Джек вспомнил, что так и держит в руках рюмку. Он сделал большой глоток: резкий вкус виски был необходим, чтобы вернуть его смятенные чувства в норму.
– Вас удивляют мои слова? – спросила Флер. – В Библии очень определенно сказано о прелюбодеянии и его последствиях. «Да будут преданы смерти и прелюбодей, и прелюбодейка». Левит, глава двадцатая.
– В Библии также четко сказано насчет первого камня.
Язык у Джека словно опух, так что он удивлялся, как вообще еще может говорить.
Флер кивнула.
– Я рада, что вы можете цитировать Священное писание.
– В детстве я выучил немало стихов Библии. Большую часть по-немецки.
Он сделал еще глоток. «Не плачь по мне, Аргентина» надсадно звенела у него в голове.
– Что меня удивляет, – сказала Флер, – так это то, с кем вы сейчас имеете дело. – Она сделала шаг вперед и дотронулась до его запястья. Джек с трудом не позволил себе содрогнуться. – Сенатор Хартманн ведь стал наследником той клики Рузвельт – Холмс, которая чуть было не уничтожила нашу страну в сороковых годах. Тогда вы спасли нас от этих людей, а теперь снова клюнули на лозунги гуманистов-либералов.
– Я такой, – ему удалось ухмыльнуться, – пропащий.
– Я подумала, что вы могли бы снова спастись.
Ее пальцы скользили по его сильному запястью.
«Вот уж действительно шлюха господня», – подумалось Джеку.
– Мне хотелось поговорить с вами лично. Вот почему я здесь в… – она гулко засмеялась, – в этом сборище нечестивых.
– Всем полезно изредка посещать места, им не подобающие.
Джек смотрел на нее, и к его горлу подступала тошнота. Он понял, что Флер ван Ренссэйлер – самая гадкая сучка из всех, кто ему только встречался в жизни. Включая его третью жену.
– Я подумала, что мы могли бы встретиться. Поговорить о… политике. Поговорить о сенаторе Хартманне и преподобном Барнете.
– Барнет хочет отправить меня в концентрационный лагерь.
– Вас – нет. Вы доказали свой патриотизм. Господь превратил ваше проклятье в благословение.
Во рту у Джека стояла горечь.
– Рад узнать, что я не подлежу божественной облаве. А как насчет всех остальных бедняг, заполучивших дикую карту?
– Мне хотелось бы все вам объяснить. Помочь вернуться на путь истинный. На путь преподобного Барнета и моего отца.
Гнев Джека наконец вырвался на поверхность. Он увидел голову Логана, возвышающегося над толпой делегатов, и понял, что пора уходить.
– Насчет пути Барнета я ничего сказать не могу, – заявил Джек, поднимая с пола свой портфель, – а вот вашего отца я знал довольно хорошо. Он жрал, словно боров у кормушки, а для развлечения трахал негритят в Гарлеме.
Направляясь к Логану, он подумал, что впервые так грубо говорил с женщиной.
Хотя нужно было отдать Флер должное: она была настоящим профессионалом. Улыбка с ее губ не исчезла, хотя, пожалуй, и стала несколько напряженной.
Это немного улучшило его настроение. Дешевая и слабенькая победа лучше, чем никакая.
14.00
– Послушай, Сара, – сказал Чарльз Девон, – что бы между тобой и Грегом ни было во время той поездки, это все в прошлом. Все закончилось. Свыкнись с этим.
Руководитель избирательной кампании Хартманна был чуть резковато красивым моложавым типом: таким, по мнению обывателей, положено быть сенатору. Никто не рисовал себе Хартманна в виде того сутулого нормала, каким он был на самом деле.
Сара почувствовала, что щеки у нее раскалились, словно ложка в микроволновке.
– К дьяволу, Чарльз, речь не о том. Мне нужно поговорить с тобой о том, как ведет себя сенатор.
Он повернулся к ней плечом в безупречно подогнанном по фигуре темно-синем пиджаке:
– Мне больше нечего вам сказать, миз Моргенштерн. Я бы попросил вас больше не донимать сотрудников сенатора. У прессы есть определенные обязанности, о которых я советовал бы вам не забывать.
Он зашагал прочь.
– Чарльз, постой! Это важно!
Ее слова отскочили от его спины и помчались друг за другом древесными зверьками вверх по информационному центру «Мариотта» (она слышала, как какой-то репортер из маргинального издания назвал его «трахеей Гауди»). Делегаты, ошивавшиеся рядом со служебными помещениями, повернулись и уставились на нее: их лица бледными пустыми лунами висели над яркими лентами и значками кампании, и в центре каждой ярко светился квадратик, похожий на табличку в ботаническом саду, определяя, к какому именно подвиду мелкотравчатых лоббистов или прилипал этот экземпляр принадлежит.
Она с досадой дважды ударила себя кулаками по бокам. «Ты срываешься, Сара!»
Словно по команде проектор у нее в голове вывел изображение Андреа, ее старшей сестры, яркое и прекрасное, словно ледяная скульптура. Смеющийся, дразнящий хрустальный голос, глаза, похожие на тающий снег… Крошечная мышка Сара никогда и не мечтала достичь такого совершенства! Андреа, которая мертва уже тридцать лет.
Андреа, убитая человеком, который собирается стать президентом. Который обладает способностью подчинять других своей воле. Как подчинил ее саму.
Конечно, никаких доказательств у нее нет. Видит бог, она много лет отталкивала от себя сначала подозрения, а потом и жуткую уверенность в том, что зверское убийство сестры было не просто результатом странных побуждений умственно отсталого подростка. Сара достаточно не скоро осознала, что именно в этом была причина, по которой она вообще стала журналисткой и по которой ее тянуло в Джокертаун: в глубине души она знала, что там есть что-то еще. И с годами она приобрела репутацию авторитетного репортера по проблемам джокеров и ощутила в джокерских трущобах некое присутствие – скрытое, манипулирующее другими… порочное.
Она попыталась его отыскать. Даже блестящему журналисту-расследователю, даже одержимому одной мыслью расследователю, оказалось нелегко проследить невидимые веревочки безумного кукловода. Однако она не отступала.
Еще до того, как попасть на «Крапленую колоду», она была убеждена в том, что этим кукловодом был Хартманн. Она была уверена в том, что во время поездки найдет окончательные доказательства, чтобы его посадить.
Она их нашла. Ее прошиб холодный пот: она вспомнила, как ее подозрения начали рассыпаться, а потом и вовсе улизнули от нее, словно кусок бревна из-под пальцев тонущей женщины. Она даже начала считать, что любит его, – и все это время какой-то едва слышный внутренний голос кричал: «Нет! Нет! Что со мной происходит?»
Она вспоминала потные прикосновения и его движения внутри нее – и ей хотелось спринцеваться не останавливаясь.
Он управлял ею, как управлял беднягой Роджером в тот день в Цинциннати, когда погибла ее сестра. Он использовал ее, потому что воспринял ее так, как она сама себя воспринимала: как плохую имитацию ее прекрасной ушедшей сестре. По крайней мере это их объединяло: одержимость потерей.
Да уж, она получила доказательства: она до сих пор ощущала в своей психике те места, к которым крепились ниточки кукловода. И порой в моменты их совокупления она слышала среди ласковых слов имя Андреа, и что-то в глубине ее души леденело даже в тот момент, когда ее тело и разум реагировали страстным желанием.
Однако это не могло быть доказательством для тех, кто не имел возможности читать ее мысли.
Сара поймала себя на том, что куда-то идет, – и поняла, что какая-то журналистская тяга ведет ее к Группе 3 – к приемным, расположенным за круговым колодцем эскалатора. В своей лихорадочной потребности найти какие-то факты, которые могли бы убедить постороннего человека, заставить его заглянуть под маску серьезного политика и напускного сострадания ко всем, кого затронула дикая карта, под ту маску, которая скрывала от всех умелого кукловода, она почти не обращала внимания на собственно съезд. Она почувствовала угрызения совести. «Предполагается, что ты занимаешься проблемами диких карт!»
Она почувствовала вспышку гнева, направленного на саму себя: что может быть важнее для джокеров… да и для всех вообще… чем то, что следующим президентом Соединенных Штатов может стать туз-психопат?
Делегаты и журналисты толпой валили из углового конференц-зала «Сидней», разгоряченные и шумные, словно школьники.
– Что тут происходит? – спросила она, адресовав свой вопрос тому, кто оказался чуть выше нее самой.
– Это экстремисты Барнета, – сообщил он ей. – Они раскопали нечто пикантное на Хартманна.
Он буквально вибрировал от радостной злости. На нем были очки и большой значок Дукакиса.
«Неужели то самое!» – изумилась она, уже начиная досадовать из-за того, что кол в сердце чудовища вогнала не ее рука.
– Они добрались до какого-то участника прошлогоднего мирового турне. Оказывается, у Хартманна все это время был роман с какой-то журналисточкой из «Вашингтон пост».
Череда делегатов и политиков, проходивших через номер Грега, казалась нескончаемой. Грег вынужден был признать, что Эми отлично поработала, крайне оперативно связываясь с людьми.
Однако большинство делегатов были рады встретиться с лидирующим кандидатом, и никто из избираемых чиновников не хотел обидеть человека, который, возможно, станет следующим президентом.
Что до самого Грега, то день казался ему бесконечным, и утомление уже начало давать о себе знать. Ему казалось, что он надежно запер Кукольника. Он даже начал надеяться – слабо надеяться – на то, что, возможно, голос у него в голове будет молчать до конца недели. Однако прутья клетки, удерживавшей Кукольника, снова начали истончаться. Он слышал свою способность, которая то умоляла, то угрожала.
«Выпусти меня! Ты должен меня выпустить!»
Он старался игнорировать этот голос, но стал раздражительным, а его улыбка временами больше походила на оскал. Труднее всего ему приходилось с политиками: раньше с небольшой помощью Кукольника он мог бы добиться их согласия, а теперь они могли безнаказанно говорить «нет». Именно в эти моменты Кукольник выл громче всего.
Сенаторы от Огайо, Гленн и Метценбом, явились в назначенное время. Эллен встретила их у двери: Грег менял рубашку в спальне. Грегу слышно было, как Метценбом по своему обыкновению лебезит. «Оказывается, это правда! Будущие мамы и правда светятся!»