Внезапно быстро сменяющие друг друга вспышки–воспоминания угасли, остались только яростные противоречия в душе Дормана; он сжал губы, жестоко укоряя самого себя. Упрек, который она швырнула ему в лицо, был во многом оправдан. С другой стороны, это не означало, что его безрассудство было преступно. Обдумав случившееся, Дорман решил, что первопричина — простое замешательство. Человеческая природа, как он всегда считал, была слишком сложна, и человек не мог выносить поспешные суждения о собственных недостатках. Почему человек должен себя сильно наказывать за то, что он поддается порывам, которые так же естественны для него как дыхание, порывам, которые были его верными спутниками с детства.
Все же… все же… оставался вопрос, на который, думал Дорман, должен найтись ответ даже в такой критически опасный момент — иначе он может пойти на смерть, попусту истязая себя сомнениями. Можно было умереть и получше, и не стоило совершать подобную ошибку, принимать дурную смерть как неизбежность.
Итак, почему он это сделал? Почему он вышел в залив, решив поучаствовать в сражении, за которым они могли бы наблюдать с пляжа, как Джоан и сказала, через мощный бинокль, находясь в полной безопасности?
Его долг перед музеем, который профинансировал экспедицию из двух человек? Такова причина? Не было ничего, что могло бы принести пожертвования для научного сообщества, которому не хватало средств, лучше эффектной рекламы. Просто стать свидетелем, а фактически участником, происшествия такого грандиозного, что телеграфное агентство завалило бы всех новостями завтра или на следующий день; он получил бы преимущество перед всеми газетчиками, от Нью–Йорка до Лос–Анджелеса; вскоре они собрались бы тут настоящей толпой и превратили бы пляж и окрестности в посадочную полосу для самолетов.
Если бы он смог заставить себя поверить в это, если бы он смог убедить себя, что никакие другие соображения не могли заставить его спуститься на пляж вслед за рыбаками и запрыгнуть в лодку — тогда бремя вины стало бы легче. Но — это было бы неправдой.
Возможно, это было незначительное соображение, присутствовавшее в его сознании. Но он вышел в залив по большей части из–за того, что глубоко в его природе, крылось нечто особое — он не мог сопротивляться, когда представилась возможность обрести опасное, необычное знание.
Такое ощущение не показалось бы странным висящему на волоске альпинисту или матадору в алом плаще. Иначе зачем бы мужчина стоял перед разъяренным, обезумевшим от боли быком в самой жестокой, самой примитивной из всех человеческих игр, сталкиваясь с опасностью, в любой момент готовясь принять смерть от острога рога — и думая только о том, каким ярким и великолепным могло оказаться лицо смерти в такой момент.
Смерть, которой можно избежать, смерть, которой можно бросить вызов и победить, сделав легкие танцевальные шаги — один, два, быстрее — и замереть посреди грома аплодисментов, гордый, дерзкий и абсолютно непоколебимый, покоритель смерти в короткий миг совершенного самовыражения.
Возможно, женщина рядом с ним поймет, если он полностью раскроется перед ней. Но сейчас на это не осталось времени, к тому же он предпочел держать свои мысли при себе.
В одно мгновение он пережил то, что произошло в джунглях и на пляже; а морской зверь, который мог проглотить дюжину быков и не насытиться, видимо, снова приближался к лодке, так как сейчас человек на носу кричал ему; голос звучал решительно и настойчиво.
Этот крик перекрывал рев ветра — словно воздух рассекала плеть.
— Сеньор, женщина! Она не должна стоять! Вы меня слышите, сеньор?
Дорман приложил руку ко рту и крикнул.
— Она не стоит. А я иду вперед.
— Нет, сеньор! Стойте, где стоите. Вы ничего не увидите, если будете смотреть глазами утопленника!
— Слава Богу, у него есть здравый смысл! — крикнула Джоан, сильнее сжимая его руку. — Не вставай. Пожалуйста, дорогой — пожалуйста. В этом нет нужды.
Рулевой снова крикнул, но его ответ заглушил порыв ветра настолько сильный, что он развернул гребца, сидевшего напротив Дормана, вполоборота, когда тот начал подниматься, чтобы посильнее нажать на весло. Рыбак не мог ни поднять, ни опустить весла, он на миг замер, беззвучно шевеля губами. Затем послышался дикий поток слов на полу–испанском, полу–индейском прибрежном деревенском диалекте; прислушавшись, Джоан неистово вцепилась в руку Дормана.
— Он говорит, что собирается нырять! Слишком много гарпунов…
— Он не может быть уверен… — пробормотал Дорман. Отпусти меня, Джоан. Я должен пойти за ним
— Нет. Пожалуйста!
Не дури. Он может быть прав. А если он прав, то я должен убедиться, что с пушкой будут правильно обращаться.
Когда Дорман двинулся вперед — он неумолимо разжал ее пальцы — внутри него все разрывалось. Одна лишь мысль о том, что придется оставить ее одну, когда лодка так сильно кренилась, тянула Дэвида назад.
Но он знал, что не смог бы спасти ее, если бы необычно большая волна или сильный крен унесли половину экипажа в море; он поможет куда больше, если останется с рулевым на носу, наблюдая за каждым его движением, используя всю бдительность сухопутного обитателя, чтобы исправить возможные просчеты человека, которого сделали самонадеянным пережитые в прошлом опасности.
Удача рыбака непостоянна и не зависит от того, насколько опытен рулевой; еще один сообразительный помощник может оказаться полезным, если битва примет совершенно неожиданный поворот. По крайней мере, так убеждал себя Дорман.
Он с трудом пробирался мимо гребцов, дважды он споткнулся и чуть не упал. Ливень из брызг, перелетавших через борт, хлестал их, и руки, колени и плечи гребцов постоянно замедляли его продвижение. Хуже всего Дэвиду пришлось, когда чей–то локоть ударил его под ложечку; он скорчился и схватился одной рукой за борт.
Но затем, последнее препятствие, казалось, внезапно растворилось и исчезло. Он миновал гребцов и встал рядом с рулевым, глядя мимо пушки–гарпуна на то, что сперва представлялось лишь огромным столбом воды, выброшенной ввысь. Как будто огромный зверь, взлетевший в порыве ярости над волнами, прихватил часть воды из залива с собой и начал метаться между морем и небом в глубинах водоворота.
Но Дорман быстро понял, что это была по большей части иллюзия. Огромный зверь взмыл вверх вместе с водой. Но это его собственное, мокрое, сверкающее, необъятное туловище на мгновенье приняло форму бурлящего водоворота, возносящегося к небу.
Теперь вся вода падала обратно в залив, и огромный зверь резко и явно выделялся на фоне неба; на мгновенье он застыл и показался совершенно неподвижным. Но Дорман знал, что это — противоположность спокойствия, что кажущаяся неподвижность — такая же иллюзия, вызванная расстоянием и огромной высотой, на которую взлетел монстр.
Внезапно он опустился, направившись прямо вниз к лодке, прежде чем Дорман успел приблизиться к пушке–гарпуну и посмотреть на рулевого, который выкрикивал ему предупреждения несколькими минутами ранее.
Затем, почти мгновенно, рулевой исчез. Но в море его швырнул не рухнувший сверху зверь. Две большие волны (вторая была выше первой) захлестнули нос лодки, когда все еще погруженные в воду задние конечности чудовища вспенили поверхность залива вокруг лодки; поднялись новые волны, еще выше тех, которые взметнули и опустили побитую штормом лодку.
К счастью, лодка снова поднималась, когда ударили волны, в результате под водой оказалась не вся ее носовая часть. Дормана отбросило в сторону борта, а затем вперед по палубе. Он на секунду зацепился за основание пушки–гарпуна; руки его скользили и отчаянно цеплялись за что–то тонкое, что можно было обхватить.
Дорман изо всех сил пытался подняться, и ему почти удалось встать на ноги, когда первый гребец, шатаясь, подошел к нему, схватил за плечи и снова отбросил от борта.
Это был молодой мужчина с густой бородой; казалось, он внезапно сошел с ума. Он что–то кричал, но Дорман ничего не мог расслышать — таким громким был рев ветра; матрос с фанатичной яростью смотрел на Дэвида.
Прежде чем Дорман успел подняться, его схватили за плечи во второй раз, и он понял, что борется с мужчиной. Дэвиду почти тотчас же нанесли яростный удар в висок, на который ему каким–то образом удалось ответить. Он даже сумел ударить безумца коленом в пах, но прежде чем он смог вырваться, тень упала на лодку, и палуба начала ускользать из–под него. Лодка сотряслась, как будто уже собиралась развалиться, а затем поднялась высоко в воздух. Дорман ощутил в груди ужасающую легкость и, хотя она ничем не отличалась от ощущения падения, которое он испытывал в кошмарах и быстро опускающихся лифтах, но ощущение казалось бесконечным и по этой причине более пугающим.
Когда он обнаружил, что болтается в холодных водах залива, рядом с перевернутой лодкой, быстро удаляющейся от него в огромном водовороте пены, он понял, насколько ошибся.
Пугающе быстрый спуск в пустоту закончился. Но он сменился чем–то столь же страшным; теперь Дорман выбросил из головы все заботы о собственном выживании.
Джоан, оказавшаяся поблизости, изо всех сил старалась удержать голову над водой, отчаянно цепляясь за холщовую сумку, которую она взяла с собой в лодку — так же, наверное, она цеплялась бы за спасительный буй, если один из них бросили ей. Казалось невероятным, но это ей немного помогало, хотя сумка пропиталась водой и не могла долго поддерживать девушку.
Неподалеку другие головы покачивались на волнах, а мексиканский юноша, с которым боролся Дорман, плыл, энергично взмахивая руками, к перевернутой лодке, чувствуя прилив того, что, вероятно, следовало бы назвать диким оптимизмом сумасшедшего.
Глава 3
Когда Дорман увидел огромное животное, чувство кошмарной нереальности происходящего охватило его. Сейчас чудовище неподвижно плавало на поднимающихся и опускающихся волнах на значительном расстоянии от лодки, которую оно перевернуло; его огромное тело было почти на одном уровне с волнами.