На следующий день Цзяцзя сообщила своему агенту по недвижимости, что хочет съехать с квартиры как можно скорее. Оказывается, было необязательно оставаться в ней, чтобы увидеть рыбу и воду. Узнав это, Цзяцзя почувствовала облегчение. Поскольку с декабря ни один потенциальный покупатель не появился, она поставила агента в известность, что не возражает сдать жилье в аренду по цене ниже рыночной, если так проще. По словам агента, прежде чем показывать квартиру арендаторам и покупателям, будет лучше, если Цзяцзя освободит ее и съедет.
– Многие клиенты предпочитают дома, которые выглядят новыми и незанятыми, – сказал он.
Тетя взялась помочь паковать вещи. Теперь, когда Ли Чана арестовали, Цзяцзя подумала, что может временно пожить у тети и бабушки. В этом решении Цзяцзя проявила такую непреклонность, что тетя не возражала. Возможно, ее беспокоило, что она слишком часто оставляет старушку одну. К этому времени тетя избегала разговоров с племянницей о Ли Чане, ждала, пока Цзяцзя уснет, а потом часами шепталась по телефону с подругами. Цзяцзя никогда ничего не выпытывала. Без связей Чэнь Хана она не могла помочь. По правде сказать, когда несколько лет назад правительство начало борьбу с коррупцией, Цзяцзя боялась за безопасность мужа. Однажды, когда они вместе смотрели утренние новости, Цзяцзя между делом сказала что-то сочувственное о коррумпированных бизнесменах и их семьях, вынужденных бежать из страны.
– Тебе нет нужды беспокоиться о подобных людях, – ответил ей Чэнь Хан. – Я не такой идиот, как они.
Однако она вспомнила, что Чэнь Хан часто приезжал и уезжал, и в багажнике у него стояли коробки с дорогими винами или диким женьшенем. На прошлый Новый год он вытащил из конверта толстую хрустящую пачку банкнот в сто юаней и протянул ей, сказав, что это карманные деньги, праздничный подарок от друга. Она купила на аукционе скульптуру. Скульптура была из темно-зеленого мрамора, в стиле кубизма, и изображала высокую и худую девушку с бедрами, чуть повернутыми влево. В ночь после того, как ее доставили домой, Чэнь Хан вернулся только к утру. Цзяцзя выпила три эспрессо и уснула далеко за полночь. Она нанесла тонкий слой тонального крема на лицо и на родинку в виде воздушного змея, села на диван в своем черном шелковом платье рядом с новым произведением искусства и стала ждать мужа. Когда он вернулся, она спала.
Когда Цзяцзя паковала вещи, ее взгляд упал на стоявшую в углу скульптуру. Интересно, принадлежит ли она ей? Цзяцзя не хотела брать с собой ничего из вещей Чэнь Хана, но все равно сложила их в коробки. Достала из бара недопитые бутылки коньяка, немного выпила и вылила остатки, глядя, как коричневатая жидкость стекает в раковину. Сбросила с кровати простыни и подумала, что никогда не видела ничего более унылого, чем голый матрас. Она с трудом помнила, каково спать в этой кровати рядом с Чэнь Ханом. Со второго года брака она часто ложилась спать одна, а муж возвращался поздно, пьяный, и засыпал на кушетке, не снимая пальто. Иногда он появлялся лишь утром, быстро принимал душ и переодевался, а потом снова отправлялся в офис. После случая со скульптурой Цзяцзя вообще перестала дожидаться его возвращения. Она в последний раз взглянула на статую девушки, некогда выставленную на аукционе по высокой цене, но в итоге оказавшуюся в заброшенной квартире вдали от своего создателя. Теперь скульптура не вызывала никаких чувств. Возможно, бедняжка заслуживает лучшего владельца, подумала Цзяцзя, вытащила последнюю коробку в коридор и закрыла за собой дверь.
Она взяла все свои картины и одежду и вызвала фургон, чтобы отвезти вещи к бабушке. Чэнь Хан был мертв уже полгода, и брак с ним казался тоже упакованным в ящики. Из окна фургона улицы выглядели одновременно знакомыми и чужими. Глядя на проплывавшие мимо здания, Цзяцзя подумала, что город, который она так хорошо знала, так изменился. Она ощущала вонь бензина и запах немытого тела водителя. Какое-то время Цзяцзя наблюдала, как амулет с кусочком янтаря, висевший на зеркале заднего вида, качается туда-сюда в нерегулярном ритме и в разных направлениях. После того как они пробрались через городские пробки и наконец выехали на третье кольцо, Цзяцзя достала телефон и набрала номер отца.
Глава 8
Фургон подъехал к дому бабушки; Цин, приятельница Цзяцзя, сидела, скрестив ноги, на крыльце, и поджидала подругу с незажженной сигаретой в зубах. Она всегда курила самокрутки – европейская привычка, отточенная еще в художественной школе.
У Цзяцзя оставалось мало подруг, с которыми она поддерживала связь после замужества, Цин была одной из них. Из трех соседок по комнате в студенческом общежитии Цзяцзя еще на первом курсе больше всего сблизилась с Цин. У них не было ничего общего, кроме страсти к искусству, но тогда этого было достаточно, чтобы проводить вместе все дни, молча рисуя, пока солнце не садилось и не вставало вновь.
У Цин были короткие темно-каштановые волосы, от которых всегда пахло тростником (впрочем, в молодости они выглядели скорее черными); она утверждала, что всю жизнь носила одну и ту же прическу, а причиной необычного запаха, по ее словам, была японская кровать с матрасом-татами, на которой спала с детства по воле матери. Цзяцзя восхищалась способностью Цин оставаться верной самой себе и быть личностью. Шкафчик Цин в их комнате был забит оливково-зелеными футболками и черными джинсами, единственным, что девушка носила, только зимой она надевала черную джинсовую куртку с подкладкой.
Увидев Цзяцзя, Цин заткнула сигарету за ухо.
– Служба переноски вещей Цин и компания к вашим услугам! – отрапортовала она Цзяцзя, подняв в салюте к виску правую руку с зажатой в кулаке неоново-зеленой зажигалкой.
Обе рассмеялись и принялись таскать коробки наверх, на третий этаж. Иногда бабушка Цзяцзя высовывала голову из кухонного окна и спрашивала, не хотят ли они груш.
Когда фургон опустел, наступила ночь и бабушка погрузилась в глубокий сон, который должен был продлиться до четырех утра – времени, когда бабушка приступит к приготовлению рисовой каши на завтрак. На ночном столике в ожидании Цзяцзя и Цин стояла тарелка с грушами.
Детская спальня Цзяцзя теперь служила гостевой. Окна комнаты выходили на север, на шумный проспект, что делало ее гораздо менее удобной, чем все остальные, окна которых смотрели во двор. Некогда белые стены и занавески тронула желтизна. Коробки громоздились одна на другой и заполняли всю комнату, так что даже стоять было негде.
– Цзяцзя, тебе придется все это распаковать, – сказала Цин, откусив половину груши и плюхнувшись на односпальную кровать.
Та уже была застелена. Бледно-зеленые простыни не подходили к наволочке с пурпурными полосами.
– Кстати, о том, о чем ты спрашивала в прошлый раз, – добавила Цин. – Мне позвонили из галереи и сказали, что хотели с тобой поговорить. Может, мы смогли бы организовать небольшую выставку или что-то в этом роде.
Цзяцзя села рядом с Цин.
– Сегодня я позвонила отцу, – сообщила Цзяцзя.
Цин приподнялась на локте.
– Я позвонила из фургона, – продолжила Цзяцзя. – Он предложил встретиться за ужином. Как называется галерея?
– Но ты никогда не звонишь отцу. – Цин достала из заднего кармана визитную карточку и протянула Цзяцзя. – Вот ее контакты. Мне сказали, ты можешь позвонить на следующей неделе в любое время.
– Спасибо, Цин, – пробормотала Цзяцзя, изучая карточку. Об этой галерее она никогда раньше не слышала. – Ты все еще встречаешься с тем гитаристом? – спросила она, поднимая голову.
– Что за картины? – спросила Цин, приступая к разбору коробки с холстами.
– Очередные неудачи. Так ты все еще с ним встречаешься? С высоким парнем с фиолетовой гитарой?
– Мне тридцать один год. Я решила, что нужно немного подумать о будущем и найти кого-то более надежного. – Цин взяла в руки одно из полотен Цзяцзя. – Вода… Ты никогда не писала ничего так упорно со времен университета. И рыба… Без головы?
– Тут должна быть мужская голова. – Цзяцзя указала на пустой овал на холсте. – Знаешь, на Чэнь Хана можно было положиться.
Лунный свет проникал в комнату, подсвечивая тонкий слой пыли, лежавшей на всем: на телевизоре, книжных полках, висевшей в углу картине тушью с изображением журавля, фонаре, повешенном на оконной раме. Цзяцзя узнала фонарь – это была одна из многих вещей, принадлежавших матери, и одна из нескольких сохранившихся. Мать купила его у ремесленника в Чунцине. Она любила, чтобы с каждым предметом, привезенным домой из путешествий, была связана какая-нибудь история, и просила юную Цзяцзя угадать, откуда взялись вещи и какая судьба ждет их после.
– Куда бы они потом ни попали, там им будет лучше, – сказала однажды мать.
Цзяцзя провела указательным пальцем по краю фонаря. Куда они все подевались? Где керамическая ваза из Цзиндэчжэня? Флейта из Юйпина? Бронзовый дракон из Сианя? Ципао[6] из Шанхая? Рулон вышитой ткани из Сучжоу?
«Вещи исчезали одна за другой или скопом?» – спросила она себя. Прошлое, казалось, было лишь тем, что от них осталось.
– За все эти годы отец так и не женился на другой, – продолжила Цзяцзя. – Почему, как ты думаешь?
Цин пожала плечами.
– Может, он больше не хочет иметь семью. Мне нужно покурить.
– Только не здесь, не в бабушкиной квартире.
Цзяцзя легонько похлопала Цин по руке.
Возможно, Цин права, подумала Цзяцзя. Возможно, он так никогда и не захотел создавать новую семью. Теперь, потеряв собственную, она, казалось, немного понимала отца, его нежелание заводить жену, двигаться дальше. С того дня, как он объявил, что снова влюблен, и до момента, когда уехал на машине со всеми своими вещами, именно мать отчаянно пыталась изгнать отца из их дома. Цзяцзя была ребенком, нравственность казалась ей более определенной вещью, она решила встать на сторону матери, предлагая ей одной – как ей казалось, ни в чем не повинной жертве – всю любовь, которую только могло дать ее молодое нежное сердце. Цзяцзя забыла, как по вечерам следила из окна за отцом, расхаживавшим взад-вперед, а порой даже стучавшим в дверь. Она забыла, что никогда не открывала ему, что тоже его бросила.