НИНОЧКА
Примерно через две недели после того, как Вольский оказался в больнице, ему стало легче. Вернее, он убедил себя в том, что ему становится легче: маленькие круглые таблетки, которые он два раза в день запивал теплой водой из прозрачного пластикового стаканчика, должны были действовать. К тому же в свободное от приема таблеток время он лежал на чуть поскрипывавшей пружинами железной кровати и, так как было лето, вдыхал запах зеленой листвы, доносившийся из распахнутого окна. Утром его щекотал луч солнца, вечером он считал звезды, — на второй день пребывания в больнице Вольский попросил как-то закрепить или вообще снять занавески, которые, летая крыльями на сквозняке, выводили из себя, и их закрутили с одной стороны вокруг батареи, а с другой тоже как-то завязали, Вольский внимания не обратил, но теперь занавески не мешали.
Теперь Вольскому вообще ничего не мешало. Он целыми днями лежал на кровати, иногда развлекая себя разгадыванием кроссвордов — никакого другого чтения в больнице не разрешали, опасаясь, что чтение может вызвать ненужные душевные переживания у пациентов. В первый день, когда его привезли, Вольский вырвался из рук двух ленивых, как толстые коты после блюдца сметаны, санитаров, схватил какую-то швабру и, размахивая ею, начал бегать по коридору и даже, ему рассказывали, что-то кричал — матом, угрожал кому-то, обещал свести счеты и показать, кто тут хозяин. Сейчас Вольский, лежа на кровати, удивлялся, откуда в нем вдруг проснулась такая агрессия, которой он раньше в себе не замечал. Он мало что помнил из того, первого дня, когда его привезли, но, с трудом вызывая в памяти свой приступ агрессии, начинал чувствовать что-то приятное. Ему, насколько он мог понять, понравилось находиться в том, агрессивном состоянии, но воспоминания были слишком размытыми, никакой конкретики.
Вольскому было слегка за тридцать. Выше среднего роста, крепкий, внешне он был приятным — из тех людей, которые сразу, при первой встрече, вызывают симпатию. Но его внешность при всей своей привлекательности все-таки была неприметной — настолько, что при второй, а порой и при третьей встрече Вольского не узнавали. Лет десять назад он расстраивался по этому поводу, но потом привык и даже начал извлекать из этого выгоду: обладатель такой внешности с легкостью избегал лишнего общения, к которому не стремился. А Вольский не был очень уж общительным человеком.
Сейчас, в больнице, он оставался одним из немногих пациентов, к которым никто не приходил «с воли». То есть, кроме него, таким же одиноким больным был еще безымянный старик, который лежал в самой дальней палате по коридору — сразу за ординаторской. Старик был старым и ветхим, совсем не разговаривал и почти не вставал с кровати, так что заходить к нему было незачем, потому что нет ничего более бессмысленного, чем сидеть рядом с постелью больного, который ни с кем не разговаривает и никого не замечает, и молчать, скорбно опустив глаза и искоса поглядывая на часы. Вольский однажды зашел к этому старику, постоял в дверях и ушел, так и не найдя в его компании ничего интересного.
Единственным человеком, с которым Вольский позволял себе общаться, была медсестра Нина — юная, лет восемнадцати, стройная девочка с тоненькими ручками, длинными темными волосами и такими большими глазами, что, если бы Вольский был плохим писателем, он бы написал: «В них можно было утонуть». Но Вольский не был писателем — ни плохим, ни хорошим, так что он просто лежал на кровати и ждал, когда Ниночка зайдет к нему во время обязательного вечернего обхода. Несколько раз Вольский пытался заговорить с ней, но Ниночка, уставшая после целого рабочего дня, отделывалась лишь ничего не значащими словами, и это обижало Вольского. Он понимал, что Ниночка ему нравится. Но он понимал и то, что для Ниночки был самым обычным пациентом, которого к тому же в первый день пришлось утихомиривать с помощью укола в плечо. Вольский не знал, что за несколько дней до того, как он попал в больницу, Ниночку бросил ее парень и теперь она ненавидела все, что было мужского рода, а по ночам плакала в подушку и обещала себе никогда больше не влюбляться. Так что общение Вольского с юной медсестрой чаще всего происходило в тишине: Вольский представлял себе, что говорит ей что-нибудь приятное, а потом представлял, что она ему отвечает. А так как в мыслях Вольского Ниночка отвечала ему только то, что он хотел услышать, это общение Вольского устраивало. С остальными врачами Вольский без необходимости не разговаривал вообще.
Так проходили дни и недели, лето за окном становилось все более солнечным, и птицы по утрам начали петь особенно весело и беззаботно. Вольский, лежа в серой больничной пижаме на кровати и разгадывая бесконечные кроссворды, перестал вспоминать свой приступ злобы, из-за которого оказался в больничной палате, и даже перестал вспоминать то, что было за больничными стенами. То ли таблетки действовали, то ли он просто наконец оказался в естественной для себя среде, но Вольский понимал, что здесь ему лучше. Только иногда, совсем редко, он просыпался ночью от приснившегося кошмара, который наутро не помнил.
Когда листья за окном начали желтеть, напоминая о том, что лето не бывает вечным и ему на смену всегда приходит осень, Вольский все еще лежал на кровати, только окно прикрыл, потому что на улице стало холодать, особенно по утрам. Он ждал подходящего случая, чтобы наконец заговорить с Ниночкой, пригласить ее прогуляться и парк, а если откажет — попробовать овладеть силой. Он уже готов был овладеть Ниночкой силой, потому что, во-первых, понимал, что одержит верх, а во-вторых, надеясь, что Ниночка никому жаловаться не будет, потому что постесняется: Вольский был совершенно уверен, что Ниночка — девственница, причем хранит эту девственность как нечто самое ценное, что у нее было.
Подходящий случай появился как раз назавтра. Вольский, как обычно, лежал на кровати, только-только отложив кроссворд, когда Ниночка вошла в его палату с очередной порцией витаминов. Ее распущенные волосы струились по плечам, белый короткий халатик был перехвачен тонким белым пояском на тонкой талии, а огромные глаза смотрели на мир, как всегда, чуть удивленно, но равнодушно. Ниночка подошла к кровати, и Вольский коснулся своей рукой ее руки. Ниночка не отреагировала, наверное, подумав, что это произошло случайно. Тогда Вольский и понял — настал момент, которого он ждал. Он взял Ниночку за руку и потянул к себе. И тогда Ниночка, посмотрев на лежащего на кровати Вольского удивленным и равнодушным взглядом, достала из кармана белого короткого халатика скальпель и медленно провела им Вольскому по горлу. Вольский забулькал горлом и, отпустив Ниночкину руку, попытался зажать рану, но кровь текла сквозь пальцы прямо на серую пижаму Вольского и на кровать. Вольский ничего не мог сказать, не мог закричать — он лежал и булькал и почему-то думал, что не успел разгадать кроссворд, который начал утром.
Когда Ниночка, убрав скальпель в карман халатика, вышла из палаты так же тихо, как и появилась в ней, Вольский испустил дух. И последней его мыслью была мысль о Ниночке. Интересно, подумал Вольский, девственница она или нет и как жаль, что он об этом так и не узнает. А за окном в это время наступил тихий осенний вечер.
КАЛЕНДАРЬ МАЙЯ
Семен Матвеевич не находил себе места. С тех пор как он услышал про календарь майя и про то, что он скоро заканчивается, в мозгу Семена Матвеевича поселились пугающие мысли. Ночью ему приснились потоки лавы, которые пожирали города и села, текли по улицам, сжигая все на своем пути. Особенно долго во сне показывали, как в лаве, страшно крича, исчезала жена Семена Матвеевича — Ирина Антоновна. Семен Матвеевич понимал, что она кричит от боли, потому что ее тело, все глубже погружаясь в раскаленную лаву, сгорало без остатка, но его все равно раздражали нарочито высокие ноты, которые в своем крике брала Ирина Антоновна. Семену Матвеевичу казалось, что Ирина Антоновна, несмотря на лаву, в которой уже исчезли ноги и даже часть туловища, все равно подсознательно играет на публику. Хотя никакой публики вокруг не было. И тут Семен Матвеевич понял, что Ирина Антоновна чувствует, что он ее видит, и потому берет такие высокие ноты. И как только понимание такого нелепого проявления человеческой натуры пришло к Семену Матвеевичу, он проснулся.
За окном была ночь. Семен Матвеевич сел на кровати и провел рукой по редким волосам на голове, а потом потер кулаками глаза. Ему хотелось отделаться от последствий страшного сна, и он несколько раз сильно зажмурился. Кто такая Ирина Антоновна, подумал Семен Матвеевич. Потому что жены у него отродясь не было, только какие-то редкие мимолетные увлечения, в основном — с невзыскательными сослуживицами. И откуда в его сне так явственно взялась незнакомая Ирина Антоновна, Семен Матвеевич понятия не имел.
Но заснуть ему больше не удалось. Поэтому на работу Семен Матвеевич пришел опухший, мрачный и злой. Он выпил стаканчик химического кофе из автомата, зачем-то два раза ткнул пальцем в стекло кабинета начальства, оставив на этом стекле жирный след, а потом сел за свой стол и уткнулся в разложенные бумаги. Семену Матвеевичу было как-то муторно и очень хотелось спать. В животе бурлило — Семен Матвеевич догадывался, что это бурлили непереваренные остатки вчерашних суши, на которые он зачем-то согласился сразу после работы. На душе тоже было как-то неспокойно: мысли Семена Матвеевича скакали от полуобгоревшего тела незнакомой ему Ирины Антоновны к календарю майя и обратно, иногда спотыкаясь о какие-то обрывки воспоминаний. Одноклассник Семена Матвеевича, нудный и вечно потеющий физик Алексей Иванович, неделю назад зашел в нему в гости и засиделся до полуночи, поедая скумбрию горячего копчения и с видом знатока рассуждая о каком-то коллайдере, который якобы построили на границе Монте-Карло с такой же маленькой и никчемной европейской страной. Семен Матвеевич в физике ничего не понимал, поэтому решил голову себе этим не забивать, однако какие-то отдельные слова из рассказа Алексея Ивановича застряли в голове, как куски курицы в зубах, и отделаться от них было совершенно невозможно. Тем более на работе было душно и тихо: половина отдела слегла с каким-то новым гриппом, а вторая половина мучилась похмельем после вчерашнего приема суши под саке. Семен Матвеевич даже улыбнулся, вспомнив о саке: спиртного он не пил, так что сегодня лишь прислушивался к монотонному бурчанию из собственного желудка.
К вечеру Семену Матвеевичу стало так грустно, что он, впервые в жизни, задумался о продажной любви. И тут же с ужасом отогнал эту мысль. Просто, как обычно, пошел домой, купив по пути какой-то нелепый детектив в лавке на углу. Дома было так же душно, как и на работе, но Семен Матвеевич не открывал форточек, боясь сквозняка и бушующего вируса гриппа. Он заварил себе чаю и, прихватив купленный детектив в мягкой обложке, провалился в мягкое кресло. Насколько понял Семен Матвеевич, в детективе речь шла о крупной сумме денег, украденной бывшим министром здравоохранения страны. Этот бывший министр, прихватив деньги, каким-то образом умудрился скрыться в Эквадоре, где был убит. И теперь по следу денег шел честный следователь Андрей и его субтильная помощница Верочка с маленькой грудью и полными тоски глазами. Семен Матвеевич подумал, что Верочка наверняка более симпатична, чем приснившаяся ему прошлой ночью обгоревшая Ирина Антоновна, но на большее его не хватало. Он даже несколько раз потерял нить повествования, поэтому ему приходилось листать страницы назад и возвращаться к тому, что он уже прочел. Но и это не помогало. В результате, осилив страниц пятьдесят, Семен Матвеевич выронил книжку, заснул прямо в кресле и не заметил, как закончился календарь майя. На этот раз Семен Матвеевич спал без снов.
КОНЕЦ СВЕТА
Трубный рев с небес возвестил о Конце Света, и Истомин открыл глаза. Он лежал на кровати, и было так жарко, что пододеяльник, из которого он еще с вечера благоразумно вытащил теплое одеяло, пропитался потом. Не спасало даже открытое окно: воздух на улице стоял без движения, и листья на деревьях замерли, словно мертвые. Тыльной стороной ладони Истомин вытер пот со лба и пригладил волосы. В ушах звенел рев небесных труб, возвещавших о Конце Света, и Истомину было как-то не по себе. Он протянул руку, взял с прикроватного столика будильник и приблизил его к глазам. Стрелки показывали ровно столько времени, сколько и должно было быть, — с улицы доносились ленивые автомобильные гудки, и Истомин, потянувшись и почесав за ухом, понял, что пора вставать. Он решил еще только минутку полежать, потому что подниматься и тащиться в метро не хотелось.
Он едва успел отшатнуться, когда мимо него на страшной скорости пронесся состав метро. То ли Истомин подбежал к краю платформу уже после того, как поезд, разогнавшись, заспешил в черный тоннель, то ли машинист по какой-то причине вообще решил не останавливаться на станции. Истомин огляделся — народу на платформе было много, и никто в общем-то не удивился тому, что мимо на такой большой скорости и без остановки промчался поезд. Истомин пожал плечами. Он знал, что по утрам народ в метро соображает медленно, ничего не замечает вокруг и вообще ведет себя как-то странно. Истомин отошел к стене и прислонился к ее холодной поверхности. Читать было нечего, и он, в ожидании следующего поезда и уже слыша его надвигающийся гул, закрыл глаза.
На работе еще никого не было — Истомин даже удивился, что пришел раньше всех, хотя, казалось, вышел из дома позже, чем обычно. Усевшись на свой стул, он на некоторое время уставился в серый пыльный монитор. В стекле монитора отражалась недовольная физиономия самого Истомина, две лампочки на потолке и стол коллеги Лидочки, на котором в творческом беспорядке были разбросаны какие-то журналы, стояла чашка с синей кошкой, вазочка с засохшими еще на прошлой неделе кустовыми розочками и лежало что-то, чего в отражении было не разобрать. Коллеги пока не было — она всегда опаздывала, а в те редкие дни, когда приходила вовремя, минимум час красила ногти, причесывалась и наполняла помещение приятным запахом дорогой парфюмерии. Истомин иногда думал о ней, но мысли его были непонятны ему самому. Порой, проходя мимо ее стола, он на секунду задерживал взгляд на завитках ее светлых волос, на тонкой шее, на крошечных золотых сережках, и тогда его мысли становились еще более непонятными. Истомин закрыл глаза и представил себе Лидочку в белой полупрозрачной блузке, пуговицы на которой, словно случайно, были расстегнуты чуть откровеннее, чем того требовала работа в душном офисе.
Вечером, сидя перед телевизором на продавленном диване, Истомин лениво нажимал на кнопки пульта, бесцельно переключая каналы. По всем программам шла реклама, назойливо предлагающая покупать ненужные вещи, потому что их присутствие в жизни сделает эту жизнь настолько лучше, насколько это возможно. С каждым рекламным роликом голос, навязывающий продукты питания, бытовую химию и предметы личной гигиены, становился все громче, и Истомин в очередной раз нажимал на кнопочку регулировки. Но реклама все не заканчивалась, и тогда он выключил телевизор. Соседи за стеной о чем-то спорили — их перебранка была слышна не так отчетливо, чтобы разобрать предмет спора, но настырно. Истомину хотелось тишины, легкой прохлады и, может быть, шума океана. Правда, он никогда не видел океана и даже не предполагал, как звучит океанский прибой. Но он был уверен, что звук набегающих на берег волн ему понравится. Вместо этого он сидел на продавленном диване и слушал гул голосов соседей, которые все никак не могли выяснить отношения. Истомин закрыл глаза и попытался представить Лидочку или худую азиатку из рекламы кроссовок. Но почему-то увидел перед собой нищего, которого каждый день встречал в метро. Истомин расстроился и сильно зажмурил глаза. Нищий пропал, но никаких других образов не появилось. И как раз в этот момент трубный рев с небес возвестил о Конце Света. Истомин открыл глаза и потянулся за будильником. Он прислушался к ленивым автомобильным гудкам с улицы и решил немного полежать с закрытыми глазами. Только откинул мокрый от пота пододеяльник, из которого еще с вечера вытащил одеяло.
СУББОТА
Что-то, подумал хозяин маленькой часовой мастерской Марк Самуилович, давно у нас не было погромов… Погромов в их местечке и правда не было давно. Уже года полтора обитатели грех еврейских кварталов за чертой города жили более или менее спокойно.
Нет, конечно, почти ежедневно случалось, что какой-нибудь загулявший горожанин из местных спьяну пугал евреев зычным матом. Особенно отличался Егор — кузнец с такими огромными ручищами, что поверить в их существование, если не видеть, было невозможно. Впрочем, большинство из тех, кто видел эти ручищи, помнили о них еще долго: Егор, как выпьет, не мог спокойно пройти мимо, встревал в любой разговор и тут же зверел, а пил Егор постоянно. Попадало от него и евреям, и прочим: Егор не делил людей по их вере, справедливо считая, что Бог у всех один, а значит, и по мордасам все должны получать одинаково. Сам Егор по мордасам не получал, то ли потому, что в Бога не верил, то ли по какой другой причине.
Остальных же, как выпьют лишнего, словно мух на навоз, тянуло в сторону еврейских кварталов. Чаще приходили парами, — обнявшись и шатаясь из стороны в сторону, спотыкаясь на булыжной мостовой, сжимая в руках по бутылке с прозрачной жидкостью, раскрасневшиеся от выпитого и растрепанные мужики слонялись по трем этим кварталам, горланя во весь голос. Впрочем, происходило это чаще всего под вечер, когда евреи уже сидели по домам, уплетая за обе щеки фаршированную рыбу и — по праздникам — хрустя мацой, так что вреда пьяные песни городских мужиков особого не наносили. Только иногда старый раввин Шпильман на мгновение сбивался, читая «Маарив», но потом снова начинал раскачиваться, закатывая глаза. Ребе Шпильмана, если он читал молитву или рассуждал о Талмуде, сбить было практически невозможно, — ходил слух, что во время самого первого погрома, лет шестьдесят назад, когда евреи еще только-только начали обживать выделенные им три квартала за чертой города, он не остановил молитву, даже когда оконное стекло рассыпалось под градом камней. Впрочем, это был лишь слух, и ребе Шпильман никогда не подтверждал его, хотя никогда и не опровергал.
Только редкий еврей, по какой-то надобности выскочивший из собственных дверей и перебегавший улицу, например к соседям, мог попасться под руку подвыпившим мужикам, но единственной опасностью было получить оплеуху, которая сбивала ермолку в дорожную пыль, и была скорее обидной, нежели болезненной. Выпившие городские мужики под вечер чаще всего бывали настроены добродушно — они дергали подвернувшегося под руку еврея за кучерявые пейсы, щелкали по носу и с умильной улыбкой говорили: «Жидов-то развелось, что собак». На этом вечернее общение евреев и городских заканчивалось. А на следующий день, когда евреи открывали свои лавки, о вечерних недоразумениях никто не вспоминал. Потому что вспоминать в общем-то было и не о чем.
А вот настоящих погромов не было давно, и Марк Самуилович, сидя на крыльце и щурясь от солнца, пытался размышлять об этом, но никаких разумных объяснений, как ни старался, найти не мог. Вряд ли, думал Марк Самуилович, Бог решил защитить три несчастных квартала, зимой дрожащих от холода, а летом задыхавшихся от жары и пыли; Марк Самуилович был уверен, что о существовании этих кварталов Бог даже и не подозревал. Но погромов действительно не было уже года полтора, и Марк Самуилович стал как-то нервничать и волноваться. Он прямо почувствовал, как ему стало неспокойно. Поэтому он решил завтра же с утра пойти в город и спросить Ваську — беспризорника, жившего на окраине в заброшенном сарае. В отличие от Марка Самуиловича, который с раннего утра и до позднего вечера сидел согнувшись в три погибели над столом, на котором в странном порядке лежали винтики и шестеренки, и только по субботам позволял себе распрямиться и задуматься о жизни, Васька не работал вообще, а только побирался у церкви, или подворовывал на рынке, или просто слонялся без дела. Зато Васька, в отличие от Марка Самуиловича, знал все, что творилось в городе, и радостно делился свежими сплетнями и слухами со всеми, кто с ним заговаривал, потому что по натуре был общительным и добродушным парнем, просто в жизни ему не везло.
Так и будет, сказал про себя Марк Самуилович, завтра схожу и спрошу. И снова с удовольствием зажмурился: суббота еще только начиналась.
ЧЕРНЫЙ ЧАСОВОЙ
В одном черном-черном городе на одной черной-черной улице одним не очень черным, но просто темным холодным вечером на углу под часами один человек ждал другого человека. Сначала он просто стоял, прислонившись к фонарному столбу, потому что встречаться где-то, если на этом месте нет фонарного столба, глупо. Потом он закурил и в первый раз за вечер, еще не очень нервно, посмотрел на часы. Потом, когда сигарета с шипением догорела почти до самого фильтра, он ловким щелчком выбросил светящуюся точку окурка в темноту и снова, уже во второй раз, посмотрел на часы. Потом он стал прохаживаться около фонарного столба, иногда выходя за неровный круг света на асфальте. Шаги его становились все более и более торопливыми, и он, прямо на ходу, все чаще поглядывал на часы, теперь уже нервно. Потом он снова прислонился к фонарному столбу и опять закурил, и докурил сигарету уже до самого фильтра, и снова взглянул на часы. А вечер становился все темнее и темнее, пока не стал совсем черным, как улица и как город. И когда длинная стрелка часов совершила больше, чем один оборот, а короткая сдвинулась больше, чем на одно деление, когда время стало почти осязаемым, а чернота начала наползать на круг света на асфальте, человек перестал нервно поглядывать на часы. Он достал из пачки еще одну сигарету, повертел ее в замерзших пальцах, а потом, окончательно потеряв надежду, шагнул куда-то в сторону, за светящийся круг на асфальте, и исчез.
Но знай: человек не пропал в темноте, не растворился в сгустившемся мраке, не потерялся среди черных-черных домов и черных-черных улиц черного-черного города. Он все еще бродит где-то, обходя круги света на асфальте, бродит где-то близко. Может быть, даже слишком близко. И хоть ты не знаешь, кого он ищет, и ты не ведаешь, за кем он придет черной-черной ночью, помни: может быть, он придет за тобой.
ПЕРЕКУР
Бог забылся на мгновение, задумался, стал вспоминать молодость, совсем как-то расстроился и вышел покурить. И так ему там, снаружи, понравилось, что он решил остаться — ненадолго, чуть больше, чем на длину одной сигареты. Будто бы взял короткий отпуск — за свой счет.
Внизу ничего не изменилось, совсем ничего. Сначала только как-то неспокойно стало, а потом — ничего. То есть многие почувствовали, конечно, что нет никого, но догадались, что на время только, не навсегда, так что обошлось почти без истерик. К тому же люди все взрослые, все понимают, что и как, многие даже ответственные, решили — нормально все, выдержим, нечего волноваться. Некоторые прямо так и подумали — нечего, мол, волноваться, папа, ты покури пока, а мы уж тут сами, не маленькие же.
А ему было что вспомнить, даже что-то веселое из глубин памяти стало всплывать, редко, правда, но бывало, а в основном — и не грустное даже, а такое ровное, как небо при низкой облачности. Покурил, постоял, на угол какой-то облокотился, решил пройтись. Шел медленно — все-таки возраст, не мальчик уже, да и от сигареты повело слегка, так что шел медленно, как гулял. Прогулялся, чуть проветрился, размял затекшие кости, потом вернулся, дверь за собой прикрыл, чтобы без сквозняков. Посмотрел вниз — нормально, все же взрослые люди, все понимают.
Так и живем.