в этом же возрасте ушел.
Мы робко говорили:
– Вот адрес монастыря Святого Александра Свирского. Пошли туда сто рублей и закажи молебен.
Из последних сил спокойным голосом она спросила:
– Это поможет?
Мы ответили арифметически:
– Два молебна больше, чем один. Мы тоже пошлем.
И тут окружили нас воспоминания: ходили в один творческий кружок.
– И он тебе нравился – ты ему свитер связала!
– Слава, просто я всем вязала свитера.
– Птичка моя, в этом и была твоя хитрость. И еще – в том, чтобы всех мужиков гениями называть!
– Непризнанными гениями!
– А у нас темечко слабое, много ли нам надо. Вот ты мне свитер связала, а у меня-то все в голове помутилось. Особенно запомнилась примерка: там поправишь, тут коснешься… Ты думаешь, мужик железный, да?! Да еще лепечешь: «Цвет эпохи, цвет эпохи…»
Когда наш руководитель творческого кружка, бывший фронтовик, спросил, готовы ли мы писать стихи даже в окопах, Володя стал в перерыве у нас спрашивать: «Готовы ли вы писать стихи, идя в атаку? А бросаясь под танк? Хотя бы одностишье, а?»
Уехав в столицу, он какое-то время нам много помогал. Когда пошла его первая пьеса – купил мне путевку в Железноводск. Потом пару раз давал то на пальто, то на виолончель детям. А потом забыл про нас под видом бодрой жизни в Москве – очень бодрой, очень в Москве…
Мы старались не вспоминать, как год тому назад поссорились. Крыль был в гостях – проездом в Чад. А мы перед этим видели по ТВ его пьесу в исполнении театра из города Н. Актеры зажаты, голоса сдавленные. Станиславский учил-учил их расковываться, а только умер – они опять за свое. Но мы ни слова не сказали, что исполнение не показалось. Но Крыль вдруг ни с того ни с сего стал нас поучать:
– Арамис говорил: «Надо опираться не на достоинства, а на недостатки – послать того слугу, который больше любит деньги!» Вы должны посылать рукописи в те издательства, которые больше платят.
– А то издательство, которое больше платит, оно не очень любит деньги. И наоборот.
Но сейчас, когда Крылю так плохо, не нужно думать об этом разговоре, а нужно молиться, помнить все, что спасало нас…
Мы три ночи плохо спали, беспрерывно зажигали свечу и молились. Заказали молебен, затем дочь тоже заказала молебен о здравии. Говорила: хотела просить о другом, но рука сама написала имя: Владимир.
И вдруг – через три дня – в трубке зарыдал Крыль:
– Вы не будете смеяться? У меня сейчас был стул.
И мы зарыдали, засморкались – у двух телефонных аппаратов.
– Вся больница приходила смотреть на это чудо. Ведь никто уже не верил… Хирургическая команда, как на букет цветов, смотрела на мое судно! Вы не смеетесь?
Мы засморкались сильнее.
Потом мы оказались в Москве по издательским делам, позвонили Крылю, не надеясь его застать – думали, что в бронежилете скрывается от трех продюсеров где-то на даче.
Но оказалось, что дело уладилось: пан Драгомирский ставит фильм про Ахматову и Моди, а Веслу и Смур Смурычу Володя пишет новые сценарии.
Нас пригласили на ужин с ночевой, и Милица рассказала, как работала у Альбины, где ей подчинялся младший садовник Равиль. Он был маленький кактусовидный мужчина, почти без шеи. И вдруг он запил, ничего не делает день-другой, а на третий объясняется Милице в любви. Оказывается, никто с ним в жизни не разговаривал ласково. Он думал, что она его полюбила… А это был просто учительский голос, просто вежливость. Но Равиль не встречал этого раньше.
У Милицы муж больной, сын-инфантил, она худеет, боится, что у нее самое плохое. Так у Равиля у самого семья – полно детей, да он и неухоженный, замызганный. Милица все время говорила с ним про почки, почву, семядоли, влажность воздуха, ранние восходы. Откуда выросла эта его любовь, такая сильная, что у Равиля все части лица поехали и встали на новые места?
– Не откуда, а для чего! – говорил Крыль. – Для меня, для нового сценария, вы еще не поняли, что ли?
Бог его любит, и идеи сценариев сыплются с севера, юга, запада и востока.
Нас положили спать в гостиной. Вдруг вошел Володя и поманил нас тихо в кабинет, где вытряхнул из корзины целый ворох мягких игрушек. Там были Кенга, Тигра, Сова из «Винни-Пуха», добродушно-свирепая горилла, разные рыбы, мишки в дурацких колпаках, птицы в викторианских бантиках и добрый пес-швабра.
– Я у сына забрал это. И сначала делал вид, что ищу героя для детского сценария. Но потом честно признался себе, что по-детски любуюсь, перебирая и играя.
– А мы до сих пор жалеем, что ты уехал из Перми.
– Как вы жалеете – сколько раз в день?
– Ну, с утра молимся, работаем, обед, стирка, чтение, новости…
– А потом жалеете обо мне!
Небо заходит в грудь
– Ракета летела-летела и села, – бормотал Горка, – ушла глубоко в планету. Спасатели начали откапывать. И там же была звездоокая Лианея, дочь Трех Солнц…
Рядом дышит инопланетянин, рогатый и на четырех ногах. И как наступит каменным копытом на ногу!
– Лыска! – завизжал Горка.
Корова в знак извинения прошлась языком по его щеке – теперь до вечера половина лица будет гореть. А тут отец заходит:
– Ты что, п…да рогатая, моего Георгия обижаешь? А мы все для тебя, надо тебе витамины – вот я купил тебе витамины, надо тебе ветеринара – и вот ему я мотор перебрал.
Все понятно: воскресная стопка имела место. Отец взял вилы, и комки навоза только полетели со свистом в окошко.
Прихрамывая, Горка вышел из сарая. Так, прикинул он, ракету я практически спас, от нападения инопланетного туземца я пострадал, пойду отлежусь в межзвездном модуле, почитаю, что там дальше с Гарри Поттером.
А Аполлон-то Засушенный еще ничего не сделал, только выбрел из дома, хрустит ногами по снегу к своему сараю. А вдруг он новость сообщит! От новости ведь себя не помнишь, так что приходится все силы бросать на то, чтобы сохранить на лице взрослое мужское выражение.
Увидев Горку, Аполлон Засушенный свернул к забору. Привет – привет.
– Идешь в шахту?
– Сейчас по-легкому разбросаю завалы угля и всех спасу (что значит: быстро выкидаю весь навоз).
У Аполлона Засушенного отец работал шахтером, и поэтому Павел беспрерывно играл в спасение из-под земли.
А Витька Попеляев представлял все время, что он разминирует поле, как его старший брат – сапер в Чечне. И надо очень осторожно выкидывать мины – куски навоза (больше всего взрывчатого вещества скопилось возле задних ног коровы).
А вот он и бежит, Витька, и кричит:
– Горка! Пашка! – Потом спохватился и сказал солидно: – Ребя, там интернатскую привезли, мертвую. Поканали, посмотрим!
– Я хромаю…
– Ну и что! Шофер-то поседел весь! Пошли!
Предчувствуемая жуть уже летала между ними и звала повзрослеть еще сильнее. Они побежали по припорошенной, с блестками, дороге. Как всегда, навстречу им попалась Изюмская, которая подчеркнуто рассеянно посмотрела на Горку и сказала:
– А я уже все видела, ничего интересного (между мертвой Поздеевой и живой мной кого надо выбирать, непонятно, что ли?). – Вдруг она клоунски повела глазами в сторону: – По химии не могу разобраться, завтра понедельник, и всегда химик по понедельникам меня спрашивает.
Горка на миг задумался, и его осенило:
– Потому что Сей Сеич по понедельникам с похмелья. У тебя фамилия Изюмская, а из изюма знаешь какая бражка получается.
– Да ты просто Каменская в штанах! Так я приду?
– Я не знаю… Наверно, сегодня никак.
Вот если бы тебя звали не Олька, а Лианея, дочь Трех Солнц, подумал Горка, вот тогда была бы встреча в параллельном мире!
Он догнал ребят. Они сначала обгоняли одинокие фигуры, потом эти шагающие фигуры кучковались по двойкам, по тройкам и в конце, перед домом Поздеевых, сбились в пестрый ковер лиц, ждущих подробностей. Розовел над ними пласт дыхательного пара.
Первым делом Горка сразу выделил лицо свирепой красоты, слегка постаревшее. Это был учитель химии, который думал: «Прекрасны жемчужные завитки пара и этот брейгелевский пронзительный снег. И никому про это не скажешь. Не поймут».
Тут Горка догадался, почему Сей Сеич не просыхает. Ведь он знает, что за глаза его зовут «Химия – залупа синяя».
Ладно, сейчас не до этого, надо прокручивать в голове слова собравшихся людей:
– Неужели сама выпала под колеса?
– Да приставал он к ней!
– Мирошникову пора прятаться, а то…
– А то что? У нас тут не Кавказ, не кровная месть. Наелись вы телевизора и ничего не понимаете.
– Кто не понимает – я не понимаю? Как вы можете так говорить, если я всю жизнь проработала главным бухгалтером!
Кто же не знает, что деревня это беспрерывный мозговой штурм.
Приехал следователь, выдернутый из-за праздничного стола. Поэтому он говорил мрачно: «Щас всех опросим», – и было видно, как внутри него чувство долга жестоко борется с алкоголем. Качнувшись, шепнул что-то участковому милиционеру, и тот стал обходить толпу – просил всех не расходиться. Тотчас все начали расходиться.
Нашли фургон, чтобы перевезти тело в фельдшерский пункт для вскрытия. Вынесли человеческую фигуру, завернутую в одеяло. Мать шла рядом и с жуткой разумностью спрашивала у тех, кто еще не разбежался: