Это и помогло нам. Мы снова схватились за весла, и вскоре сумели отдалиться от берега и укрыться под спасительным покровом темноты. Пожары слепили греков, так что их дозорные ничего не видели, когда смотрели на море. Нам оно тоже представлялось непроницаемой черной стеной. Мы вовсе не собирались плыть на восток, чтобы отыскать в Мессинском проливе карфагенские суда и принести им весть о нашем поражении и о гибели кораблей под Гимерой. Нас тревожило одно: все кончено, нам надо непременно добраться до какого-нибудь тирренского порта, чтобы спасти остатки боевой славы этрусков.
Однако утром поднялся сильный ветер и начался шторм, который занес наши корабли к италийскому побережью, поэтому мы принуждены были искать убежища в Киме, чтобы привести в порядок суда и запастись продовольствием. Демодот, тиран Кимы, принял нас весьма доброжелательно, но когда услышал о битве под Гимерой и о сокрушительном поражении карфагенян, то забеспокоился и сказал:
— По закону завещаний я — наследник последнего из Тарквиниев, правителей Рима, однако не получил пока ни одной драхмы из этого наследства. Я никогда не враждовал с этрусками, и самое лучшее тому доказательство — приют, который я дал Ларсу Таркону, и то, что я собственными руками закрыл ему глаза, когда он умер. Но мне должно заботиться и об этом городе и о своей семье. Поэтому, хотя душа моя и противится, мне придется задержать оба ваших военных корабля до тех пор, пока не будет окончательно выяснено дело о наследстве Тарквиниев.
Такой же предлог он использовал и прежде, когда забрал в пользу Кимы часть зерна с торговых римских судов. Он был уже пожилым человеком и не любил выдумывать что-то новое. И мы остались в Киме — то ли как пленники, то ли как гости, и вскоре до нас дошли странные и неприятные слухи из Посейдонии. Там толпа разграбила карфагенские лавки и тирренские склады с товарами, а местный правитель, явно потворствуя преступникам, повелел задержать карфагенян и этрусков, живущих в городе, заявив, что только так можно спасти их от расправы черни.
Но это было отнюдь не самое страшное. Спустя некоторое время на крыльях богини победы из-за моря прилетело послание ко всем греческим городам на западе: афинский флот затопил персидские суда в Саламинском проливе возле Афин. Сам великий царь вынужден был спасаться бегством обратно в Азию, причем спеша изо всех сил, иначе греки добрались бы до Геллеспонта, уничтожили мост из кораблей и отрезали ему путь к отступлению. Правда, его могущественная армия успела разграбить и сжечь Афины и повергнуть наземь статуи богов, но потом персы понесли большие потери в Фермопильском ущелье [55], и им вряд ли бы удалось перезимовать в Греции, особенно если учесть, что будущей весной им предстояло сразиться с греческими войсками, которыми командовали спартанцы.
Конечно, я отлично знал, сколь горазды греки преувеличивать свои успехи, но когда те же самые известия стали приходить и из других мест, то я в конце концов перестал сомневаться и с грустью сказал себе, что участие этрусков в битве под Гимерой было совершенно бессмысленным. Впрочем, оставалось одно утешение: их кровь была пролита не совсем уж напрасно, потому что они смогли помешать греческим городам на, западе прийти на помощь городам материковой Греции.
Кимский тиран Демодот был очень и очень неглупым человеком, но ехать сразу на двух лошадях оказалось не под силу даже ему. Он частенько вздыхал, понимая, что вот-вот наступит время, когда он вынужден будет отказаться от торговых сношений с этрусками, приносящих ему немалые барыши, и полностью подчиниться сицилийским городам, которые в первую очередь потребуют от него изгнания карфагенян и тирренов со всех рынков и морей.
Стоило Ларсу Арнту узнать о нашем тяжелом положении, как он немедля направил к Демодоту посла и решительно заявил, что отзовет из Кимы всех тарквинских купцов и конфискует всю собственность Кимы в Тарквиниях, если люди и оба военных корабля не будут немедленно освобождены и не вернутся домой. Гелон же из Сиракуз не преминул известить тирана Кимы о том, что если Демодот отпустит с миром этрусские военные корабли, которые столь нагло вмешались во внутренние дела Сицилии, то он, Гелон, запишет Демодота в свои личные враги.
Демодот стенал, жаловался, хватался за голову и говорил:
— Какой же это подземный дух несчастья направил вас именно в порт в Киме? У меня слабое сердце, и я плохо переношу такие волнения; вдобавок у меня от них болит живот.
Однако наконец он нашел выход и сказал:
— А почему бы не попросить совета у нашей замечательной прорицательницы Герофилии? Ее предшественницы появились здесь задолго до возникновения Кимы, и с тех пор их устами говорят боги. О Герофилии знают очень многие, и я думаю, что сам Гелон не осмелится не подчиниться ее указаниям.
Но сам он отказался идти в пещеру к Герофилии, так как дорога туда была очень трудна, а в пещере пророчицы всегда дурно пахло и этот запах заставлял Демодота мучиться от головной боли. С нами (с двумя этрусками, на которых пал жребий, и со мной) отправился один из его приближенных.
На прощание Демодот раздраженно сказал своему человеку:
— Передай старухе мои дары и попроси ее от моего имени хотя бы раз в жизни говорить понятно — «да» или «нет», а не загадывать всякие дурацкие загадки…
Пещера Герофилии находилась в расщелине на вершине горы, и вела туда козья тропа, которая была до блеска истерта ногами людей, ищущих там помощи в течение сотен лет. Вырубленные в скале на самых трудных местах ступени были покрыты выбоинами и трещинами. Сама же пещера, скромная и убогая, заметно пострадала от ветров и непогоды.
Внутри было очень душно, серные испарения кружили голову и заставляли слезиться глаза. К тому же мы очень плохо спали в последнее время и чувствовали себя слабыми и беспомощными. Мы не знали, что нас ждет впереди, и горевали о погибших под Гимерой. Короче говоря, стоило нам зайти в обиталище Герофилии, как мы закашлялись и принялись утирать ручьем льющиеся слезы, так что едва смогли рассмотреть убранство пещеры. К тому же нам стало очень жарко, потому что из-за своих преклонных лет предсказательница мерзла и никогда не разрешала гасить пламя в очаге. Герофилия давно уже лишилась всех волос, но при этом оставалась женщиной и всегда ходила в остроконечной шапочке. Прислуживала ей бледная длинноволосая девушка с диким взглядом, памятным мне после разговора с дельфийской Пифией, так что я понял, что со временем эта девица заменит престарелую Герофилию. Глаза же самой пророчицы были серыми и неподвижными, как камень, и мне подумалось, что она слепа.
Едва мы вошли, как девушка забеспокоилась и заметалась по пещере, поочередно заглядывая всем нам в глаза и время от времени разражаясь странным смехом. Потом она начала что-то выкрикивать и закружилась, в бешеном танце. Не знаю, сколь долго могло бы это продолжаться, если бы Герофилия громким и суровым голосом не велела ей угомониться. Не ожидал я услышать такой голос в пещере престарелой прорицательницы… Воспользовавшись наступившей тишиной, посланец Демодота принялся излагать наше дело, но Герофилия жестом прервала его.
— К чему нынче твое пустословие? Я знаю, что это за люди, я видела, как они прибыли в Киму и как стаи воронов покинули горы и полетели за море, туда, откуда они недавно уплыли. И мне не нравится, что сюда, в мою пещеру вошла сейчас целая толпа мертвых с распухшими языками и широко раскрытыми неподвижными глазами. Уйдите и заберите своих убитых с собой!
Она начала тяжело дышать и обеими руками толкать нас к выходу. Тогда двое этрусков покинули пещеру, чтобы глотнуть свежего воздуха, и окликнули мертвых товарищей. Герофилия сразу успокоилась и сказала:
— Хорошо, что они ушли. Теперь тут стало свободнее. Но я не понимаю, что это за яркое сияние и раскаты грома?
Девушка была чем-то занята в углу пещеры, но теперь она приблизилась к нам, коснулась руки Герофилии и надела на меня венок, сплетенный из сухих листьев лавра. Пророчица захохотала, уставилась мне в лицо своими невидящими глазами и провозгласила:
— О, любимец богов! В уголках твоих глаз я вижу тень луны, а от твоего лица исходит солнечное сияние. Мне, конечно, следовало бы увенчать тебя венком из мирта и белой ивы, но ты должен удовольствоваться лавром, потому что у нас нет ничего другого.
Посланец Демодота решил, что старая женщина бредит, и начал вновь нетерпеливо объяснять наше дело, тем более что от едких испарений у него першило в горле и слезились глаза; я тоже чувствовал во рту горький привкус серы. Не дав ему договорить, Герофилия произнесла свое пророчество:
— Что значат два корабля, когда вскоре тысяча судов сойдется в морской битве у Кимы? Пусть Демодот позволит этим людям уйти с миром и освободит их суда. Не суда, а боевые знаки решат исход битвы.
Голос ее окреп, и в нем как будто зазвенел металл, когда она повторила:
— Не корабли нужны Демодоту, а боевые знаки. Так сказал бог. — И, переведя дыхание, добавила: — Уйди, глупец, и оставь меня с этим посланцем богов наедине.
Советник Демодота записал ее предсказание на восковой табличке и попытался взять меня за руку, чтобы вывести из пещеры. Но девушка бросилась на него, расцарапала ему лицо длинными ногтями и тесно прильнула ко мне. Она была не очень чиста, но ее кожа и одежды так сильно пахли лавром и горькими травами, что я не испытал к ней отвращения. Я сказал, что ненадолго задержусь в пещере, поскольку это, кажется, угодно богам, и посланец Демодота вышел, кашляя и прижимая ко рту полу плаща. Когда он оставил нас, Герофилия сошла со своего треножника и открыла деревянную заслонку в стене пещеры, так что свежий воздух в одно мгновение рассеял все ядовитые испарения. Через большую щель в верхней части пещеры виднелись голубое море и небо.
Герофилия шагнула ко мне, провела руками по моему лицу и волосам и с волнением сказала:
— Я узнаю тебя, сын твоего отца! Почему ты не поцелуешь свою мать?