А с виду и не подумаешь, что давление под триста, совсем простой мужик.
В дверь позвонили.
– Сейчас я ему устрою! – закричал Семеныч.
Вошел с добропорядочным лицом подросток. Это был Семеныч лет так в четырнадцать. Он по-голливудски распахнул толстые губы и, весь лучась, поздоровался.
А Семеныч зашипел: опять взял двести рублей из ремонтного фонда – отвратительно это терпеть!
Сиреневые, розовые, голубые, белые головы фиалок повернулись в сторону блудного сына: что молчишь – отвечай отцу! И сын светски ответил:
– Я в компьютерный клуб ходил. А там знаешь как расценки задрали.
– Все, хватит! Отправляйся к матери. Помог с ремонтом, называется!
Нисколько не потеряв голливудскости в лице, мини-Семеныч снова раздвинул обаятельные губы и сказал:
– До свидания.
Мягко стукнула дверь, они помолчали немного. Семеныч хотел надеть часы, снятые перед уборкой, но вместо этого держал их перед собой, щелкая пряжкой, и рассказывал, что – вот видишь эту щель под дверью? Когда сын был маленький, Семеныч курил в туалете, а малыш толкал ему под дверь свои рисунки. Ну, Семеныч в ответ просовывал зажигалку: мол, он здесь, внимательно рассматривает рисунки. Началась эпоха рынка, жена, приватизировав сына, ушла к рыночнику. А тот потом, приватизировав там еще другую дуру, уехал в Англию.
– И что ты думаешь – моя сейчас запила. – Семеныч наконец-то защелкнул на запястье часы и посмотрел на них. – Тебе пора знаешь куда? На первый этаж. Если до Клавдии Игнатьевны протекло, то какой тебе ремонт! Придется на эту беду все до копейки отдать. Ей ведь нанимать нужно, сам увидишь, какая она.
Клавдия Игнатьевна имела когда-то восьмой размер груди. Семеныч ей однажды сказал, что сейчас это немодно. «А что же теперь делать, если уже есть?» – растерялась она. «Донашивать», – кратко рекомендовал любитель фиалок. Клавдия Игнатьевна думала, что это поползновения или юмор. А ее восьмой размер останется навсегда восьмым. Но за последние три года она так изболелась, что буквально все телесное испарилось куда-то. И она баловала себя через день пирожками, всякой другой выпечкой, чтобы немного поправиться.
Вот и теперь она бодро догромыхала с костылем до газовой плиты и выключила духовку: пусть милые пирожки доходят. В это время позвонили.
Кузнец слушал, как за дверью приближается грохот, и думал: вот она, судьба идет. А где-то там, в ящике с ненужными игрушками, уже встрепенулись восемьсот долларов, отложенных на ремонт, готовясь к быстрому перелету в чужой карман.
– Кто там?
– Это я, ваш сосед с третьего этажа. У меня прорвало трубу.
Клавдия Игнатьевна открыла ему с лицом беды. А он начал заклинать: «Я все оплачу! Всех найму! Там, в туалете!» Она мгновенно развернулась вокруг костыля и распахнула дверь, ведущую в опасное место. О радость! О сухость!
Валеев сразу расслабился и почуял тонкий запах дрожжевой выпечки. Как хорошо было в детстве! Просыпаешься, вот так же пахнет по всей квартире, так ведь нет, я не наслаждался этим запахом, он должен быть, само собой, а я что – сразу бежать с пацанами на косогор, там все по очереди испытывали храбрость – втискивались внутрь автомобильной покрышки и катились до самого низу, разгоняясь, как космонавты на центрифуге!
А Клавдия Игнатьевна, раскачиваясь напротив него на костыле, переживала свой удар счастья. Сухо, тепло, а могло быть мерзкое гноище по стенам!
– Пирожки! – закричала она. – С яблоками еще там и корицей – накладывайте в тарелку!
От того, что опять просвистело мимо и денег платить не нужно, Валеев вообще одурел. Он поднимался по лестнице с тарелкой и уминал хрустящие пирожки один за другим. Пруста наш кузнец не читал, поэтому кратко подумал: «Словно сейчас здесь соберутся мама, бабушка и безопасность из детства». Прошел сразу на кухню, чтобы вымыть тарелку и вернуть ее этой исключительной соседке на живом костыле.
И вдруг увидел: по стенам кухни течет какая-то жидкая каракатица. Нет, Валеев, не просвистело мимо.
– Я крупье, я мало зарабатываю. – Это прибежал сосед сверху и говорил таким тихим голосом, что хотелось его потрясти, чтобы внутри что-то щелкнуло и дало дорогу голосу.
Валеев даже отступил на два шага – ведь он был такой силач, что для развлечения друзей рвал пополам колоду карт, правда, не новую. Он и руки заложил за спину, слушая этого крупье.
А тот засеменил ногами и осел на ящик с нераспакованной зимней обувью. На правом локте у него цвел псориаз в виде мелких нежных розочек.
– Мне в апреле удалось отложить сто долларов, – продолжал юноша (ибо это был по возрасту юноша). – Я положил их куда-то аккуратно и потерял навсегда.
– Но аккуратно. – Валеев повел соседа на кухню, чтобы показать длинные жидкие щупальца по стенам.
– Сейчас остановится, сейчас! Я все перекрыл, – продолжал юноша-крупье, потрогав влажные стены, и бессильно опустился на стул.
Тут-то наш кузнец и узнал все про казино. Чаевые хозяин забирает себе, все себе, себе, а у юноши и мама, и младшая сестра, и Чип и Дейл, которые смотрят из клетки острыми глазками: хоть мы и хомячки, у нас есть тоже немалые потребности, работай, Николаз! Да еще кот приходит играть, но, к счастью, ничего не ест.
– Меня даже в милицию вызывали, беседовали, давали закурить «Петра» с легким дымом: вы сотрудничайте с нами, у вас там по ночам клубится цвет криминала.
Валеев хотел сказать, что никакой компенсации не нужно, но не мог втиснуться в тихое бульканье жалоб: положение Николаза слабиссимо. Когда клиенты проигрываются в пух и прах, то угрожают: «Ты нас не уважаешь!» А если у них большой выигрыш, хозяин грозится уволить: «Ты, Николаз, лучше сознайся, что у вас был сговор».
В конце концов кузнец разорвал эту цепь и сказал: денег не нужно, все равно с понедельника запланирован ремонт, спокойствие, вот кофе, я же сказал – спокойствие!!!
Тут во все вплелся еще звонок телефона. Это был сварщик Генаша:
– Иван Алексеевич, включай одиннадцатую кнопку! Там японский робот. Журавлиная шея с головой, танцует изящно – это она сваривает шов. Скорее! Включил?
Валеев включил, но там уже билась в завлекающих конвульсиях ведущая, раскрашенная под куклу Барби.
– Япона мать. – Валеев поспешно выключил ТВ. – Мне вообще-то не до этого. Прорвало трубу. Надо начинать все делать.
– Я завтра приеду в районе десяти!
– Что-то я не догоняю, Генаша…
– Ну, приеду, помогу.
– Давай!
Валеев проводил сияющего белесым светом крупье и рухнул в кровать.
И тут он увидел: все небо в баллистических ракетах! Штук, наверное, двадцать. Значит, началось. Но Валеев знал, что может предотвратить катастрофу, потому что его горн стоял на горе, раскаленный немыслимо. Важно было этот жар направить точно на ракету, и она испарялась. И вот он расплавил одну, третью, пятую, тут же, на склоне, была их – Валеевых – дача, седьмую, одиннадцатую, тринадцатую, и оттуда бежали к нему Люда-большая и Люда-маленькая, пятнадцатую, семнадцатую, они несли ему пирожки и «Панты на меду», восемнадцатую, двадцать первую.
Игорюнчик
В имперском июле он познакомился с балериной.
Тут, конечно, начинают вокруг виться обертоны Серебряного века. Прочь, прочь! Все было не так. Даже наоборот.
Театр оперы и балета располагается позади Ленина, который и сейчас своей чугунной кепкой продолжает темные пассы над городом. Игорь стоял в сквере перед оперным театром, располагая перед собой букет и так и сяк, чтобы увеличить его боеспособность. И вдруг видит: Анюта уже приближается к служебному входу. Бросился, поскользнулся, сломал ногу. На крик она обернулась.
Златокудрый Амур тут стал показывать свою аэродинамику над ней. Потом в палате она ему:
– Игорюнчик!
А он ей:
– Анютик!
Так все завибрировало, что больные, которые только что с наслаждением от выздоровления матерились и курили, поспешно захромали к выходу.
– Пятка затекла невыносимо, – сказал он счастливым голосом. – Вон подушечка в мелкий василечек, мама мне принесла.
Осветив его смарагдовыми глазами (опять! чур тебя, Серебряный век!), Анюта ловко управилась с его бледной, желтой пяткой. Тут ей захотелось стать этим самым кальцием, который откладывался в сложно сломанной кости и – скорей, скорей! – срастить ее, косточку.
Ему с больничной кровати она казалась такой маленькой! И эти бархатные круги вокруг очей – как у северного оленя! Но на сцене она была сразу в нескольких местах, прямо электрон! И батманом перенеслась к нему в середину сердца.
На костылях он примчался в общежитие театра – через месяц. На входе прыщавый красавец пытал вахтершу, можно ли увидеть ту балерину, другую… Она отбивалась от озабоченного балетомана: на гастролях, на гастролях.
– Что же делать? – вырвалось растерянно у него.
– Е-ите хор, – увесисто прозвучало из ее многоопытных уст.
Игорюнчик вошел в комнату, грохоча – Анютик сидит, красится в позе лотоса. Взвилась, заметалась, чайка моя. Чай заварила, за «Птичье молоко» благодарила, про «Лебединое» говорила:
– Руки устают больше ног. В антракте массажист подбежал: «Какая нога?» – «Руки! Руки!»
– Так вчера же еще магнитная буря была. От Солнца оторвался кусок плазмы. И все магнитное поле Земли вот такое, вот такое стало!
И он – сминая футболку на своей груди – с жаром показал, как сейчас скомкано бедное поле Земли.
Они гуляют в сквере, зима. Сели.
– Давай поженимся.
– Ты мне делаешь предложение?
– Да.
Анюта сорвала сухую былинку, торчащую из-под снега, подала ему:
– Дари.
Он встает на колени, торжественно протягивает травинку-былинку.
Свадьба – через три месяца.
А в путешествие отправились в августе, на пароходе. В Астрахани купили лунный арбуз и в каюте немедленно насладились его желтой дынной сутью. Все равно домой везти нельзя: лунный арбуз мимолетен, как нейтрино.