– Что ж вы, дорогие, так болтаете-то? – растерянно спросил он. – Это уж чересчур.
У нас было ошеломление от того, что мы сделали: да, ни хрена себе сказанули! Но, впрочем, подобное у нас повторялось несколько раз.
Жизнь в своей необычности все-таки чрезмерно щедра, с запасом. Весь Валера – это особая история, а мы возьмем здесь только край этой истории, к нам обращенный. Краешек даже.
У Гали и Валеры наступила та светлая тяга друг к другу, которая между людьми зовется любовью. Она не зависит ни от хорошей жизни, ни от тяжелых условий, ни от ума, ни от характера, и слава богу, что не зависит. Мы, предвкушая, ждали, что светлая эта сила сделает Галину приемлемой для людей. Но на самом деле любовь дала ей еще большее ясновидение, и она видела еще яснее все темное. Галя стремилась еще больше отметиться: здесь, мол, была я (взболтав с мертвым илом прозрачные струи духа).
Она написала про книгу нашего уральского Гомера «Одиссея-4», что великий древнегреческий рапсод на последний глаз бы ослеп от потрясения, прочитав книгу. А наш пермский Улисс вытаращил, читая статью, глаза, очень здоровые, несмотря на большое количество выпитой плохой водки. И он замыслил подать на Галину в суд. А нам прямо заявил:
– Пока эта стерва к вам ходит в дом, я здесь больше не покажусь!
Мы бормотали: завистники всегда были и будут, начиная с той же Древней Греции, вспомни Зоила, который составил список всех несуразностей Гомера. И таким образом обессмертил свое имя.
Мы вынуждены были хоть что-то предпринять. Галине сказали так:
– Зачем ты пишешь все это? – Мы робели, отвратительно чувствуя себя в роли поучателей. – Тридцать два раза упомянуты в статье органы выделения и гениталии! «Коитус в тонком плане», «творческий мастурбант». Зачем ты это делаешь, Галина?
– А хочу!
Лаская гитару, вышел Валера из дальней комнаты, запел, ласково сияя глазами: «Я на солнышке лежу».
– Дурак! – счастливо захохотала Галя. – Это он меня солнышком называет.
И взрывы ее хохота, несмотря на тяжелый разговор, освежающе нас встряхнули, изгоняя всю тяжесть разговора.
Дальше излагаем простые факты. Галя сказала в 1995 году, что у нее рак по женской части. Ей гарантируют полное выздоровление после операции. Но она отказалась. Цитата: «Я этим местом еще поживу!»
Мы можем сказать: долго думали. Наконец мы пришли к Гале:
– У тебя дети, их нужно вырастить. Если мы встанем на колени, ты пойдешь на операцию?
– Нет, не уговаривайте, не вставайте на колени! Я без этого места не женщина.
29 декабря 1996 года мы видели Валеру, который выходил от Гали, вытирая мокрые глаза. Он тоже не смог ее уговорить ни на химию, ни на облучение.
Галя сначала употребляла чистотел, потом водку с подсолнечным маслом, еще – тигровый коготь и акулий хрящ. Она всех уверяла: отлично это помогает! Она развернула еще более бурную деятельность: победила в конкурсе на лучший рассказ о Каме, написала юбилейные частушки о губернии, устроила свой творческий вечер, где передразнивала апостола Павла, наклеив бороду из бумаги и натянув фальшивую лысину. Наши дети, услышав это, ужаснулись. Факты таковы: быстро, как на счетчике, выскакивали номера стадий новообразований: первая, вторая, третья, четвертая-а, четвертая-б…
И тут она узнала про очередное абсолютное лекарство: витурид.
– Мне из Петрозаводска с поездом пришлют в Москву. Пусть ваши друзья возьмут витурид на одном вокзале, перевезут на другой. Там всего шесть килограммов.
Мы собрали деньги и вручили Валере. Он привез витурид – чудодейственный.
Еще 31 декабря 1997 года она прислала с Валерой нам стихи:
Хоть нет меня, но я сегодня здесь.
Плесните мне в ментал бокал шартреза.
Ваш тесен круг,
Но я в него пролезу…
Валера сказал, что у Галины сильные боли и нужно наркотики через час колоть.
Мы ее навещали.
– Юбку я вам возвращаю. Еще бы года три назад я ее наполнила, а сейчас велика. Да, завещание я написала.
Мы поразились: у Гали, как у большинства знакомых, нечего завещать. Мы даже испугались: мол, детей ее не можем взять – на своих все силы истрачены. Один из нас пролил слезы, а другой скрипнул зубами от потрясения. А Галя продолжала:
– На похороны свои я вас не приглашаю. Пусть будут лишь мама и Валера. Дети мне не нужны. Сократа вызвали из армии, он по-прежнему со мной молчит. Будка меня обзывает каждый час «вонючкой» – из-за него я завтра в хоспис уеду. Запахи им сейчас не нравятся, умирания… А на девять дней вы приходите! Там будет много народу. Я всех известила: приходить!
Мы говорили об этом, не переставая. Настолько было все тяжело. С того берега она еще будет команды нам передавать…
Через день пришла мама Гали, вздернув в негодовании свое лицо жестяной красоты:
– Еще б пожила моя Галя, но эти святоши в хосписе всю ее иконами обставили, вы бы только посмотрели! Уговорили ее умереть вместо того, чтобы бороться за жизнь! – И она со значением на нас посмотрела, зная, что у нас тоже дома есть иконы.
Мы каждый день друг другу твердили: не пойдем на девять дней! И то, что мы сейчас все время о ней говорим, – это управление нами! А мы же все-таки свободные люди.
– Не о детях думала в последние минуты, а о том, чтобы нас за ниточки дергать, какое высокомерие!
И тем не менее в день девятин нам пришлось оказаться у Гали. Дело было так. Пришло нам извещение на посылку. Мы пошли получать, обрадовались. Оказалось, что это витурид для Гали. Почему послали на наше имя: потому что уже знали про хоспис? Непонятного тут много. Почему ранее через Москву присылали? А сейчас по почте… Как ни вертелись мы, а на девятины попали. Это факт. Никого в обед еще не было, но нам мама Гали дала по ложке кутьи. Дети плакали, включая Сократа. И видно было, что от слез у них уже выстраивалась другая прошлая жизнь: там они все время любили мать и получали в ответ огромную любовь.
Соседи
Книга «Происхождение духовности» вольно плыла по глади вод. Из туалета ее вынесло в коридор на глазах кузнеца Валеева Ивана Алексеевича. Спросите вы: откуда в наше время взялся кузнец? Да оттуда же, откуда взялись особняки с перилами в виде железных волн и очумелых чаек.
А ведь был же кузнецу знак: в этот день плохо ковалось, он запорол ажурный извив для камина – передержал. И даже не помогло то, что, как обычно, мысленно сводил с неба весь солнечный жар себе на наковальню. Но он нисколько не насторожился и спокойно расположился вечером со своей артелью вокруг бутылки, как всегда в конце недели. К тому же жена чеканщика Сергея вчера получила диплом общественного признания (дали борцы за женское достоинство).
– Серега, ну как она после феминистской премии – пол не перестала мести, нет? – спросил сварщик Генаша.
– Куда там! Еще сильнее подметает: доказывает, что достойна премии.
– А ты?
– А мне не легче. Ведь на ее фоне тоже нужно что-то подметать.
Генаша сегодня поймал «зайца», поэтому вел себя беспокойно – в глазах пекло. Серега сказал:
– Ты, лядь, что делаешь – маску снял! Кто нам будет сращивать все эти висюльки?
То есть за пять лет работы бывало – что-нибудь роняли, но никак не спиртное. А тут: дзиньк, «Панты на меду» вдребезги, ну ты и звономуд, Генаша. Пришлось бежать за второй.
Бежал бы ты лучше, кузнец, домой, после второго-то ЗНАКА! Так нет, он снова расселся у родного горна – корявый, бесконечно выносливый, с длинными музыкальными пальцами. Валеев, слышишь?
Какое там! Сначала наш кузнец произносил тост за то, чтоб горло заклинило у воров (там, наверху) и все инвестиции шли стране, а потом еще – по пути домой – он остановился возле нищенки лет восьмидесяти, которая всегда стояла на углу с отвлеченным видом, как будто случайно остановилась и задумалась на много лет. Валеев метнул ей увесистый комок мелочи, а она с ним вдруг заговорила:
– С праздником!
– А какой сегодня праздник?
– Бабье лето.
Надо же, она хочет не только брать, но и что-то давать: два слова и пол-улыбки влево.
Потом Валеев подумал: мои – жена и дочь (Люда-большая и Люда-маленькая) – сегодня уехали на дачу, дай-ка сяду возле подъезда. Рядом со скамейкой цветет шиповник – не наглядеться. Кто-то ведь вывел такой сорт, что беспрерывно цветет до первого снега и тут же плодоносит.
Скамейка же была не только возле шиповника, но и рядом с мусоропроводом, который докладывал через каждые тридцать секунд: «Трах-тах-тах! Служу народу России!» Тут еще старушечья разведка подоспела:
– Тебя ищет Семеныч! Что ли, туалет ты у него затопил или коридор. – Они были рады, что пригодились, и лица такие довольные, будто внуки их поступили в институт.
Валеев взвихрился на свой третий этаж мимо корявых букв «Здесь живет черный пионер», отключил воду, все отчерпал-вытер, протрезвел от промоченных ног и побрел к Семенычу. А тот кричит, открывая дверь:
– Не волнуйтесь! Мы все равно хотели завтра ремонт начать!
Вот в это время и выплыло из туалета раскисшее «Происхождение духовности», а за нею – разбухший том о разведении фиалок.
А сами фиалки смотрели то сборчатыми, то мохнатыми глазами. Они думали свои травяные мысли, ожидая, что вошедший захочет забрести головой, с одной стороны, с другой – спросить, как удалось вывести, например, вот этот фиолетово-распальцованный вид…
Кузнец – однако – не подошел к бесконечной россыпи цветов, потому что на всякий случай он еще долго оправдывался:
– Переехали сюда – жена настояла: поближе к теще. А предыдущий хозяин трубы запустил, но! У нас отложено на ремонт – с понедельника начнем, потом ни одной капли не пробежит, будет, как в Сахаре! А у меня такая художница есть – вся из ног состоит, делает нам эскизы решеток. Хочешь, я познакомлю?
Фиалки отнеслись к такой идее добродушно: ну, пусть эти ноги приходят, посмотрим.
Семеныч ответил:
– В судьбе мужчин любовь не основное, как писал Байрон. – И добавил: – Какие художницы, когда у меня давление под триста!