И без этого она частенько плакала. Плакала очень тихо, долго. В большинстве случаев он не понимал причины ее слез. А она, начав плакать, никак не могла остановиться. Как бы он ни утешал ее, она не прекращала плакать, пока не проходило определенное время. И наоборот, если он ничего не делал, проходило то же время и она сама по себе успокаивалась. Почему люди так не похожи друг на друга, думал он. Он в своей жизни уже общался с несколькими женщинами. Каждая из них и плакала, и сердилась. Однако плакала, смеялась или сердилась по-своему. Было что-то схожее, однако отличий было значительно больше. И вроде как с возрастом это совершенно не связано. Он впервые встречался с женщиной старше себя, однако вопрос возраста смущал его меньше, чем он мог предположить. Гораздо больше его занимал вопрос о разнице в привычках, свойственных разным людям. Он думал, что это ключ, который поможет ему разгадать загадку человеческой жизни.
Как правило, после того, как она заканчивала плакать, они ложились в постель. Она настаивала на этом только после того, как поплачет. Во всех остальных случаях инициативу брал он. Иногда она отказывала. Ничего не говоря, качала головой. В такие моменты ее глаза напоминали белую луну на рассвете, плывущую по самому краю неба. Плоская завораживающая луна, дрожащая от птичьих криков на рассвете. Стоило ему увидеть ее глаза, как он больше ничего не мог сказать. Он особенно и не сердился и не расстраивался из-за отказа спать с ним. Он просто думал — так тому и быть. Иногда в глубине души он чувствовал даже облегчение. В такие моменты они пили кофе за кухонным столом и тихонько переговаривались. Как правило, их разговоры были обрывочными. Ни он, ни она не отличались болтливостью, да и общих тем у них почти не было. Он даже не мог припомнить, о чем они говорили. Лишь какие-то обрывочные фразы. Пока они переговаривались, за окном одна за другой проходили электрички.
Их близость всегда была медленной и спокойной. В буквальном смысле в ней не было физической радости. Конечно, неправдой было бы сказать, что в сексе мужчины и женщины нет радости. Однако у них было слишком много примешано других мыслей и условий. Это отличалось от того секса, который он переживал прежде, и напоминало ему маленькую комнатку. Чистую, аккуратную, приятную комнату, в которой комфортно находиться. И в ней с потолка спускались разноцветные шнурки. Разной формы, разной длины. Каждый из них манил и будоражил воображение. Он хотел бы дернуть за шнурок. А эти шнурки ждали, чтобы он за них дернул. Однако он не знал, за какой шнурок дернуть. Казалось, стоит дернуть за один из них, как перед глазами раскроется восхитительная картина, а иногда казалось, что, наоборот, пройдет миг — и все потерпит крах. Он метался. А пока он метался, к концу подходил очередной день.
Эта ситуация казалась ему странной. Ведь он жил со своей сложившейся к настоящему моменту системой ценностей. Но в этой комнате, слушая шум электричек, в объятиях взрослой молчаливой женщины, он порой чувствовал, как блуждает в хаосе, подавляющем его. Он несколько раз спрашивал у себя самого, неужели он любит эту женщину. Однако не мог найти точного ответа. Он понимал лишь то, что в этой маленькой комнатке с потолка спускаются цветные шнурки. Они здесь есть.
Когда заканчивалась их странная близость, она всегда бросала взгляд на часы. Она смотрела на часы у изголовья, чуть приподнимая голову с его руки. Это был черный будильник-радио. В этих радио-часах не было стрелочного циферблата или электронных цифр, в них с еле слышным щелчком переворачивались таблички. После того как она смотрела на часы, за окном проходила электричка. Удивительное дело: каждый раз, как она смотрела на часы, обязательно доносился шум электрички. Словно фатальный условный рефлекс. Она посмотрела на часы. Прошла электричка.
Она смотрела на часы, чтобы проверить, когда из детского сада вернется ее четырехлетняя дочка. Он всего лишь раз совершенно случайно увидел эту девочку. Никакого впечатления, кроме как — спокойный ребенок. С мужем — любителем опер, работавшим в туристическом агентстве,— он ни разу не виделся. К счастью.
Она спросила его о том, разговаривает ли он сам с собой, как-то в мае, в первой половине дня. В тот день она тоже плакала, а потом они занялись сексом. Он не мог вспомнить, почему в тот день она плакала. Наверное, плакала просто потому, что хотела плакать. Ему пришло в голову, что она общается с ним потому, что просто хочет поплакать в чьих-нибудь объятиях. Может, она не может плакать одна и поэтому нуждается во мне.
Закрыв дверь на ключ, опустив занавески, перенеся телефон к кровати, они занялись на ней сексом.
Как всегда, очень спокойно. В это время позвонили в дверь, но она не ответила. Особенно и не удивилась, и не испугалась. Она молча качнула головой, словно хотела сказать: «Все в порядке. Это неважно». В дверь позвонили несколько раз, а потом звонивший ушел. Она словно бы говорила: «На этого человека не стоит обращать внимания». Может, торговый агент или ктото в этом роде. Он удивился, откуда она может это знать. Время от времени доносился стук электричек. Где-то далеко играли на пианино. Он смутно припоминал эту мелодию. Когда-то давно он ее слышал в школе на уроке музыки. Но названия никак вспомнить не мог. По улице с грохотом проехал грузовик, с которого продавали овощи. Она закрыла глаза, глубоко вздохнула, он кончил. Очень спокойно.
Он ушел в ванную принять душ. Вытираясь полотенцем, вернулся в комнату, она с закрытыми глазами лежала на животе. Он присел рядом. А затем, как обычно, скользя взглядом по названиям опер на корешках пластинок, тихонько стал поглаживать ей спину.
Затем женщина встала, аккуратно оделась и пошла на кухню варить кофе. Чуть позже она сказала:
— Послушай, а ты всегда разговариваешь сам с собой?
— Сам с собой? — с удивлением переспросил он.— Сам с собой, в тот самый момент?
— Да нет. Не тогда, в обычное время. Например, когда душ принимаешь. Или когда я на кухне, а ты газету читаешь.
Он помотал головой.
— Я об этом не знал. Не замечал, что разговариваю сам с собой.
— Но ты разговариваешь, честное слово,— сказала она, крутя в руках его зажигалку.
— Не то чтобы я тебе не верил,— сказал он с недовольством в голосе.
А затем зажал сигарету зубами, взял у женщины зажигалку и закурил. Недавно он перешел на «Seven Star». Потому что ее муж курил «Seven Star». До этого он все время курил «Short Hope». Она не просила его курить те же сигареты. Он сам это почувствовал и сменил марку. Подумал, что так будет, несомненно, удобнее. Будто бы в мелодраматическом сериале.
— Я тоже в детстве часто сама с собой говорила.
— Правда?
— Но мама меня отучила. Мол, это некрасиво. Стоило мне начать говорить с собой, как она меня строго ругала. Даже в шкафу запирала. А в шкафу ведь так страшно было. Темно и плесенью пахло. Даже колотила меня порой. Линейкой по коленкам. И так я постепенно отучилась говорить сама с собой. Совершенно перестала. Так неожиданно, вроде и хочешь сказать и не можешь.
Он молчал, не зная, что и сказать. Женщина прикусила губу.
— Даже и сейчас слова вроде готовы сорваться, но инстинктивно проглатываешь их. Потому что в детстве заругали. Но я этого не понимаю. Что плохого в том, чтобы говорить самому с собой? Просто ведь слова естественно рождаются, вот и все. Будь мама сейчас жива, я бы хотела у нее спросить. Что в этом плохого?
— Умерла?
— Да,— сказала она,— но я бы хотела ее расспросить. Почему она так обходилась со мной?
Она теребила в руках кофейную ложечку. А затем внезапно бросила взгляд на настенные часы. Когда она посмотрела на часы, за окном опять прошла электричка.
Она подождала, пока электричка пройдет. А потом сказала:
— Я вот думаю, человеческое сердце похоже на глубокий колодец. Никто не знает, что у него на дне. Остается лишь воображать, исходя из формы того, что временами поднимается наверх.
Какое-то время оба думали о колодцах.
— А о чем я говорю? — спросил он.
— Хм,— сказала она, медленно покачав головой несколько раз. Словно бы аккуратно проверяла, как работают шейные суставы.— Ну, например, о самолете.
— Самолете? — спросил он.
Она подтвердила. О самолете, который летит в небе. Он рассмеялся. С чего ему говорить о самолетах. Она тоже рассмеялась. А затем провела указательными пальцами в воздухе, будто измеряла длину воображаемого предмета. У нее была такая привычка. Он тоже иногда делал такой жест. Ее привычка передалась ему.
— Очень отчетливо говоришь. Ты и правда не помнишь? — спросила она.
— Не помню.
Она взяла ручку со стола, покрутила ее в руках, а затем опять посмотрела на часы. За пять минут стрелка часов продвинулась точно на пять минут.
— Ты говоришь сам с собой стихами.
Сказав это, она немного покраснела. Ему стало както странно: почему она краснеет оттого, что он разговаривает сам с собой.
— Говорю сам с собою стихами,— сказал он. Она опять взяла ручку. Желтая пластиковая ручка, на которой написано «В честь десятилетия филиала», наверное, из какого-нибудь банка.
Он показал на ручку:
— Если я опять что-нибудь буду говорить, может, запишешь?
Она внимательно посмотрела на него, проникая взглядом в его глаза:
— Ты правда хочешь знать? Он кивнул.
Она взяла блокнот и принялась писать в нем. Медленно, но не прерываясь и не останавливаясь, она водила ручкой по бумаге. А он в это время, подперев щеки руками, смотрел на ее длинные ресницы. Она моргала раз в несколько секунд с неравными интервалами. Внимательно всматриваясь в эти длинные ресницы — эти ресницы, еще недавно мокрые от слез,— он опять перестал понимать. Какой смысл в том, что он спит с ней? Его охватило чувство, что чего-то не хватает, словно из сложной системы изъяли один фрагмент и она стала пугающе примитивной. Он подумал, что так он уже никуда не сможет продвинуться. От этой мысли стало нестерпимо страшно. Такое чувство, что он сам может раствориться и исчезнуть. Вот именно, я пока еще молод, как свежая грязь, и говорил про себя стихами.