— Ну что, еще выпьешь?
— Ага.
Напившись, Сашка вылез из-за стола.
— Я пойду им да-ам.
Но во Двор вошла Сашкина мать.
— Что, надоел бабке за день, Аника-воин? Идем домой, отец приехал.
— Завтра опять приходите.
— Придем, куда ж мы денемся?
В подобную пору года темнеет медленно. Серегин долго еще сидел на крыльце, слушал, как по дороге, мимо калитки, наперегонки носились на велосипедах мальчишки, над крышами домов, над сараями летали ласточки, садились на провода, щебетали торопливо, умолкали на мгновенье, а затем — раз! — и нет ни одной на проводах, замелькали над садами, над антеннами, не уследишь взглядом, — раз! — и опять все сидят на проводе, щебеча о чем-то негромко.
Серегин через калитку вышел в огород. За огородом берег резко обрывался к реке, между этим круто спадающим земляным выступом и водой — луг. И по ту сторону реки — луга. Перед деревней река делала резкий поворот и, петляя, уходила к горизонту. По лугу то здесь, то там синели окна — старицы, над ними стояли серебристые ивы, каждую весну обламываемые ледоходом, во успевающие дать густые мутовки.
На реке купались. И Серегин тоже решил ополоснуться. Спустился к воде и увидел Шебаршина.
— Что, решили почтить нашу речку своим присутствием? Вы привыкли небось к подсиненной воде, а тут пиявки, лягушки.
Он, зайдя выше колен, стоял лицом к воде и, делая кругообразные движения, разгонял перед собой мусоринки на воде. Серегин смотрел на него со спины. Шебаршин казался сейчас прямоугольным. Выждав, когда Серегин поплывет, Шебаршин поплыл рядом. Серегин плыл кролем, а Шебаршин — саженками. Причем он все время старался хоть немного быть впереди.
— Мы в бассейнах не ученые, стилем плавать не умеем, зато мы в этой речке еще из-подо льда плавали. Пацанами. Батерфляями не похвастаемся, а туда-обратно раз десять вытянем.
Он первым переплыл и в одну, и в другую сторону. Плавал хоть и не классно, но был силен.
Серегину было уже постелено, когда он вернулся. Себе бабка Ульяна бросила тюфячок на крыльце. Хотя в доме было не жарко, да и хозяйства у нее не имелось особого, чтобы сторожить. Постелила тюфяк на крыльце наискось и легла так, чтоб можно было видеть калитку в огород.
Серегину всегда плохо спалось на новом мосте. Не поднимая головы, с высокой кровати в боковое окно он видел, что бабка Ульяна тоже не спит, иногда положит голову щекой на руку, вздремнет немножко и снова смотрит на калитку.
Утром Серегин вышел на крыльцо и увидел диво дивное. Из-за реки вздымалось солнце. С травинок, с листьев деревьев крупными каплями сползала роса и сыпалась, будто дождь, только идущий не из туч, а рождающийся в кустах и траве. Слышно было, как по земле ударяют грузные капли, а травинки и ветки, освободившиеся от их тяжести, покачивались. Пели птицы. За рекой, в каждом кусту, в лугах, на всем обозримом пространстве не десяток, не сотня, а тысячи птиц заливались на разные голоса, и громко, и потише, и далеко, и близко. Где-то куковала кукушка. Серегину ли, другим ли отсчитывала долгие годы. Бабка Ульяна в огороде на грядках ломала Свекольную ботву для поросенка.
Серегин, взяв полотенце и мыло, спустился к реке. Подошвам ног было приятно от прикосновения к земле, сырой и прохладной в тени и ласковой в тех местах, где ее пригрело солнце. Он умывался, зайдя по щиколотку в воду, рыбья мелочь тыкалась ему в ноги, гналась за мыльными пузырями, уплывающими по течению, снизу будто клевала их и торопливо бросалась обратно, где падала новая мыльная пена. Умывшись, Серегин сделал зарядку, пробежался по узкой тропке вдоль воды. Когда он бежал, кузнечики прыгали у него из-под ног. Выбравшись из сырой травы, они прогревались на солнышке, пошевеливая задними лапками.
Вернулся он свежим, бодрым. У бабки Ульяны было уже приготовлено на столе. На спинке стула лежал вышитый рушник.
— Вот, не хочешь ли попробовать? — Ульяна Петровна достала вилок квашеной капусты. — У вас в городе такой не купишь. Крепкий, не проколоть.
— Спасибо! Мне это нельзя! — сказал Серегин. Взглянул на разрезанный пополам кочан.
— Почему ж?
— Желудок болит. Нельзя острого.
— Тогда молочка выпей.
— От молока не откажусь.
— У-у ты! Такой молодой! В твоем возрасте гвозди надо глотать, все нипочем. К врачам ходил?
— Обращался, сколько раз!
— Надо что-то другое.
Когда Серегин шел на завод, ощущение утренней радости, приподнятости, свежести и молодости не покидало его.
День был солнечным, но не жарким. Обсохла роса. Траву в лугах еще не косили, и какими только ароматами цветов не был настоян воздух. Он равномерно гудел от пчелиного гула, пчелы копошились в каждом цветке, перелетали с одного на другой, забирались в цветочные граммофончики, копошились там, что-то бурча, были видны лишь спинки да измазанные желтой пыльцой задние лапки.
— Что ж, идем к главному, — сказал Серегину Шебаршин. — Надо показаться.
Директор находился в командировке. Его замещал главный инженер. Он принял их сразу. Возможно, Шебаршин с ним заранее договорился.
— Пройдите, — лишь на секунду заглянув в кабинет, предложила секретарь.
Все окна в кабинете были распахнуты настежь. Над столом главного инженера кружилась пчела. Поздоровавшись и познакомившись с Серегиным, главный инженер предложил сесть.
— Ну, расскажите, что новое может ожидать нас в ближайшие годы? Над чем вы работаете?
— У нас ведется НИР «Коллер». Дальнейшая модернизация кардиосканера. Заканчиваем первый этап.
Главный инженер подвинул стул поближе к Серегину. Новая работа его явно заинтересовала, и он приготовился слушать.
— Пытаемся выполнить изображение цветным. И это не дань моде. Человеческий глаз воспринимает около десяти различий по яркости и в то же время около сотни оттенков по цвету. Заманчиво попробовать некоторые параметры отраженного сигнала закодировать в цвет. Тем самым обеспечить большую различимость изображения. — Серегин, как говорится, сел на своего любимого конька. — Целевая задача такова: посмотреть, нельзя ли за счет цвета, за счет, так сказать, тонкой структуры сигнала получить еще какое-нибудь полезное качество, — закончил он свой рассказ.
Главный инженер улыбнулся. Серегин удивленно посмотрел на него.
— Не верите в такую возможность?
— Нет, почему же!.. Говорите вы так увлеченно, слушать приятно. Согласен с вами: надо внимательнее заглянуть в человека. Желаю вам удачи!
— Спасибо. Можно от вас позвонить в Ленинград?
— Пожалуйста. Из приемной. Скажите секретарю. — Главный инженер нажал кнопку переговорного устройства. — Татьяна Васильевна, закажи, пожалуйста, Ленинград, институт. Товарищ назовет номер телефона.
Серегин поблагодарил главного инженера, они с Шебаршиным вышли в приемную.
— Ты теперь сориентируешься без меня? Не заплутаешь? Я побегу.
Глядя на уходящего Шебаршина, Серегин думал, что тот, наверное, никогда в жизни не бегал стометровку, он заковылял, размахивая руками, а вот сам Серегин рванул бы сейчас стометровочку. Он так и подпрыгивал от нетерпения, будто должен был прозвучать сигнал стартера. И заторопился, когда секретарь позвала его к телефону. И на этот раз с ним разговаривал сотрудник, замещавший его. Слышимость была плохая. Серегин обрадовался тому немногому, что расслышал. А услышал он, что в системе отображения включают цветную трубку. Не все получается.
— Что не получается? — кричал Серегин.
Чувствовалось, что сотрудник на противоположном конце провода надрывался, крича, но от этого слышимость не улучшилась.
— Ладно, я еще позвоню, — крикнул Серегин. — До свидания! — Но трубка все еще булькала что-то, пока он не положил ее. Хотя Серегин и не расслышал половину, но было радостно, что все идет хорошо. Цветную трубку можно было и не включать, это следующий этап работы.
Довольный шел он в цех. Шебаршина в цехе не было: взяв увольнительную, уехал на аэродром встречать дядюшку, прилетавшего с Дальнего Востока. До аэродрома надо было часа два добираться на автобусе. Серегин решил зайти к Наде.
— Ты чего такой веселый? — спросила она.
— День такой хороший!
Да, день был хороший. Солнце не очень яркое. Оно находилось за редкими облачками, как за марлевой занавеской, они и рассеивали лучи.
Надя была в легком голубом платье. Серегин смотрел на нее и думал с восхищением: «Красивая».
— Ты чего так смотришь на меня? — спросила Надя.
— Вчера не рассмотрел как следует.
— Ну и как?
— Да прежняя…
— Розочка, — рассмеялась Надя с лукавством. — Только не бутончик, а распустившаяся. Скоро у этой розочки посыплются лепестки. Ох, Серегин! — Она легонько коснулась его рукава. — А ты все такой же. Всегда отличался тем, что умел говорить милые вещи.
— Но ведь я ничего не сказал! — с улыбкой посмотрел на нее Серегин.
— После работы — ко мне. Не будешь занят?
— Нет, кажется.
— Как я рада, что ты приехал! Не представляешь даже! — Она взяла его за руку. — Ты теперь такой представительный, в очках. А я помню, какой ты был на первом курсе в институте. Тощенький, самый высокий у нас в группе. Ты и тогда носил галстук, менял их каждый месяц. Нравился многим нашим девчонкам. Вздыхали по тебе.
— Серьезно?! Вот уж чего не знал.
— Да, было… А помнишь, как мы с тобой ходили в Ботанический сад? И зимой, и осенью. Почти каждый день после лекций. Все дорожки засыпаны листвой. И помнится, что это были листья кленов. И весной ходили, когда в канавах еще лежал снег, а вдоль забора земля будто взрыхлена граблями и в нее воткнуты акварельные кисточки, обмокнутые в яркую краску, — пробиваются цветы. Помнишь?
— Помню. — Хотя вот именно этого-то он и не помнил. Но Надя говорила, и перед мысленным взором все проявлялось вновь.
— А однажды на дорожке была большая лужа. Ты меня взял на руки и понес… Кажется, все это было совсем недавно. Чуть ли не вчера. — Надя пожала Серегину руку. — Так договорились: сразу после работы — ко мне.