Одной из самых существенных проблем взаимоотношений с местным населением в колониальных империях был и долгое время оставался язык. Кажется, что больше всех из местных экспертов, кто поднимал вопрос о необходимости изучения местных языков чиновниками и офицерами, был известный туркестановед Н. П. Остроумов, который одновременно был чиновником (директор семинарии, затем гимназии). Однако это условие было в действительности едва ли выполнимо, хотя вопрос о знании местных обычаев и языков русскими администраторами и офицерами штаба ставился неоднократно, обретая часто форму приказов (см. введение и документы в разделе 3.5). Ситуация «разноязычия» и необходимости понимать друг друга наделяла особым статусом фигуру переводчика (толмача). В Средней Азии имперского периода известен целый ряд знаменитых переводчиков, часть которых дослужилась до довольно высоких офицерских и административных чинов (капитан Давлетшин, чиновник по особым поручениям Асфандияров и др.). Время от времени возникал вопрос о доверии переводчикам, добросовестность которых подвергалась сомнению, особенно тех, кто работал при рассмотрении спорных дел в мировых и гражданских судах (см. документы раздела 2.2).
Иногда инициаторами шельмования переводчиков выступали именитые знатоки края. Например, что касается того же Остроумова, влияние миссионерского воспитания, недоверие к мусульманам наложили серьезный отпечаток на его оценки в этом вопросе. Например, он поднимает вопрос о доверии к переводчикам из коренного населения (под которыми подразумевались «как сарты, так и татары»): по его мнению, они сознательно допускают неточности в пользу «своих соплеменников». В своем дневнике Остроумов приводит такой пример. Фразу «Русские полицейские были до сего времени неудовлетворительными» официальный «туземный переводчик» (имени нет) перевел точно, тогда как во второй части фразы о том, что и «ночные караульщики из туземцев тоже не удовлетворяют своему назначению», переводчик заменил слово «туземцев» на: «из местных людей» («миршаб одамлардин»). «Казалось бы, – комментирует Остроумов, – переводчик есть переводчик, но с туземными переводчиками нужно быть зоркими и не
доверять их добросовестности, особенно, когда речь идет о туземцах. Переводчик не забывает, что он туземец-мусульманин, а потому заменяет русскую фразу другой, смягченной фразой»[304]. Однако претензия Остроумова в данном случае представляется абсолютно надуманной. Перевод выражения «из местных туземцев» фразой «миршаб одамлардин» был вполне адекватным, т.к., учитывая вокабуляр того времени, слово «туземец-полицейский» перевести иначе было нельзя (Остроумов сам указывал на отсутствие адекватных неологизмов в узбекском/сартском языке). Напротив, именно такой перевод должен был быть понятен местным читателям, так как «миршабами» русских не называли.
Свои претензии к переводам Н. Остроумов повторяет и в специальном письме на имя генерал-губернатора Розенбаха (см. ниже). Здесь он вновь предъявляет претензии к транскрипциям неологизмов в сартском (узбекском) языке. Можно вновь поспорить с его претензиями к некоторым новым понятиям в местных языках, которые легко можно было бы обнаружить в других тюркских языках или более привычными заимствованиям из персидского и арабского. Однако таких неологизмов Остроумов не знал, хотя претензий менять не собирался. Он пишет, что в сознание «туземцев» желательно вводить «формы русского режима», а следовательно, и заимствования из этого языка. Он так же настаивает на создании Специальной комиссии (куда предлагает ввести преимущественно татар и сартов, знающих русский) для выработки унифицированных терминов и неологизмов. Ряд его предложений было довольно трудно воплотить в силу ряда причин. Однако такой терминологический словарь действительно вышел, но почти 10 лет спустя (Ташкент, 1903).
До этого в Канцелярии генерал-губернатора появлялись разного рода «Инструкции переводчикам» (одна из них опубликована ниже), которые содержали массу условий перевода, которые в действительности соблюдать было почти невозможно.
Кажется, что самой сложной и громоздкой оставалась переписка с ханствами. Здесь письма и документы обычно писались на двух языках (слева – русский, справа – текст на местном языке, чаще на чагатайском/узбекском, в арабском шрифте). Такая «пестрота», как видно из некоторых публикуемых документов, раздражала чиновников.
Большинство документов, которые адресовались для «всеобщего знакомства», тоже сопровождались переводами. Однако уже в начале XX века вопрос «о двуязычии» в делопроизводстве стал решаться в пользу русского. В 1910 году Канцелярия генерал-губернатора предложила рассмотреть «меры к немедленному введению государственного языка в служебные сношения туземных общественных управлений». Однако возникшие проблемы (главным образом недостаток знатоков русского среди местного населения, нехватка переводчиков и отсутствие средств на оплату новых) отложили эти «меры» на неопределенный срок.
Правда, в публикуемом ниже документе отсутствие условий для более широкого введения русского языка по привычке квалифицируется как «малокультурностъ местных жителей».
В Канцелярии генерал-губернатора постепенно вводилось требование к должностным лицам местной администрации (арык-аксакалам, мирабам[305], сельским старшинам) – «знать русский язык, читать и понимать нужные циркуляры». Это требование опять же озвучивается в документах в обычной формулировке «образовательный ценз», под которым понималось прежде всего знание русского языка и грамоты. Такой же ценз применялся в утверждении кандидатур в городские думы, прежде всего Ташкента.
Параллельно предлагалось усилить требования к русско-туземным школам в первую очередь в смысле освоения русского языка, который, кстати, постепенно вводился и в некоторых медресе, причем чаще всего – на добровольной основе. Интересно, что к рассматриваемому времени все более популярными становятся русско-туземные школы, поскольку они давали дополнительный «пропуск» во власть – через знание русского языка.
В публикуемых ниже циркулярах местным властям предлагается отдавать предпочтение знающим русский язык при назначении на должности местного самоуправления или выдвижении кандидатов на них. Правда, как видно из опубликованного ниже «Особого мнения», некоторые высокопоставленные чиновники выступали с предложениями не вводить подобных «мер», которые выглядят как «карательная/репрессивная норма», а отдавать предпочтение «естественному и образовательному процессу» в освоении местными жителями русского языка.
Зависимость от переводчиков (мунши, вакиль) в деловых и прочих отношениях колонизаторов и колонизированных в Индии тоже становилась проблемой и побуждала британских офицеров и бюрократов изучать персидский[306]. Переводчики воспринимались, скорее всего, как инструменты власти. Хотя использование местной элиты в самоуправлении, судах и прочем показывает, что отчуждение и ориенталистская критика не мешали делегировать части власти колонизированным[307], пусть даже во имя большей эффективности власти метрополии.
Правда, упомянутый Н. П. Остроумов самым активным образом возражал против радикальных форм «делегирования части власти» или не воспринимал политики «игнорирования ислама»[308]. Однако не слушать их голосов, не понимать того обстоятельства, что даже «миссионерские планы» реально не могут быть воплощены и что программы «культуртгерства» достаточно призрачны, было невозможно. Как удачно заметил упомянутый Кристофер Бэйли, «колониальные чиновники, миссионеры и предприниматели были вынуждены фиксировать голоса местных носителей информации в идеологии и прислушиваться к ним на практике, даже если они презирали и искажали их»[309].
Большинство публикуемых здесь документов не были воплощены в жизнь, по крайней мере в полноценном виде, поскольку основные условия неодинаковых культурных и языковых традиций не могли быть изменены сразу. Позже грандиозные советские проекты по ликвидации неграмотности и внедрение советских форм модернизации в значительной степени решили те проблемы с освоением русского языка, которые планировались еще в царское время. В частности, это касается языка, который в советское время в той или иной степени освоила значительная часть народов советских республик.
Б. М. Бабаджанов
Приказ Начальника города Ташкента № 113 от 16 Августа 1869 г. (О разрешении туземцам являться в русский суд со своим переводчиком)[310]
Часто при производстве следствий судебным следователем, а также при решении дел судьей русским, возникают недоразумения, вследствие того, как полагают и высказывают нередко прикосновенные к делам лица, что состоящие при следователях и судье переводчики недостаточно проясняют дело.
Во избежание таких недоразумений и толков предписываю Вам лично и через толмачей (?), объявить по городу и прибить объявления на видных местах, что каждый призываемый судьею или следователем может являться со своим переводчиком, который, присутствуя при производстве дела, может следить за правильностью переводов, делаемых переводчиками или следователями.
Подпись: Старший Советник Россицкий
ЦГА РУз. Ф. И-36. Оп. 1. Д. 480. Л. 38-38 об. Подлинник. Рукопись.
Рапорт Канцелярии Туркестанского Генерал-Губернатора Правителю Канцелярии Туркестанского Генерал-Губернатора.
27 Марта 1876 г. № 2007, г. Ташкент
Господину Правителю Канцелярии Туркестанского Генерал-Губернатора
РАПОРТ
Канцелярия имеет честь представить на благоусмотрение Вашего Превосходительства докладную записку Надворного Советника Александра Дмитриевича Любавского по вопросу о введении в Туркестанском Генерал-Губернаторстве обязательного обучения всех жителей русской грамоте.