— Ты с ним договорился?..
Ян и Татьяна поженились на последнем курсе института. Во время весенней сессии. Зарегистрировались в день сдачи последнего экзамена. Еще сидели над билетами в аудитории, а в коридоре под дверями их ждала шумная компания друзей. Громко разговаривали, смеялись. А Мишаня, который был свидетелем со стороны жениха, не вытерпев, несколько раз заглядывал в аудиторию.
— Скоро там молодожены? Они могут опоздать.
— Не волнуйтесь, все будет в порядке, — улыбаясь, выходил в коридор экзаменатор.
— Вы их там, пожалуйста, не терзайте.
— Будет все хорошо!
И действительно, преподаватель поставил им пятерки, возможно проявив некоторое благодушие.
Из института они поехали во Дворец бракосочетаний. Конечно, вся группа вместе с ними. Предводительствовал Мишаня Нескучаев, одетый в костюм-тройку, при широком клетчатом галстуке. Необычно деловитый в этот день, он квохтал, как возбужденный индючок, всех отталкивал грудкой:
— Не мешайте молодым, посторонитесь!..
Сейчас Мишаня первым увидел их. Он стоял у раскрытых решетчатых ворот перед памятником Кирову.
— Что же вы! Так можно и опоздать! — проворчал Мишаня, хотя и знал, что они не опаздывают и времени достаточно. — Принес платы? — спросил на ходу, прилаживаясь в ногу с Полуяновым.
— Принес.
— Давай сюда! А вот тебе расписка — о получении. То, я вижу, ты совсем обомлел. Голос стал срываться, как у зайца. Накладную на вынос оформишь завтрашним числом.
— Что у вас такое? — спросила Татьяна.
— Не женское дело! Может быть, завтра твоего мужа повезут в каталажку. Впрочем, у нас договор о техническом содружестве.
Мишаня подхватил Таню под руку. Под другую ее поддерживал Ян.
И тут, усиленный десятками репродукторов-колокольчиков, зазвучал футбольный марш, известный каждому болельщику.
— Трам-тарам-та-там, та-там…
Теперь уже заспешили все.
Мишаня и Ян приподняли Таню и почти понесли ее.
Предъявили билеты контролеру, рядом с которым стоял милиционер, а напротив, с нарочито безразличным видом, прохаживались несколько мальчишек, настолько невозмутимо спокойных, что, взглянув на них, каждому делалось ясно: мальчишкам хочется пройти на этот сектор.
Но вот по стадиону пронесся как бы общий вздох: появились футболисты. Первыми вышли судьи. Один из них нес мяч. Они шли в ногу. А как только дошли до бровки поля, побежали к центру. На трибунах зааплодировали, из-под арки стали появляться футболисты. По проходу между секторами все еще бежали болельщики, приостанавливались, чтоб рассмотреть футболистов, идущие следом подталкивали в спины: «Скорей, скорей!»
Мишаня отыскал ряд. Как всегда, сидящих в ряду оказалось больше, чем мест. Поэтому кому-то пришлось сдвинуться. Сначала усадили Татьяну, затем пристроились сами. Сели тесно, не очень удобно, однако уместились все.
Матч выдался напряженным, захватывающим, Гол в ворота противников, как обычно говорят в подобных случаях комментаторы, «назревал». Зенитовцы атаковали, и все же мяч никак не шел в сетку, то попадал в перекладину, то застревал у кого-то в ногах. Вот уж чудеса: ворота многометровой ширины, а мяч за игру несколько раз попадает в штангу, которая всего-то два десятка сантиметров толщиной! Попробуй попасть на тренировке — замучаешься, пока попадешь.
После каждой хорошей атаки весь стадион привставал, а после неудачного удара раздавался единый вздох разочарования, все садились. Привставала, конечно, и Татьяна. Но активнее всех болел Мишаня. Когда зенитовцы вели, мяч к воротам, он подсказывал, ерзая на скамейке: «Давай, давай! — и шуровал ногами, словно сам подталкивал мяч. — Так!.. Налево!.. Пассик!»
Были, конечно, атаки и на зенитовские ворота. Тогда Мишаня замирал.
Но вот по стадиону пронесся легкий, сдержанный женский смешок. Полуянов сначала ничего не понял и удивленно посмотрел на Татьяну. Она тоже улыбалась. Яна всегда поражало, насколько женщины наблюдательнее мужчин, глянул в ту сторону, куда смотрела Татьяна, и увидел, что один из футболистов побежал к кромке поля, куда бежали два человека в плащах. Они полами распахнутых плащей прикрыли футболиста, и, как передал в это время по телевизору телекомментатор, «игрок привел в порядок свой спортивный инвентарь».
И тут же произошла хорошая атака «Зенита», и…
— Го-ол! — вскочив, заорал Мишаня.
Вскочила Татьяна, вскинув руки:
— Гол!
Вскочили многие другие. Вверх взлетели кепки. А совершенно забывшийся от счастья Мишаня вцепился в уши стоящего впереди мужчины и принялся крутить их, восклицая:
— Гол, гол!
Мужчина обернулся и ударил Мишане в ухо.
— Ты чего? — опешил Мишаня.
— А ты чего?
— Так наши гол забили!
— Зачем же за уши драть!
— Так это я от радости.
— И я от радости.
Неизвестно, чем бы все кончилось, но зенитовцы снова пошли в атаку, и в рядах зашикали:
— Хватит вам!.. Не мешайте!.. Садитесь!
— Псих ненормальный! — сказал Мишаня и перешел на другое место, сел крайним в ряду. А через несколько минут и «псих» тоже куда-то удалился.
Поэтому к тому моменту, когда прозвучал финальный свисток, инцидент забылся. Главное, что наши выиграли.
— Молодцы! — Мишаня похлопал Яна по плечу. — Вот всегда бы так! А ты все-таки подготовь накладные и на другие платы, вдруг понадобятся.
Рабочий день заканчивался полшестого, но Марина Валентиновна обычно уходила значительно позднее. Она была убеждена, что у каждого добросовестного человека дел всегда больше, чем он их может выполнить. Искренне удивлялась, если кто-нибудь начинал роптать, например молодые мамаши: мол, это неправильно, у них дети.
— Ну и что ж?.. Я и сама мать, теперь уже бабушка, но это не повод, чтобы уходить раньше семи.
Сейчас, собрав вещи, закрыв кабинет, она решила проверить, не оставлено ли где на ночь включенным электричество. Комната напротив оказалась незапертой. Марина Валентиновна вошла туда и увидела Полуянова.
— Вы остались? Уже восьмой час!
— Я знаю.
— Надо было оформить заявку на вечернюю работу.
Но это она сказала уже просто так, удивившись, что молодой инженер остался после смены, если в том не было особой производственной необходимости. Машинально взглянула на экран осциллографа.
— Как, у вас макет работает?!. Что же вы молчите? — Она подсела на стул рядом с Полуяновым, засучила рукава кофты, будто могла их испачкать. — Подождите, подождите! Это так интересно! — Делала замеры в разных точках схемы, на листе бумаги рисовала эпюры напряжения и опять начинала замеры, повторяя: — Обождите, обождите! — хотя Полуянов и не мешал. Наконец она отложила штекер осциллографа.
— Н-да… Ян Александрович, надо разворачивать работу. Завтра я пришлю к вам техника Митю Мазурова, по уровню знаний это хороший инженер, только его надо сразу занять делом, чтоб увлечь. Тогда от него будет толк. Вы сейчас идете домой?
— Нет, я еще немножко посижу.
— Только не очень долго, могут сделать замечание, что у вас нет заявки на вечернюю работу.
Марина Валентиновна, взволнованная, вышла из института.
Дочка и другие близкие родственники часто упрекали ее в том, что она одна сохранилась такая «неистовая», теперь уже никто не работает так, как работали прежде, особенно молодежь, дурачки повывелись и она ищет вчерашний день. Нет же!.. Вот работает же инженер, его никто не принуждал. Ему интересно. Вы понимаете это слово — «интересно»?
Отец Марины Валентиновны был кадровым военным, служил начальником пограничной заставы. Там, на заставе, среди карельских лесов, в маленькой деревушке, и родилась Марина Валентиновна. Неведомая деревня и значится местом ее рождения.
Перед войной отца перевели в Ленинград. Вместе с ним переехала и семья: жена, сын и две дочери. Они жили тогда на Международном проспекте, в районе Средней Рогатки.
Когда началась война, отца в первые же дни отправили на фронт. Семью переселили на Охту. Там и пережила Марина Валентиновна самые трудные в своей жизни дни. В первую голодную блокадную зиму она осталась одна. Ей шел тогда лишь десятый год. Первой умерла малышка сестра, хотя мать делала все, чтобы выходить ее.
Теперь, став вдвое старше, чем была в ту пору ее мать, Марина Валентиновна понимала, что им с братом она отдавала свой последний кусок. Непонятно, чем жила сама.
А затем умер брат. Удивительно спокойно, тихо. Не плакал, не просил хлеба, только протягивал с кровати, на которой лежал, тоненькую, как лучинка, руку, шарил по столу.
Мать к тому времени уже не вставала. Все по дому делала маленькая Маринка, топила печь, с бидоном ходила на Неву, на прорубь, за водой. Делила кусочек хлеба размером со спичечный коробок на две равные половинки, клала одну из них матери в руку. Но никогда не видела, чтобы мать свой кусочек съедала: держала его в руке, смотрела на Маринку, а по лицу ее, ставшему темным и морщинистым, как ядро грецкого ореха, катились слезы. Марина все еще надеялась, что мать выживет, не понимала того, что понимала тогда мать, которая не думала о себе, а думала о дочери: с кем та останется? И когда пришел ее последний час, позвала Марину к себе и сказала:
— У тебя не осталось никого. Ни родных, ни знакомых. Вот тебе адрес. Это знакомая твоего отца. Иди и скажи, что ты дочь Алексея. Может, она возьмет тебя.
Сколько часов Марина брела по заснеженному, замерзшему городу, перелезая через сугробы, прежде чем добраться до нужного дома на Невском, она не помнит. Ухали где-то разрывы снарядов, далеко ли, близко, она не замечала. Откуда-то падал снег, возможно с крыш. Она тоже этого не помнит. Не потому, что забыла. А просто ничего не воспринимала тогда. Все ей было безразлично. Только запомнила, что на какой-то из улиц возле закрытых дверей булочной стояла длинная очередь. И вдоль очереди, убрав в рукава пальто закоченевшие руки, ходил мальчонка лет пяти. Останавливался возле кого-нибудь, что-то говорил и, озябший, брел дальше. Подошел он и к ней.