тся.
Она перестала бороться, понимая теперь, насколько бесполезным будет сопротивление, и только тогда, когда ее отнесли на значительное расстояние от хижины, похититель немного ослабил хватку и позволил ей поднять голову.
На мгновенье, ее единственной заботой стало то, как бы втянуть побольше холодного воздуха в разрывающиеся легкие. За каждым вздохом следовал резкий укол боли, и, если бы прошла еще одна минута, Джоан была уверена, ей уже больше не понадобилось бы дышать.
Она решила, что отнюдь не жалость заставила мужчину отказаться от мысли о том, чтобы задушить ее. Но когда она подняла глаза и увидела жестокое, тонкогубое лицо, смотрящее на нее сверху вниз, то, что он вообще ее пощадил — по какой–то причине — стало просто невообразимым.
Как мог обладатель такого лица, со всеми его примитивными инстинктами, возбужденными насилием до предела, остановиться и проявить сдержанность? Смог бы зверь из джунглей, такой же возбужденный, жажда крови которого вышла из–под контроля, резко повернуться и уйти от какого–то мелкого животного, не убив его?
«О, Боже, нет!» подумала Джоан. И все же ее больше не душили. Вместо этого дикий великан с огромными бровями — хотя едва ли можно было назвать его великаном, несмотря на огромный размер голых ног — теперь медленно, почти нежно, поставил ее на снег.
Человек опустил Джоан и затем, как только она встала на ноги, отступил в сторону и внимательно оглядел женщину узкими, тускло блестящими глазами, с пугающего рода неторопливостью изучив все ее тело, от лодыжек до взъерошенных волос, которые он только что сжимал.
Но так ли уж это страшно? — с удивлением подумала она. Разве он не просто изучает ее с простой, естественной любознательностью, свойственной человеку из другого века, который до этого никогда не видел подобной женщины?
Было в нем что–то, не казавшееся диким, заставившее ее почувствовать, что он не так уж жесток.
Жестокость его была кажущейся; следовало сделать поправку на первобытные формы лица и тела; музейные реконструкции внешнего облика людей эпохи палеолита не могли подготовить человека двадцатого века к чему–то подобному: что, если бы ему в самом деле представилась возможность вернуться назад во времени и посмотреть на варвара ледникового периода во плоти?
Его волосы были спутаны и всклокочены, лицо покрыто коркой грязи, а губы — резко скошены. Но даже это могло быть обманчивым впечатлением, не имеющим особого значения. Жестокость может принимать различные формы, и иногда человек с добрыми инстинктами может в основе характера сохранить какие–то жестокие черты, он может стать чрезмерно жестоким, когда столкнется с чем–то враждебным и его гнев выйдет из–под контроля.
Джоан почему–то догадалась, что огромный человек не испытывал к ней ненависти; изгиб его губ — это просто биологическая особенность; видимо, человек не контролировал свои лицевые мышцы.
Внезапно, он сделал удивительную вещь. Он повернулся и указал на бескрайнее пространство снега и льда впереди. Луна вышла из–за облака, и равнина была залита серебристым сиянием. Но лунный свет, казалось, еще ярче озарял массивные плечи высокого варвара, на которых виднелись тонкие, переплетающиеся полоски меха.
Не произнося ни слова, мужчина пошел по снегу. Отойдя на десять или двенадцать шагов, он резко повернулся и знаком приказал Джоан шагать за ним. Она повиновалась, зная, что у нее нет выбора.
Глава 10
Человек может проснуться после глубокого сна и обнаружить, что мир совсем не изменился и обрадоваться, потому что он не хотел бы его менять. Или, если человек заснул, чувствуя себя несчастным, желая умереть, он может проклинать и солнце, и луну, и звезды, не находя никаких улучшений в своей судьбе, не радуясь тому, что начался еще один тоскливый день.
Ни один человек не хотел, чтобы мир изменился, больше, чем Дорман — он мечтал вернуться из замороженной пустыни в… да, во влажные тропические джунгли центральной Мексики. Но первое его чувство, едва он открыл глаза — это была радость.
Мир вряд ли мог измениться сильнее, вряд ли тени могли стать уродливее. Но одна часть мира не изменилась, и эта часть стала, в некотором смысле, всей его жизнью.
Эту часть звали «Джоан», и в ней таились холмы, реки и долины, залитые солнцем безмятежные прекрасные пейзажи, озера, блестящие в лунном свете, и далекие горные деревни, где поют и пляшут от заката до рассвета.
Он проснулся в неудобном положении, неловко согнув одну руку и навалившись на нее так, что она онемела. Дорман поднял руку, потряс, пытаясь согнуть пальцы и не смог. Он массировал ее другой рукой, постепенно чувствительность возвращалась.
Все тело, безусловно, находилось в ином состоянии, нежели рука — Дорман был полон жизни, не нуждался в реанимации, несмотря на тот факт, что даже две шкуры не смогли сохранить тепло так, как он надеялся, и холод пробрал его до костей.
Но там все еще была Джоан — Джоан рядом с ним или совсем недалеко — и он почувствовал внезапный прилив желания: вскочить на ноги и удивить ее, нагнувшись и взяв ее на руки. Он хотел сказать: «Эй, маленькая лентяйка. Ты проспала так же, как один или два раза в джунглях, когда на нас смотрела тысяча глаз».
Он поднялся на ноги, даже не глядя в ее сторону, потому что желания приносят больше удовольствия, когда их удовлетворение откладывают, когда можно немного потянуть время — от мысли к ее воплощению.
Затем Дорман резко повернулся и посмотрел вниз — Джоан там не было. Он быстро окинул взглядом хижину.
Тревога, которая неожиданно его охватила, началась с холодного предчувствия, но быстро превратилась в нечто гораздо худшее; кровь прилила к вискам; и Дорман почувствовал, что его мозг готов взорваться.
Он встал у входа в хижину и выглянул наружу прежде, чем мысль о том, чтобы разбудить Эймса и Тлану, пришла ему в голову. Он посмотрел вниз на землю и поначалу увидел только сплошной покров снега, запятнанный, здесь и там, мутными отблесками рассвета.
Затем он увидел следы — одну пару отпечатков, ведущих к серому, высоко выступающему валуну почти в тридцати футах от того места, где он стоял.
Он не мог представить себе человека, который оставил такие огромные отпечатки на снегу: наверное, не меньше Эймса и, конечно, такого же роста.
Он не видел никаких маленьких отпечатков в непосредственной близости от крупных и где–либо на снегу и совершенно никаких признаков борьбы.
Дорман повернулся и возвратился в хижину. Он подошел туда, где спали Эймс и Тлана, и встряхнул их — сначала Эймса, потом Тлану, не говоря ни слова.
Было бы лучше, подумал Дорман, если бы он поначалу не пытался заговорить. Его голос перейдет в сдавленное рыдание и тем самым увеличит недоумение Эймса, которого так внезапно разбудят.
Крупные мужчины, казалось, всегда просыпаются медленно, тратя много времени на то, чтобы согнать сон — гораздо больше, чем мужчины среднего размера. Дор–ману приходилось отмечать это в прошлом. Но его злила мысль, что неспешное пробуждение Эймса может задержать возвращение Джоан; и Дорман начал стучать Эймса по плечу, решительно и неотступно. Тлана уже проснулась и смотрела на него испуганными, вопрошающими глазами.
— Что такое? — спросила она. Затем, почти тотчас: — Где Джоан? Что случилось с Джоан?
— Она пропала, — удалось выдавить Дорману. — Когда я проснулся — ее здесь не было. На снегу снаружи есть следы.
— Следы? О, нет. Топор! Он, должно быть, вернулся.
Теперь Эймс начал просыпаться, стараясь изо всех
сил принять сидячее положение. Он, казалось, слышал, что сказал Дорман — или, возможно, только то, что сказала Тлана — потому что его первые слова были:
— Топор! Украден, разумеется — его украли. Он вернулся, говоришь? Я боялся, что он…
— Он вернулся и увел Джоан! — Дорман услышал звук своего голоса как будто со стороны. Там следы на снегу.
Эймс выпрямился и схватил Дормана за руку — Боже, это плохо. Господи! Но мы их найдем, не волнуйся, Дэвид. Мы возьмем пистолет и лук. Тлана, возьми стрелы.
— Эти следы меня беспокоят, сказал Дорман. Если снег выпал ночью, и они отошли на небольшое расстояние…
— Мы сделаем все, что сможем, — сказал Эймс, встав на ноги и попытавшись стряхнуть остатки сна. — Постарайтесь успокоиться. Мы сделаем, все что сможем…
— Этого для меня достаточно, — сказал Дорман. — Но нам нельзя терять время. Я не знаю, куда ее унесли. Я только проснулся и обнаружил, что она пропала.
Теперь уже точно проснувшись, Эймс повернулся к Дорману.
— Вы уверены, что ее унесли? Может быть, она забеспокоилась и вышла на время — до того, как тот человек появился…
— Нет, я так не думаю; там были только одни следы.
Эймс потянулся и крепко сжал запястье Тланы. Но его большая рука, казалось, скрыла почти всю ее ручку.
— Ты не пойдешь с нами, — сказал он. — Ты будешь в опасности здесь — совершенно одна. Но ты окажешься в гораздо большей опасности, если станешь нас сопровождать.
— Почему бы тебе не остаться здесь с Тланой и не позволить мне идти одному, — сказал Дорман. — Я не думаю…
Эймс покачал головой:
— Тебе понадобится помощь, — сказал он. — Я сделал лук, и теперь хорошо владею этим оружием. И нам оно понадобится.
— Тогда тебе лучше оставить Тлане пистолет.
— Нет! — воскликнула Тлана. — Вам нужно и то, и другое. Харви оставлял меня одну и раньше — много раз. Ему приходилось, иначе у нас не было бы еды.
Эймс повернулся и удалился в темный угол хижины. Он наклонился и поднял большой лук; его тетива сверкнула в свете костра. Эймс вернулся туда, где стояли Дорман и Тлана, перекинув лук через плечо.
Нам лучше идти, — сказал он.
Внезапно он обернулся и заключил Тлану в свои объятия, прижав к себе.
— Мы вернемся, — прошептал он, обняв ее покрепче. Он попытался снова заговорить, но тут же умолк.
Затем он вышел вместе с Дорманом из хижины на замерзшую равнину.