– Да-а, я тоже так делала. Ха-ха, иногда хочется повторить. Но теперь на одной кровати мы втроем не поместимся… Амир…
– Что?
– Грустишь?
– …и боюсь. Вдруг они найдут себе других. У папы будет новая жена…
– Знаешь, родители моей двоюродной сестры тоже развелись. Они ругались на глазах у Нигяр, доходило до драк. Если любовь между двумя людьми прошла и они оба понимают, что это ни к чему хорошему не ведет, лучше разойтись по-человечески. Хуже, когда пытаются сохранить семью ради ребенка. Чувствовать, что родители терпят друг друга из-за тебя, ужасно.
– Верю, что мои помирятся.
– Пусть так и будет.
Дедушка говорил, что ни один человек не появляется в нашей жизни просто так. «Тут, сынок, вопрос того, во что выбираешь верить. Выбираешь не слепо, а путем собственных наблюдений и размышлений. Именно так я сам не раз убеждался в неслучайности случайностей. Люди приходили в мою жизнь в определенный момент с определенным знанием, маленьким или большим, неважно. Некоторые из них оставались со мной, с некоторыми мы прощались».
Каждый раз, когда Милана приходит ко мне на встречу в школьном дворе, вспоминаю дедушкины слова. Мы прогуливаем уроки в Губернаторском саду, сидим под соснами, в кронах которых поют птицы. «Ты знала, что землю для этого сада везли на кораблях из других стран? Из-за близости моря тут была соленая почва, росли одни колючки. Тогда для судовладельцев, приплывающих в наш город, придумали пошлину – привозить с собой мешки чернозема».
Она хочет стать психологом. «Мне интересен человек. Хочется помочь людям не бояться изменений. Основа выживания в природе – способность меняться. Живет дольше и счастливее тот, кто умеет менять привычные модели поведения, искать новые формы».
Смотрю на Милану и удивляюсь, как мы сдружились при такой (целых шесть лет!) разнице в возрасте. Она для меня как река: красивая, глубокая, чаще игрива, реже строга, знающая свои берега и устремленная к большему – к морю.
Али не понимает нашей дружбы. Злится, что я пропускаю уроки (но дома меня не выдает) и что тяжело переживаю расставание родителей. Может, он больше меня верит, что они помирятся?
– Амир, ты не пробовал писать истории?
– С чего это вдруг?
– Ты интересно рассказываешь. Слушаю тебя, и такое чувство, будто ты лично видел завоз чернозема для Губернаторского сада.
– Милана, на самом деле я делаю небольшие записи.
– Ведешь дневник?
– Не совсем. Это истории о жизни в одном южном городе.
– О, значит, сборник рассказов! Вот это да!
– Я просто пишу. У меня с детства желание записывать то, что я вижу, слышу, чувствую.
– Дашь почитать?
– Нет. Боюсь, если их прочтут, они потеряют нечто ценное.
– Думаю, что-то точно изменится. Что-то уйдет, но и придет новое.
– Может, и так.
22. Всегда хочется домой, когда с миром нелады
Мы не вернулись в школу, из Губернаторского побежали на вокзал. Я не предупредил Али, домашние будут волноваться, подумал я; но желание то ли напакостить, то ли побыстрее уехать взяло верх.
Небо стянули тучи, полил дождь. Яростный, быстрый, с огромными каплями. На мгновение захотелось вернуться назад, но я сдержался.
У Миланы куртка с капюшоном, у меня шерстяная шапка, которая сразу же намокла. «Переждем ливень в той арке, а то простудимся». Я не остановился. «Нет-нет, идем. Опоздаем на электричку».
С началом дождя прохожие засуетились: одни достали зонты, другие прикрылись газетами, третьи, промокнув до нитки, смиренно шли. Перепрыгиваю лужи, думаю о том, куда вот-вот поеду, становится хорошо.
Перебегаем дорогу по зебре у кинотеатра «Низами», Милана впервые за время нашей дружбы берет меня за руку. Это случилось так естественно, будто мы всегда держались за руки.
Милана настоящий друг. Она не стала отговаривать меня от затеи, не оценила ее как хорошую или плохую, а просто предложила проводить до электрички.
В голову пришла мысль, которую захотелось записать, но сейчас не до этого: друг тот, кто не переделывает тебя под себя, а идет рядом, позволяя тебе проживать собственную историю. Он держит за руку и вместе с тобой готов переждать дождь в арке старинного дома.
Зимой днем в электричке почти никого. В вагоне я, двое мужчин с саженцами (похожими на олеандры) и женщина с плетеной корзиной, в которой, судя по звукам, пустые банки (скорее всего, ездила продавать катык в городских дворах).
Я снял шапку, куртку и ботинки – пускай подсохнут. Женщина с банками взволнованно изучает меня и качает головой, мол, кто отпустил промокшего мальчика одного.
В окно хлещет дождь, картинки снаружи – растекшаяся акварель. Смотрю на часы – уроки полчаса как закончились; Али, наверное, меня обыскался и уже дошел до дома. Если он выдаст Милану, бабушка пойдет к директору школы. Как я не подумал! Подставляю друга. Надеюсь, Али не проболтается.
Быстрее бы добраться до дачи. Дедушка, Гоша, Кормилец, Косатка и море. Хочу спрятаться там от происходящего дома.
Не хочу ничего слышать о папе (он двенадцать дней в Кировабаде, но ни разу не позвонил), о маме (она почти не улыбается и подолгу висит на телефоне, закрывшись в своей комнате), о бабушке (почему она не может помирить родителей?) и даже об Али (он утомил своей миной, будто все нормально).
Когда думаю о доме, вспоминаю, как однажды в Английском парке видел птицу, которая отчаянно кружилась над разоренным ветром гнездом. Она наверняка знала, что надо бросить это место, найти новое дерево, построить другое жилище. Но птица мучается, не может отпустить то, с чем связаны радость прошлого и боль настоящего.
На станции «Амирджан» в вагон заходит широкоплечая женщина с закрытым зонтом, с него капает дождевая вода; вид грозный (из-за черного плаща, похожего на мужской), но лицо доброе, серо-зеленые глаза с поволокой, каштановые кучеряшки. Она оглядывает полупустой вагон, садится возле меня. Электричка гудит, начинает движение.
Боюсь, она сделает мне замечание по поводу развешанной на сиденье одежды. Достаю из портфеля учебник по литературе, делаю вид, что читаю.
Электричка подъезжает к следующей станции, женщина достает из сумки носки, кладет рядом со мной. «Они чистые, моего внука. Надень, а то заболеешь». Встает, идет к выходу. В растерянности и с опозданием сказал ей спасибо, она вряд ли услышала. Беру носки, у меня дома такие же – темно-синие, в широкую полоску, немного колючие. Надеваю. Мне теплее.
Открываю глаза: я на даче, в нашей с братом комнате, под одеялом, мне холодно. За окном солнце. На ковре спит Гоша (ого, дедушка разрешил ему в дом!), с шифоньера на меня глядит Косатка. «Привет. Я скучал по тебе», – хочу ей сказать, но сил не хватает, проваливаюсь в сон.
…Летнее утро, мы с папой в плавках, лежим на берегу, песок горячий, жарко. «Пап, окунемся?» На нем квадратные солнечные очки, темные, глаз не видно. «Мы только из воды, Амир, давай немного позагораем». Надвигаю на лицо желтую панаму, раскидываю руки и ноги, закрываю глаза.
Мама дала нам с собой воду и холодные персики, они в пакете под полотенцем, но вставать лень. «Пап, ты спишь?» Он снимает очки, поворачивается ко мне. «Нет. Хочешь воды?» На папиных плечах следы от ракушек. Он не такой загорелый, как я – редко приезжает на дачу. «Не… Пап, мне сегодня приснился страшный сон».
Папа встает, берет персик, снова ложится рядом, кладет голову мне на живот. «Что в нем было?» Хочу стряхнуть с его мокрых волос песок, бесполезно – прилип. «Приснилось, что вы с мамой расстались и ты уехал в другой город. Не звонишь, не приезжаешь. Начинается землетрясение, наш дом рушится, а тебя нет».
Папа приподнимается на локте. «Ничего себе, Амир, настоящее кино! Если серьезно, действительно может случиться, что меня не окажется рядом. Могу быть в другом месте, в другой стране или еще дальше. Но это не значит, что я не с вами. Есть нечто выше и сильнее того, что мы можем себе представить, больше того, что может присниться, например, связь ребенка и родителя. Кажется, я сложно сказал?.. Пошли окунемся».
Папа вскакивает, с разбегу ныряет. Я за ним.
…Чья-то теплая рука на моем лбу. Папа? Мы еще на море? С трудом открываю глаза, за окном темно, горит ночник, на краю кровати сидит дедушка. Он встряхивает градусник, кладет мне под мышку. «Я дал тебе лекарство, надо замерить температуру».
Я проснулся посреди ночи, ничего не болит. Снял мокрую майку, подошел к шифоньеру (Косатка, мне лучше!), надел новую. Чувствую тепло натопленной дедушкой печки.
Он оставил в углу железное ведро, чтобы я не ходил далеко, если захочу в туалет, и не стал закрывать дверь, чтобы услышать, если я его позову.
Дедушка лег на диване в столовой, вижу его ноги, он храпит. Ему «подпевает» Гоша, который лег под окном – видимо, там прохладнее. Непривычно видеть в доме пса. Раньше дедушка не пускал его дальше порога. Ха, ради этого стоило приболеть!
На часах три двадцать утра, беру с подоконника первую попавшуюся книгу. «Трое в лодке, не считая собаки», я ее так и не дочитал. Листаю, натыкаюсь на абзац, который кто-то обвел карандашом.
«Ночь кажется исполненной силы и утешения. В присутствии великой ночи наши маленькие горести куда-то скрываются, устыдившись своей ничтожности… Ночь, как великая, любящая мать, положила свои нежные руки на наш пылающий лоб и улыбается, глядя в наши заплаканные лица. Она молчит, но мы знаем, что она могла бы сказать, и прижимаемся разгоряченной щекой к ее груди. Боль прошла».
Вспоминаю городскую квартиру и то, как тайком от всех забирался на подоконник послушать ночь. Вспоминаю брата, бабушку, маму и папу. Необъяснимое чувство обиды по-прежнему вырывается из меня нежеланием их видеть, слышать. Будто они, пусть и непреднамеренно, разбили то, что я берег. Нужно время пережить потерю.