Я засмеялся:
— Ты ошибаешься, старый. Никогда в жизни не бывал я в этрусских городах. Если мое лицо тебе и впрямь знакомо, то возможно, ты видел его в вещем сне, напророчившем нашу встречу.
Старик бессильно уронил руки, отвернулся и негромко и как-то покорно проговорил:
— Пусть так, если ты этого хочешь. Мое гадание, разумеется, ничего не будет тебе стоить. Но видишь ли, в последние дни мне пришлось голодать, так что гороховый суп подкрепил бы мои силы, а глоток вина развеселил бы старика. Только не думай, что перед тобой надоедливый нищий, который даже не стесняется признаться в своем убожестве.
Я ответил:
— Не беспокойся, гадальщик. Твой труд будет вознагражден, ибо не пристало мне пользоваться чьей-то услугой задаром. Я раздатчик даров.
— Раздатчик даров?.. — повторил он и испуганно прижал к губам ладонь. — Откуда ты знаешь эти слова, и как ты осмеливаешься называть себя так? Может быть, ты вовсе не грек?
Увидев его взволнованное лицо, я вдруг понял, что бессознательно произнес вслух тайное имя одного из этрусских богов. И откуда только всплыли в моей памяти эти слова? Я рассмеялся:
— Я плохо говорю на твоем языке и знаю мало слов. Клянусь, что я вовсе не собирался обидеть тебя и твою веру.
— Нет-нет, — возразил он, — слова были как раз те, какие надо, но вот сказаны они не к месту. Это священные слова лукумонов. В плохое же время мы живем, если чужестранец осмеливается повторять священные слова, как ворона, которая научилась говорить!
Я не обиделся на него, но удивленно спросил:
— Кто такой лукумон? Ответь мне, чтобы я не повторил ошибки и не употреблял не к месту правильные слова.
Он бросил на меня гневный взгляд и заявил:
— Лукумоны — это древние правители этрусков. В наши дни истинные лукумоны рождаются очень редко.
Арсиноя нетерпеливо спросила:
— О чем это вы разговариваете? Пойдемте лучше прогуляемся по городу, пускай старик нас проводит. Только говорите по-гречески, чтобы мне было понятно. А когда я устану, вы сможете любоваться птицами, сколько вашей душе будет угодно.
Как ни странно, мне вовсе не хотелось беседовать со старым авгуром по-гречески. Должно быть, потому, что я все лучше и лучше понимал древний язык, и мне даже иногда казалось, что я заранее знаю, о чем старец собирается говорить. Из-за этого я предпочел бы переводить Арсиное наши слова; впрочем, прогулка по людным центральным улицам сулила столько любопытного, что, я надеялся, она попросту не захочет нас слушать.
Когда мы проходили по улице, вымощенной широкими каменными плитами, старец сказал, что это этрусская часть города, а улица называется Викус Тускус, так как римляне зовут этрусков тусками. Здесь жили самые богатые купцы, умелые ремесленники и родовитые римские этруски. Среди местной знати они составляли третью часть, и примерно так же обстояло дело в римской армии.
Вдруг авгур остановился, оглянулся по сторонам и сказал:
— После нашего разговора у меня устали ноги и пересохло во рту.
Я спросил его:
— Как ты думаешь, не согласится ли какой-нибудь этруск приютить меня и мою семью, несмотря на то, что я чужестранец?
Не успел я закончить, как он постучал своей кривой палкой в ярко разрисованную дверь; она отворилась, и он провел нас в атрий [41] с деревянными колоннами, маленьким бассейном с дождевой водой посередине и с домашними богами на алтарях у стен. Внутренний дворик окружали небольшие постройки, которые сдавались внаем; в самом же доме было множество комнат — со столами и скамьями, — украшенных настенной живописью. Хозяин оказался неразговорчивым человеком, который поздоровался со старцем не слишком-то приветливо. Однако, присмотревшись к нам повнимательнее, он понял, что мы пришли как гости, и приказал рабам приготовить еду. Мы оставили Анну с Мисме в одном из домиков стеречь вещи и отправились перекусить. В пиршественном зале нас ожидали два ложа. Авгур объяснил:
— По этрусским обычаям женщина должна возлежать у стола в той же зале, что и мужчина, больше того, она, если захочет, может возлежать даже на том самом ложе, что и ее муж. Греки, как вы знаете, позволяют женщине только находиться вместе с мужчинами, а римляне считают это позором и бесстыдством.
Сам он смиренно встал у стены, ожидая подаяния. Но я пригласил его разделить с нами трапезу и приказал рабам приготовить ложе и для него. Старец пошел умыться, а хозяин принес ему чистый плащ, чтобы не запачкать нарядные подушки. Нам подали обильную и вкусную еду и отличное деревенское вино. Лицо старца менялось на глазах — разглаживались морщины, губы раздвигались в улыбке. Я ухаживал за ним, как за почетным гостем, и потчевал первым куском с каждого блюда. Ел он неторопливо, двумя пальцами, умел вести себя за столом, а запивая еду вином, не забывал принести одну каплю в жертву богам. Наконец перед нами появилась гордость обеда — свинина, варенная с какими-то местными кореньями. На десерт же были свежие фрукты и среди них — плоды граната. Я велел отнести еду Анне и Мисме, а то, что осталось, отдать рабам, которые нам прислуживали. Старец похвалил меня за щедрость.
Насытившись, он сел с чашей в левой руке и плодом граната — в правой; свою кривую палку он прислонил справа от себя к ложу. Меня охватило странное чувство, что когда-то я уже пережил такое в чужом городе, в том помещении тоже был разрисованный потолок. Вино ударило мне в голову, и я сказал:
— Старец, не знаю, как тебя по имени! Надеюсь, ты не думаешь, что я не заметил тех взглядов, которыми вы украдкой обменялись с хозяином? Я, конечно, незнаком с вашими обычаями, но мне показалось странным, что я ел и пил из черной посуды, а моей жене дали серебряное блюдо и коринфскую чашу. Так объясни же мне эту странность.
Он ответил:
— Не беда, что ты этого не понял. Поверь, что не из пренебрежения принесли тебе древнюю посуду.
Хозяин протянул мне дорогую серебряную чашу вместо черной глиняной, что я держал в руке, — будто он хотел исправить свою ошибку. Но я отказался принять ее, все так же сжимая чашу в руке. Форма ее показалась мне хорошо знакомой. Я сказал:
— Наверное, вы меня с кем-то спутали, иначе зачем бы вы дали мне священный жертвенный сосуд?
Вместо ответа авгур бросил мне плод граната, и я поймал его на лету в свою глиняную чашу. Я полулежал, опираясь на локоть, плащ соскользнул с моих плеч, и верхняя часть тела была обнажена, а в левой руке была у меня черная глиняная чаша. В ней находился плод граната, которого я не касался. Когда хозяин увидел это, он подошел и надел мне на шею большой венок из цветков ясеня.
Авгур дотронулся правой рукой до лба и сказал:
— У тебя сияние вокруг головы, чужестранец!
Я улыбнулся и ответил:
— Прощаю тебя — ведь ты колдун и всегда видишь то, чего нет на самом деле. Потому-то я и угощаю тебя вином. А не замечаешь ли ты такого же сияния вокруг головы моей жены?
Старец внимательно посмотрел на Арсиною, сделал отрицательный жест и сказал:
— Нет, это не сияние, а всего лишь мигающий отблеск солнца. Она не ровня тебе.
Вдруг я понял, что начинаю видеть сквозь стены, и взглянул на Арсиною. У меня на глазах ее лицо изменилось и стало лицом богини, а у старца пропала борода, и он превратился в мужчину в расцвете сил. Я видел также лицо хозяина и морщинки в уголках его глаз, только это был уже не владелец постоялого двора, а некий неведомый мудрец.
Я засмеялся и сказал:
— Чего вы хотите от меня, ведь я для вас чужой?
Старец приложил к губам палец и указал на Арсиною, которая, широко зевнув, только что погрузилась в глубокий сон. Авгур резко поднялся, дотронулся до ее век и сказал:
— Спи сладко, и пусть не случится с тобой ничего плохого. А тебе, чужестранец, пришла пора узнать свое будущее. Не бойся. Тебе не подсыпали яда, ты съел всего лишь свежую траву и теперь подготовлен для совершения ритуала. Я тоже вкусил ее, чтобы лучше видеть. Ты ведь совсем не похож на обычных людей, так что привычное гадание не для тебя. Идем со мной на холм.
Мое сознание было ясным, я ничего не боялся и, оставив Арсиною там, где она спала, последовал за авгуром. Как-то так получилось, что я прошел сквозь стену прямо во двор, авгур же воспользовался дверью. Когда мы двинулись в путь, я откуда-то со стороны увидел свое тело, послушно шагающее за гадальщиком, и поспешил вернуться в него, ибо для меня, бестелесного, было бы затруднительно общаться с внешним миром; поверьте, что никогда прежде не доводилось мне переживать ничего подобного. Случившееся казалось мне сном, я был почти уверен, что выпил за трапезой слишком много вина. Однако, как ни странно, голова у меня не кружилась и ноги не подкашивались.
Авгур привел меня на ближайшую площадь, к сенату, напротив которого располагались тюрьма и прочие римские достопримечательности. Он хотел показать мне местные святыни, но я внезапно резко свернул в сторону и подошел к отвесной скале; возле нее был круглый храм с деревянными колоннами и крышей из тростника. Осмотревшись вокруг, я воскликнул:
— Где-то рядом священное место!
Старец ответил:
— Это храм Весты. Шесть незамужних женщин поддерживают здесь священный огонь. Ни один мужчина не имеет права входить внутрь.
Я стоял и прислушивался, а потом сказал:
— Слышу шум воды. Там священный источник. Старец больше не задерживал меня, и я поднялся по каменной лестнице, выбитой прямо, в скале, и вошел в пещеру. Авгур не отставал от меня ни на шаг. Там стоял древний каменный сосуд, и вода капала в него из расщелины в стене. На краю сосуда лежали три венка, такие свежие, словно их только что туда положили. Первый был сплетен из веток ивы, второй был оливковый, а третий — из плюща.
Старец испуганно озирался вокруг, а потом прошептал:
— Сюда нельзя входить! В этой пещере живет нимфа Эгерия [42], и по ночам, чтобы встретиться с ней, здесь появляется единственный лукумон, который правил когда-то в Риме. Мы, этруски, называем ее Бегоя.