На бульваре вновь на удивление малолюдно. Не помню, какими улицами я сюда пришел. Очнулся уже у моря, снял шапку, развязал шарф, скинул портфель. Обернулся, нет ли папы; никого, только девочка выгуливает щенка.
Достаю из кармана куртки нашу с папой фотографию, рву на маленькие кусочки, бросаю в воду.
…В доме тишина. Меня встречает Гоша, носится по прихожей, указывая носом то на двери гостиной, то на детскую. Это сообщение, что бабушка и мама перед телевизором, а Али у себя. Раз нет суеты, значит, брату лучше.
Вот-вот придет дедушка, бабушка накроет ему ужин на кухне, мама сядет с ними, и они будут болтать на самые обычные темы. О том, что у Али наконец-то спала температура и горло не такое красное; что бабушка утром вдруг изъявила желание погулять с Гошей («Он так галантно ведет себя в квартире, будто никогда не жил на улице, чудо-пес!»); что в воскресенье на даче надо утеплить в спальне окна, вытащить из погреба закрутки и привезти их в город для новогоднего стола. И да, Новый год на носу, пора достать с антресоли елочные игрушки. У нас стеклянные, разрисованные вручную, их нужно только протереть влажной тряпкой, чтобы заблестели.
Жизнь в нашем доме, в котором теперь нет папы, продолжается. Сердце человека всегда стремится к жизни, даже когда ему очень больно.
«Я дома», – бросаю портфель в прихожей и, не поцеловав маму с бабушкой, иду в комнату. Внутри пусто, в голове ни одной мысли. Али заснул в обнимку с книгой, снимаю одежду и тоже залезаю в постель.
В комнату заходит мама, она встревожена, что я сразу лег. Целует меня в висок.
«Мам, кажется, я тоже заболел».
Эпилог
Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем. <…>
Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что!
Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь.
Я – Амир. Мне 39 лет. Я родился и вырос в Баку, в ветреном южном городе на берегу Каспийского моря, и уже восемнадцать лет живу в северном городе, где нет моря. Работаю поваром.
Я болен тоской. Тоской по тому, что осталось в прошлом, оборвалось на полуслове или ушло с течением жизни. Что бы ни происходило у меня в настоящем, мой взгляд обращен туда, в годы юности, детства. Вместе с радостным я приношу оттуда боль, которая меня мучит.
Что в этой боли? Много разного, но больше всего – ощущения незавершенности. Словно что-то важное не прожито до конца: приобретение или потеря, открытие или разочарование – не знаю.
Вчера был мой последний рабочий день в ресторане. Сегодня с двумя чемоданами лечу туда, где мне и радостно, и больно. Верю, что именно там, где все начиналось, найду исцеление.
Сюда давно никто не приезжает. После смерти дедушки, потом и бабушки, мама с братом еще какое-то время навещали дачу, но жизнь изменилась, а вместе с ней – настроения и приоритеты.
Сейчас мама живет то в «Монолите», то в загородном доме брата, современном и технологичном, с водопроводом (колодцы из-за ненужности засыпали), стройными кипарисами (инжирные деревья и тутовники в садах – редкость), идеально подстриженным газоном (никакого желтого песка под ногами) и системой кондиционирования (тут больше не засыпают под шум моря).
Станцию «Инжирная» снесли, вместо старых рельсов теперь скоростная трасса. Неказистых, одноэтажных, но таких уютных дач почти не осталось, на их месте – особняки с высокими каменными заборами и системами видеонаблюдения. Соседи не общаются друг с другом, не ходят вместе на пляж, не собираются вечерами на лото.
Наш дом остался таким же (теперь он самый обычный на всей улице), но только с виду – голоса, звуки, люди уже другие.
Затаскиваю чемоданы на веранду, сторож Газанфар (он поседел, но держится молодцом) протягивает мне ключи и докладывает, что деревья, в том числе Кормилец, политы. «Предупредили хотя бы за день до приезда, супруга прибрала бы дом. Повсюду пыль, ваши давно не приезжают». Беру ключи, кладу их на стол веранды – здесь бабушка перебирала инжир для варенья. «Не беспокойся, Газанфар, все в порядке».
Смахиваю со скамейки засохшие листья, сажусь за стол и оглядываюсь. Вижу залитый солнцем сад и нас с братом, бегущих босиком по горячей земле. Раз в день мама осматривала наши ноги, и если находила занозы, то безболезненно вытаскивала обычной иглой – сначала окунала ее в спирт и поджигала.
Загорелые и чумазые, бежим к столу. Нарезанный арбуз, брынза, теплая лепешка. Уплетаем дольку за долькой, с подбородков стекает розовый сок, мама сидит рядом, читает. Обычно Цветаеву или Мандельштама.
«Их светлые души послали на грешную землю, чтобы они тут создавали то, что будет возвращать человека к человечному. К истинной природе, любящей». Мама читала вслух некоторые стихотворения; мне тогда казалось, что я ее не слушаю, но на самом деле чистая, ясная детская память фиксировала творения гениев.
«”Нету иного пути, как через руку твою – как же иначе найти милую землю мою?” – Мандельштам посвятил эти слова супруге Надежде Яковлевне. Найти милую землю… Да…» Мы откусывали лепешку с брынзой и предвкушали, как будем ловить ужей меж скал предзакатного моря.
Теперь Мандельштам и мой любимый поэт.
Дачу выставили на продажу. Так решила мама. «Она пустует: мы не ездим, ты за границей. Решила ее продать, как раз земля подорожала». Я выслушал мамин план на другом конце провода и спросил: «Мама, а как же Кормилец?» Она растерялась. «Амир, это просто дерево из воспоминаний… Я все решила, не будем спорить».
Клиент нашелся быстро, постарался ушлый риелтор по имени Туфан. Сделка должна состояться через полторы недели. Я прилетел, чтобы прожить тут последние десять дней детства. Один. Хотя нет, в этом доме я никогда не один – тут дедушка с бабушкой, которые только что приехали с базара, вынимают из багажника продукты и нам с братом доверили дыни и арбузы. «Тяжелое не поднимайте. Берите арбузы, они маленькие, кособокие, зато сладкие».
Бабушка приносит на кухню банки с катыком, снимает с них перевязанные шпагатом «крышки» из коричневой бумаги, чайной ложечкой собирает сливки, на ходу угощает нас. Сладковатые, густые, прохладные, почти как мороженое…
Утром за мной заедет Газанфар, поедем на тот самый базар. Хочу катык.
Захожу в дом, где по-прежнему пахнет солью моря, сыростью и выглаженным постельным бельем. Открываю окна, впускаю воздух. В детской все так же: синий шифоньер, короткие прозрачные занавески, две кровати, ковролин. На шифоньере валяется кусок сдутой резины. Это же Косатка! Запылившаяся, раненая – на левом боку порез, видимо, кто-то оцарапал на скалах, да так ее и бросил.
Беру Косатку, выхожу из дома. Надо вернуть ей жизнь. К счастью, Газанфар еще не ушел – копается в саду; прямо сейчас поедем в ближайшую мастерскую. На обратном пути отвезу Косатку на море, она наверняка соскучилась.
Мама приехала на дачу с кастрюлей долмы. Встречаю ее у калитки. Она выходит из машины, бодро шагает ко мне, поправляя волосы и на ходу рассказывая, что в городе жуткие пробки, что на электричке добираться было легче, что она резко повернула на светофоре и долма растряслась.
Беру у нее пакет с кастрюлей, она меня обнимает, и я вдыхаю ее запах, тот самый, который никогда не меняется. «Я всегда о тебе думаю, Амир. Мой любимый мальчик». Мы стоим обнявшись, вокруг нас уже другой Апшерон, уже другие мы, но именно в этот момент внешний мир теряет над нами силу: я снова девятилетний мальчик, а мама снова молодая, загорелая, энергичная.
Пусть и иллюзорное, но очень счастливое чувство.
Долма у мамы стала точно такой же, как у бабушки. И стол к ней она накрывает так же. Две тарелки; на одной – нарезанные помидоры, огурцы и редис, на другой – кусочки брынзы и пучок кресс-салата. Рядом корзина с хлебом и пиала с катыком, в которую добавлены чеснок и сушеная мята.
Пока я на веранде ем, мама с женой Газанфара прибирают в доме. Окна открыты, слышу, как они обсуждают сырость в спальне, одеяла, которые надо проветрить, пока дождь не начался. Дача оживилась.
– В этом году теплая осень, ходим в жакетах, где это видано. Глобальное потепление. У вас там как?
– Минусовая температура, мам. Снег пока не выпал.
– Как ты живешь в этой стране, сына, я бы не смогла. Без нашего города, солнца, овощей, зелени круглый год, моря и, ха-ха, одеял из овечьей шерсти.
– Привык, мам. А одеяло я же тогда забрал с собой, помнишь?
– Привез бы его разок летом, помыли бы шерсть, просушили на солнце, перестегали… Ты с детства любишь холода. Мог часами сидеть на подоконнике, смотреть на дождливый город.
– И Гоша со мной.
– Как хорошо, что мы тогда забрали его в город. Остаток жизни прожил с нами, а не на улице. Помню, как мама заявляла, что никогда его выгуливать не будет, а позже только она с ним и выходила.
– Я скучаю по нам тогдашним.
– Понимаю, Амир. Ты был маленьким, а в детстве мир особенный. Не идеальный, нет, именно особенный. В нем бесконечность.
– Да… Как «Монолит»?
– На своем месте, привет тебе передавал. Двор запустили, многие соседи уехали. Я чаще у Али остаюсь, в квартире одной беспокойно. И тебя нет.
– Мам, я не взял обратный билет.
– Хорошо, побудь подольше. На даче остановишься или в городе?
– Мам, я больше туда не вернусь. Перед отъездом сдал квартиру, уволился.
– Как?!
– Так. Буду жить тут, на даче. Снимаем ее с продажи. Если тебе нужны деньги, могу ее выкупить.