— А…
Ажуолас неловко обнял ее за плечи.
— Ты как? К врачу, наверное, надо?
— До завтра потерплю… Что врачу-то будем говорить?
— Врач семейный, — отозвался отчим, — он про нас знает. Добро пожаловать домой, Лариса.
— Лоренца! — поправила она. — Зовите меня так. Я… — и запнулась, не зная, как объяснить. Но они просто кивнули:
— Хорошо.
— Она не виновата, — сказала Лоренца, уже войдя в калитку. — Она пыталась промолчать. Она боролась…
— Это старая история, — ответил Жильвинас, — мир изменился. Грехи прощаются, и раны затягиваются. Ты сегодня помогла исцелить еще одну. Дребуле может спать спокойно.
— Идемте же, — вздохнул Ажуолас, — у нас вся жизнь на разговоры. А я хочу чаю, синяки «Спасателем» смазать — и спать.
— Идемте! — кивнул отец на светлый квадрат окна. — Мама волнуется.
И они вернулись домой.
Жиежула — в литовском фольклоре примерно то же, что в русском Баба-яга.
Рагана — ведьма.
Эгле (Ель), Ажуолас, Жильвинас, Дребуле — персонажи легенды об Эгле, королеве ужей.
Айтварас — нечистая сила.
Гильтине — смерть.
Константин НаумовЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
— Даже не думай, — Овца смотрела на него презрительно и совершенно без сочувствия, — даже не думай. И я не буду обсуждать с тобой эту тему.
Кочевник вздохнул. Он ждал отказа, ворочался всю ночь, но так и не нашел, что сказать в ответ. Овца смотрела на него долгим неприязненным взглядом. Кочевник отвернулся.
— Был уже один такой. И даже не один. Ты еще охоту на меня устрой.
— Ну что ты! — Кочевник обрадовался возможности все объяснить: уж что-что, а общую теорию он знал хорошо. — Это не имеет к охоте никакого отношения! Праздник милосердия, праздник разделения идеалов…
— Все, — перебила его Овца, — заткнись, — и, подумав, добавила: — Пожалуйста.
Кочевник вздохнул. Овца отвернулась и, покачивая круглыми боками, тронулась вверх по склону. В густой траве, седой от росы, за ней тянулась темная полоса.
— Жертва — это когда ты отдаешь что-то свое. Во имя чего-то. Насколько я знаю, Овца — не твоя, она своя собственная, причем даже больше, чем очень многие из нас. — Старшая Эдда подбросила в огонь тяжелый обломок плавника, по которому побежало сине-желтое от соли пламя; Кочевник протянул руки к очагу. Старшая Эдда жила на краю каменной косы, в хижине всегда было сыро и очень холодно.
— Руки озябли, — пояснил он с некоторым вызовом, — руки озябли, и так — тепло.
Старшая Эдда мудро молчала. Кочевник очень гордился своей одеждой, которая защищала от жары и холода одинаково хорошо, и ей не хотелось слушать очередную пространную и чистошерстяную лекцию. Кочевник нерешительно помял край бурнуса.
— Это же чистая шерсть. В холод — тепло, в жару прохладно. Овечья. Вот только руки мерзнут.
Старшая Эдда мудро молчала.
— Я могу выковать отличный нож.
— Нож?
Победа была близка: Кузнец продумал свою тактику еще два дня назад и теперь блестяще воплощал ее в жизнь. Основная идея заключалась в том, чтобы не дать оппоненту углубиться в сентиментально-сентенциозные рассуждения о жертвенности и по возможности шокировать его практической стороной вопроса.
— Нож? — переспросил Кочевник нерешительно.
— Ну да. Хороший нож, закаленный в крови сильного жертвенного животного. Овца у нас одна, но можно взять Быка, это даже лучше: чем сильнее животное, тем крепче закалка.
Кочевник перестал слушать и представил себе Быка. Бык — архетипический символ мощи — был совершенно необъятен. У кончиков его рогов кружились в густых облаках Зевсовы орлы. Кочевник подумал о ноже, и орлы превратились в стервятников, тучу стервятников, которая с клекотом (Кочевник с трудом представлял себе звуки, которые они могли бы издавать) спикировала на тушу. Ему стало противно и страшно.
Кузнец, который тоже замолк и ждал момента экстремума Кочевниковых переживаний, тут же добавил:
— И нож должен быть правильно изогнут. Понимаешь, когда нужно перерезать горло одним движением, изгиб очень важен.
Кочевника замутило.
Утро следующего дня очень затянулось. Кочевник сидел, привалившись спиной к стенке ящика и упираясь затылком точно в аккуратные дырочки. Солнце, показав край уже очень давно, застряло в этом положении. Что-то там у них не ладилось.
— Нет, — подумав, сказала Овца. — Это ты заперт в этом ящике. Я сижу здесь, снаружи стенок. А за стенками — весь этот сумасшедший мир, и ты тоже. Внутри ящика. — И на всякий случай быстро добавила: — Сам ты «инверсированное сознание», а дырочек в ящике мне вполне достаточно.
Кочевник молчал. Овца томилась.
— Ты наверняка знаешь множество важных мелочей. Мелочей, каждая из которых когда-то означала что-то очень-очень значимое… — В ее голосе зазвучали виноватые нотки.
Они опять помолчали. Овца повозилась внутри и вздохнула — Кочевник почувствовал затылком горячее и влажное.
— День, наверное, нужен специальный? — спросила она.
Кочевник медленно зажмурился. Глаза слезились, в них плясал багряный солнечный след.
— День — да. День нужен специальный. Но я думаю, что он придет, когда придет. День жертвоприношения, понимаешь?
— Ага, — громко переступила по дну ящика Овца, снова становясь язвительной, — жертвоприношение, понимаю, как же. Ты так и будешь закрывать мне обзор, в смысле — дырочки?
Кочевник вздохнул, не открывая глаз. Технические подробности ритуала пугали его, в том числе своей неопределенностью. Например, очень сложно было со сторонами света: жертва должна быть обращена головой в нужную сторону, и ему помнилось, что это очень важно. Это да еще нож. Мясо нужно разделить на три части: по крайней мере, в этом он был уверен. Овца требовательно стукнула в ящике копытами, Кочевник виновато посторонился. В дырке мелькнул карий, почти без белка глаз, а в нем отразился узкий серпик восходящего солнца.
— М-да, так и застряло, — констатировала Овца.
С некоторым трудом Кочевник поднялся. Ящик был ему чуть выше пояса, в верхней крышке дырочек не было, он осторожно постучал туда кончиками пальцев.
— Даже не думай, — глуховато донеслось изнутри, — это Дуб. Тот самый, и если ты думаешь, что можешь вот так, запросто, без помощников, инструментов или хотя бы Медведя даже заикнуться…
— Понимаешь, это очень важно. Самый главный праздник в году, ну ладно, почти самый главный.
— Но может быть, это можно сделать в каком-то метафорическом смысле? Ты же не готов бросаться на нее, чтобы перерезать глотку?
— Дело не во мне. Она сидит в этом ящике, знаешь? С дырочками.
— Знаю. — Старшая Эдда быстро кивнула несколько раз. — Знаю. Она считает, что в ящике она даже больше Овца, чем без него.
— Дело не в этом. Я думаю, она меня боится. — Голос Кочевника обиженно дрогнул.
— Ее можно понять: ты переходишь с этим праздником все границы.
Кочевник вздохнул:
— Понимаешь, это очень-очень важно. Для меня и, я уверен, для нее тоже.
Старшая Эдда смотрела на него, похоже решая что-то про себя.
— Один мой приятель, когда ему приспичило, принес в жертву себе себя же самого, — наконец сказала она. — Ладно, пошли, тебе нужно поговорить с кем-то, кто обладает на самом деле широким кругозором и энциклопедичностью познаний.
— Вот, пожалуй, и всё. — Тот величественным жестом почесал перья на затылке.
Старшая Эдда демонстративно вздохнула: мертвый бог или живой, на память Тот не жаловался, лекция была длинной. Она осторожно переменила позу. Тот был основательно забытым богом, скорее даже — историко-культурологическим символом, так что интерьер подземного храма состоял в основном из картона, включая неудобные кресла перед величественным троном; сломать такое было очень легко. Подлокотники картонного же трона, впрочем, были из настоящего черного мрамора.
— Значит, вставить пальцы в ноздри и сильно потянуть на себя, обнажая шею? — Тщательно задушенный, сарказм в голосе Старшей Эдды почти не звучал.
— Проблема в том, — осторожно перебил Кочевник, — что Овца сидит в ящике уже вторую неделю и, очевидно, не готова к диалогу.
— Мы пытались поговорить с ней и предложить, например, некий метафорический подход к ритуалу… — Увидев, как отвисло у Тота нижнее подклювье, Старшая Эдда осеклась.
Старый бог, который на протяжении своего вдохновенного монолога об истории жертвоприношений смотрел на посетителей одним — очень мешал клюв — глазом, теперь величественно поворачивал голову туда-сюда, пытаясь поймать угол, при котором гости окажутся в зоне бинокулярного зрения.
Старшая Эдда вздохнула еще раз и осторожно поднялась с картонного кресла.
— Пошли отсюда. — И добавила громче: — Спасибо, Тот. Это была прекрасная лекция. То, что нужно.
Обратный путь был еще дольше. Кочевник честно терпел молчание Старшей Эдды и только однажды попытался завести что-то о достоинствах загнутых кверху носков сапог для хождения по песку, но был оборван довольно грубо. Старшая Эдда шла босиком, ей было жарко и очень хотелось пить. Прошло две или три вечности, пока они оказались дома и удалось растопить в котле достаточно льда, чтобы наполнить водой две грубые деревянные чашки.
— По крайней мере, это настоящий камень, — сказала Старшая Эдда самодовольно.
— Что-что? — переспросил Кочевник.
— Я говорю: толку от Тота, конечно, было немного, но мы поддержали мое самолюбие. В моей хижине нет ни кусочка картона, а пыль только на стропилах. Для меня это важно.
Кочевник промолчал. У него дома не было вовсе, и хотя он очень давно убедил себя в том, что кочевнику дом не полагается вовсе, мысль эта вызывала легкую досаду — как будто трогаешь языком пустоту на месте выбитого зуба.
Он проснулся ночью от озноба. Отражая многочисленные звездные карты, на черном ночном куполе медленно танцевали переплетенные созвездия. Танец был прекрасен и бесконечен — распутаться они не могли в принципе: звездные карты оказались единодушны только в отношении Большой Медведицы, которая являлась одновременно многими, но