Разве это не означает, что охотники также учатся с детства ходить в смертной тени, всегда готовые убивать — больших зверей, безусловно, и, возможно, своих соплеменников, когда возникали споры по поводу добычи?
Разве могли чужаки, оказавшиеся в таком мире, говорящие на неизвестном языке, наделенные особой внешностью и повадками, просто возмутительно отличными от здешних, ожидать от них милости?
Ровная поверхность снова сменилась легким подъемом, когда Дорман услышал отдаленный бой барабанов.
Глава 13
Дорман остановился первым, напрягая слух, стараясь убедиться, что невероятный звук не был рожден ветром, дующим сквозь какую–нибудь далекую каменную пещеру с гулкими стенами или вздымающим снег таким образом, что он создавал своего рода резонатор.
Вначале, звук был очень слабым, но в одно мгновение стал громче; Дорман знал, что его могли издавать только настоящие барабаны, по которым ритмично стучат руки людей. Они слишком сильно напоминали барабаны из джунглей, которые он слышал не только в Мексике, но и во всех частях мира, куда только попадали люди с записывающими устройствами.
Он изучил все виды барабанной дроби, которые слышали на Земле в двадцатом веке, а также музыку древних; это стало частью долгих исследований, которыми он занимался, пытаясь получить направление от музея в это доколумбово месторождение.
Теперь остановился Эймс, а за ним и Тлана.
— Барабаны, — сказал Эймс. — Это невероятно. Человек эпохи палеолита не мог изобрести барабаны. Они не из эры необработанного камня.
— Не могли? — спросил Дорман. — Как насчет стрел, которыми убили тех животных? Нет ничего такого уж сложного в барабанах. Это всего лишь самый примитивный музыкальный инструмент.
Но у них нет музыки, — запротестовал Эймс.
Ой, да бросьте, — сказал Дорман. — Она, вероятно, предшествовала языку жестов или гортанной речи. У них были барабаны, ну, и другие звучные инструменты. Я всегда так думал, а сейчас я в этом уверен. Ты не можешь ожидать, чтобы музыкальные артефакты сохранились в течение миллионов лет. Грубо обтесанные камни из так называемого древнего каменного века, были, вероятно, просто детскими игрушками.
Дорман продолжил после паузы:
Хенли написал. «Ритмы копируются у природы, когда музыка пребывает в младенческом состоянии». Эти барабаны копируют такие ритмы прямо сейчас.
— Скажи мне кое–что, — сказал Эймс. — Как давно появился мамонт? Я имею в виду — нет ли каких–нибудь геологов, которые полагают, что последний ледниковый период был не так давно? И что люди, которые охотились на мамонтов и мастодонтов, могли быть варварами неолитического периода?
— Мы просто не знаем наверняка, — сказал Дорман. — Все зависит от того, какую геологическую временную шкалу мы предпочитаем. Она отодвигается все дальше и дальше в последние годы. Я бы сказал, по предварительным оценкам, плейстоцен должен был наступить, по крайней мере, миллион лет назад, хотя некоторые геологи полагают, что он еще не закончился. И миллион лет назад человек был, по крайней мере гипотетически, палеолитическим.
— Это чертовски запутано, — сказал Эймс. — По крайней мере, мне всегда так казалось. Миллион лет может означать то же, что и пятьдесят тысяч лет, не так ли — на другой геологической шкале времени?
— Может, и да. Вот почему мы точно не знаем, какими были люди из последнего ледникового периода были они дикарями каменного века или варварами времен неолита. И я не уверен, что когда–нибудь была такая вещь, как дикарь каменного века, если только ты хочешь пройти весь путь обратно к рассвету человека. Мы не знаем, как далеко человек эпохи палеолита мог продвинуться в некоторых направлениях культуры. Существуют быстро исчезающие артефакты, которые не смогли бы сохраниться в наш век, даже если бы их похоронили с людьми каменного века.
Барабанная дробь теперь приближалась. Звуки были совсем не похожи на музыку аборигенов или на какие–то сообщения, передававшиеся барабанами глубоко в джунглях Африки и Южной Америки. Они казались простыми — и в то же время сложными.
Почему–то это насторожило Дормана.
Тлана подошла ближе к Эймсу, и теперь они оба стояли, глядя на равнину впереди, неподвижно и внимательно, как будто боялись, что малейшее движение может сделать их слух менее острым.
Звук стал почти оглушительным, когда широкий участок равнины впереди заполонили движущиеся фигуры. Их внезапное появление, решил Дорман, должно означать, что склон скрывал какую–то более или менее глубокую низину.
Теперь люди столпились на вершине; они были уже не просто темными силуэтами на фоне неба. Барабанщики, казалось, шли быстрее, но и остальные двигались достаточно быстро.
Они были не так высоки, как думал Дорман, руководствуясь только их следами. Ни один из них не был меньше шести с половиной футов в высоту, а большинство — значительно выше. Их было пятьдесят или шестьдесят, и солнечный свет блестел на их каменных орудиях длинных и тонких, по форме напоминавших копья, и других, коротких, похожих на топоры, привязанные к запястьям полосками кожи. Барабаны были огромными, и такими же были люди, которые их несли, их массивные кулаки поднимались и опускались, как будто они били по наковальням, создавая некие невидимые скульптуры в такт стуку пальце.
Лица поразили Дормана сильнее всего. Это были почти первобытные люди времен рассвета человечества — если можно доверять музейным реконструкциям — и они нимало не походили на кроманьонцев. Почти также поразительным показалось и их одеяние. Некоторые почти ничего не носили, другие прикрывались тонкими меховыми шкурами, охватывавшими поясницу. Другие носили клочковатые меха, которые вряд ли защищали от холода, потому что скудная одежда оставила плечи обнаженными, а нижние конечности были и вовсе голыми.
Они так отважно бросали вызов холоду, что Дорман испугался, когда сократилось расстояние, отделявшее варваров от Эймса — который по какой–то непонятной причине шел по равнине прямо к ним: Дэвид подумал, что эти существа могут быть такими же хладнокровными и неуязвимыми во всех отношениях.
Эймс находился в десяти футах от барабанщиков, которые продвигались колонной по двое; Харви резко остановился и поднял руки. Дорман вдруг осознал: Эймс по глупости предположил, будто жест дружбы, примитивный по своему происхождению, окажется универсальным.
Было слишком поздно кричать, что он совершает ужасную ошибку, что это жест может означать множество вещей, что существовали первобытные племена, которые предпочитали верить, будто данный жест означает вызов, готовность вступить в борьбу со смертью или смертное оскорбление.
Беспокойство Дормана усилилось, когда он увидел, что все барабанщики перестали двигаться и отбивать ритм. Позади них тоже воцарилась тишина, вся равнина замерла в неподвижности.
Тлана, казалось, разделяла его тревогу, потому что теперь в ее глазах было еще больше страха, чем в тот момент, когда она впервые увидела барабанщиков и людей с каменным оружием, которые толпой шли через перевал.
Все произошло так неожиданно, что поначалу Дорман даже не мог поверить: то, чего он боялся, произошло на самом деле. Один из самых высоких воинов — из–за барабанов Дэвид не мог не думать о них как о воинах или о первобытных охотниках — прошел мимо барабанщиков и встал лицом к Эймсу; во взгляде его тлела едва сдерживаемая ярость. Каменный топор висел в руке, резко согнутой в локте; кулак был плотно сжат.
Человек был почти семи футов ростом и держался как предводитель. Вдруг его рука взметнулась — вместе с топором — и обрушилась на голову Эймса.
Топор пронесся в нескольких дюймах от черепа Эймса, но кулак опустился на правую сторону его головы и отбросил Харви в снег.
Дорман стряхнул оцепенение, которое ненадолго им овладело, и бросился по снегу туда, где лежал Эймс, безжизненный, неподвижный. Тлана изо всех сил вцепилась в его руку.
— Нет, подожди! — умоляла она. — Ты только убьешь себя, а он бы этого не хотел. Вспомни, что он сказал: «Джоан была мудра и не стала не сражаться». Выждав, ты сможешь сделать больше для его спасения.
Ее голос сорвался, на мгновенье, а затем она продолжила с еще более дикой настойчивостью.
Он начинает двигаться. Дай ему подняться. Он поймет, что делать. Мы не должны их злить.
Дорман не обратил бы внимания на ее совет; он чувствовал, что может сделать больше, чем человек, сваленный таким жестоким ударом, он может остановить высокого воина — но времени на это не оставалось. Эймс пролежал на снегу не более нескольких секунд; поднявшись, он поднял руку и эхом повторил слова Тланы.
Не подходите оставайтесь там, где вы есть! — кричал он. — Мы должны убедить их, что мы не опасны.
У Дормана промелькнуло в голове: очень сомнительно, что высокий воин мог опасаться Эймса; за спиной варвара стояло множество соплеменников, а Эймс был явно беззащитен. Очевидно, жест, который сделал Эймс, разозлил его. Но теперь Эймс не был застигнут врасплох, и это, по крайней мере, заставило его выкрикнуть слова, на которые, кажется, стоило обратить внимание. Эймс вооружился тем единственным, что у него оставалось — терпением и хладнокровием; он понимал, что стоявший перед ним великан должен немного успокоиться.
В противном случае — смерть, быстрая и безжалостная; наверняка и Тлану не пощадят.
Восхищение и уважение Дормана по отношению к Эймсу возросло, когда он увидел, как большой человек обходил Харви. Эймс качал головой, разводил руками, изображая беззащитность, указывал высокому воину, что он не носил другого оружия, кроме лука, висевшего на спине; демонстрируя это, он распахнул свое меховое одеяние. Дорман уловил блеск металла и понял, что это пистолет. Но ему показалось, что высокий воин вряд ли сочтет его оружием.
Или все–таки… Конечно, он этим озадачен, и если у него возникнет мысль, что перед ним какая–то смертоносная громовая палка…
Сомнения Дормана сменились облегчением, когда он увидел, что высокий воин позволили Эймсу опустить одежду и прикрыть кобуру пистолета, висящую на талии; он не пожелал осматривать оружие.