Последний раз Цзяцзя сидела дома и ужинала с отцом за день до его ухода. Что они ели? Она попыталась исследовать пещеру своей памяти, но не смогла вспомнить ни одного блюда, стоявшего тогда на столе. Она отправила в рот еще один кусок свинины, несколько раз пожевала и, прежде чем проглотила, взяла еще один.
Затем, совершенно не готовая к этому, вдруг обнаружила, что истерически плачет. Как упавший ребенок, который сдерживал слезы, пока родители не заключили его в объятия, и лишь тогда испустил душераздирающий, обжигающий вопль. Всхлипывая, она несколько раз кивнула, давая понять отцу, что он прав – она действительно любит тушеную свинину. Она надеялась, что он понял, так как не могла подобрать слов. Цзяцзя полностью потеряла над собой контроль. Не было ни единой веревочки, за которую она могла бы дернуть, чтобы остановить этот плач, который, казалось, никогда не закончится.
Отец не пошевелился. Все еще держа миску с рисом в своих больших руках, он молча слушал ее.
Время либо застыло, либо летело невероятно быстро. Цзяцзя подумала, что могло происходить и то, и другое. Когда из глаз хлынули слезы, она почувствовала, что тает, как кусок мыла, теряя первоначальную форму. Она стала бесформенной копией самой себя и поняла, что это изменение будет необратимым.
А потом все вдруг прекратилось. Так машина на большой скорости врезается в толстое дерево. Некоторое время оба молчали. В отцовской квартире больше не было напряжения, не было всплеска эмоций. Не было и чувства утешения. Единственным, что осталось, была разделенная отцом и дочерью трапеза.
Когда они доели рис, Цзяцзя посмотрела отцу прямо в глаза.
– Папа, – произнесла она с непоколебимой решимостью. – Расскажи мне о человеке-рыбе.
Он посмотрел на нее с тревогой, которая затем сменилась озабоченностью. Потом, наконец, его взгляд стал спокойным, добрым и твердым. Он отложил палочки, потянулся за коробкой салфеток, протянул ее Цзяцзя и скрестил руки.
– Что бы ты хотела узнать? – спросил он.
С лица Цзяцзя исчезли последние остатки нервозности. Она вновь обрела контроль над собой, ее разум был ясен как стекло. Она собиралась выяснить, откуда у отца взялась фигурка человека-рыбы. Сделать это было так же естественно, как падать для полностью созревших кокосовых орехов. Она достала фигурку из кармана и положила перед отцом вместе с фотографией, сделанной Дедом.
– Я нашла человека-рыбу на полке, – твердо произнесла Цзяцзя. – Я видела такие же фигурки в деревне, которую посетила в Тибете. – Она указала на фотографию. – Вот в этой деревне.
Отец откинулся на спинку кресла, по-прежнему скрестив руки на груди. Какое-то время молча смотрел на фотографию, а затем выпрямил спину, слегка наклонился вперед и заговорил, тщательно подбирая слова.
Глава 17
– Будь моя воля, я бы никогда об этом не рассказывал. Эти воспоминания для меня как яма перед ступенями, ведущими к моей двери. В дождливые дни там растекалась лужа, и ее приходилось обходить. Иногда случались безжалостные ливни, тогда я оставался дома и смотрел, как вода переполняет яму и течет из нее ручьем. Правда, случались долгие промежутки, когда яма оставалась сухой и почти незаметной. А потом, без всякого предупреждения, снова лил дождь. С годами я пришел к пониманию, что наша земля вертится, одно время года перетекает в другое, и прошлое возвращается. Все движется по кругу. Поэтому я расскажу тебе все, что знаю, Цзяцзя, ведь я в долгу перед тобой и твоей матерью. Но, что еще важнее, я расскажу все тебе, потому что, возможно, тогда ты поймешь.
Прежде всего позволь начать эту историю словами, что я никогда не видел ни человека-рыбы, ни мира воды. Я даже не догадываюсь, что это такое, но по сей день не знаю, к добру ли мое неведение. Не хочу сказать, что мир воды не имеет ко мне никакого отношения и никак на меня не действует. Напротив, моя жизнь подчинена ему с того дня, когда я о нем узнал, или, быть может, с того часа, когда я тридцать лет назад понял, что он поглотил твою мать.
Когда я встретил ее, она изо всех сил старалась стать скульптором, а я был самым обычным человеком. Почему из всех видов искусства она выбрала скульптуру, я не знаю. Как и где она научилась лепить, она мне тоже никогда не рассказывала. Но твоя мать твердо решила стать скульптором, и никто никогда не смог бы ее переубедить. Я познакомился с ней в первую неделю после Нового года, на ярмарке у храма Земли. Ее голова вынырнула из людского моря прямо передо мной: она встала на скамейку, разыскивая лоток с сахарными фигурками, который я в конце концов и помог найти. На ней была большая коричневая шапка-ушанка, закрывавшая половину лица. Позже она объяснила, что шапка принадлежала отцу, который учился в Советском Союзе и получил ее в подарок от преподавателя. Она носила эту шапку постоянно, и на наших первых свиданиях я почти не мог как следует разглядеть твою мать. В результате я долго понятия не имел, какие у нее волосы. Но это лишь добавляло ей очарования и делало еще желаннее.
Я никогда раньше не встречал никого похожего на нее. Она грезила наяву, ее мысли часто путались. Она могла говорить о сортах пива, а в следующую секунду читала стихи. Она была женщиной, которая ныряла зимой в прорубь и посреди ночи ездила на велосипеде по пригородам Пекина. Она была полной моей противоположностью, и никто из наших друзей не мог представить нас парой. Но через несколько месяцев мы поженились, и она стала для меня всем.
Все, чего я хотел, – это прожить с ней всю жизнь, чтобы каждый день возвращаться в дом, пахнущий свежей лапшой, где она встречала бы меня с лицом, расцветающим, как полевой цветок, едва я открою дверь. Пока она была со мной, меня не заботили жизненные тяготы. Она была для меня как пара удобных туфель, идеально сидящих на ногах. Мы жили в квартире в шестьдесят квадратных метров с двумя спальнями, которая для двоих казалась достаточно большой. Окнами квартира выходила на юг, там было тепло зимой и прохладно летом. Днем в гостиную проникало достаточно света, и, видя, как твоя мать, открыв бутылку пива, напевает разные мелодии и работает над скульптурами, я думал, что она довольна.
Но время шло, и постепенно я начал забывать, кто она и чего хочет. А по правде сказать, я, наверное, не знал об этом с самого начала. Скорее всего, так и было, черт возьми. Она мечтала о чем-то гораздо большем, чем наша квартира и безмятежная жизнь в ней. Она хотела быть вне ее. Тем не менее она оставалась со мной и делала вид, что жизнь, которую я мог ей предложить, была той, которую она хотела. Конечно, в то время я ничего этого не знал, и мое зрение постепенно прояснилось лишь позже, когда мы решили завести ребенка.
Через несколько месяцев после свадьбы мы попытались завести малыша. Не помню, чья это была идея, но один из нас, должно быть, решил, что хочет его, а другой, наверное, согласился. В любом случае это было естественно. Мы работали над этим несколько месяцев, но ничего не получилось. Поначалу мы не слишком задумывались об этом и решили, что удача просто не на нашей стороне. Мы продолжали жить обычной жизнью. Я, как обычно, ходил на работу, а твоя мать сидела дома и лепила всякие скульптуры. Но постепенно наша неспособность зачать ребенка начала проникать в нашу жизнь, как вода просачивается сквозь стены. Твоя мать плакала всякий раз, когда у нее наступали месячные. Ничего не изменилось, но квартира стала казаться пустой, как будто некогда у нас был ребенок, а теперь куда-то пропал. Плотное, темное облако принимало форму и ширилось, принося кошмары. В какой-то момент я заметил, что твоя мать лепит фигурки детей, которых видела на улицах. Она сказала, что даже не помнит, когда и почему начала это делать.
Нас словно прокляли, и довольно скоро проклятие начало проявляться физически. Все стало ломаться и приходить в негодность – свет на кухне, обогреватель, радио, золотые серьги, мои самые дорогие туфли. Однажды утром, когда твоя мать шла на овощной рынок, солнце светило ярче обычного, и она решила снять ушанку, чтобы окунуться в теплый зимний день. Через несколько секунд бродячая собака выхватила шапку из рук и разорвала пополам, прямо на месте, прежде чем убежать и никогда больше не показываться на глаза. Твоя мать вернулась домой и заплакала, совершенно забыв о рынке. В тот вечер на ужин я открыл консервы, а она вообще ничего не ела. С каждым днем она спала все меньше и меньше, что выводило меня из себя, заставляло потеть и видеть кошмары. Твоя мать просыпалась на рассвете и часами смотрела в окно, словно неприкаянная душа, потерявшая всех, кто знал ее при жизни. Сначала я тоже вставал, чтобы ее утешить, но в конце концов просто стал притворяться спящим.
Все стало еще хуже, когда две наши знакомые почти одновременно родили. Одна девочку, другая мальчика. Твоя мать заперлась в квартире на неделю и ни с кем не разговаривала, даже с собственными матерью и сестрой. Наконец один мой близкий друг по работе подал идею. Он нашел врача, который согласился сказать твоей матери, что плохое настроение имеет ужасные последствия для фертильности и она не должна предаваться унынию. Это сработало. На следующий день твоя мать как ни в чем не бывало снова стала нормально есть и спать. Она предложила посидеть с детьми наших друзей, за что друзья были ей очень признательны и благодарили за помощь. Вскоре она стала известна в округе как бездетная женщина, которая устроила в своей квартире что-то вроде детского сада. В результате днем наш дом всегда был полон отчаянных воплей и смеха детей – не наших. Но как только наступала ночь, в нашей спальне воцарялась невыносимая тишина.
Так продолжалось некоторое время. Даже несмотря на то что кризис, казалось, закончился, мы оба знали, что под внешним благополучием кроется рана, которая гноится и разъедает наши умы, и если все будет продолжаться, как прежде, мы станем пустыми треснувшими оболочками самих себя.
Другой переменой в нашей повседневной жизни стало то, что твоя мать начала читать. Читать много. Она буквально зарылась во всевозможные книги. Обычно она так увлекалась книгой, что не останавливалась, пока не дочитывала ее целиком. Она читала китайские романы, европейскую классику, стихи, книги с цитатами известных людей, газеты – почти все, что попадалось под руку.