Казалось, катастрофа с лодкой успокоила тварь, она больше не собиралась вставать на дыбы и наносить повреждения поверженному врагу. Отдельные пассажиры лодки чудовище не интересовали.
Было понятно, что с лодкой у существа связано лишь одно представление — маленькое опасное животное, животное, которое при всей своей малости, должно быть, казалось существу бешеным. Крошечные головы, покачивающиеся в море, и даже энергично плывущий человек, казалось, уже не привлекали зверя.
Или нет? Когда Дорман остановился и бросил взгляд назад, его беспокойство за Джоан усилилось; странное свечение, которое окутывало чудовище с самого начала, как будто становилось больше и ярче.
Внезапно свет распространился по воде быстрыми нитями пламени, которые выглядели словно огненные змеи, движущиеся зигзагами по штормовым волнам к перевернутой лодке и плывущему человеку.
Молодой безумец находился очень близко к лодке, так близко, мог бы удариться головой, если бы поднимающееся волна подтащила его еще ближе — и тут свет закружился над ним.
Пловец мгновенно исчез.
Затем Дорман поплыл прямо к Джоан, заставляя себя не думать об увиденном, пока не добрался до нее. Когда его рука коснулась ее руки, свет также закружился над ними.
На мгновенье он увидел лицо Джоан, залитое ослепительно ярким светом, увидел выражение ужаса в ее глазах и мокрые волосы, облепившие ее лоб, увидел свет, мерцающий у ее висков, и осознал: они оба вовлечены в это, и выбраться уже невозможно.
На мгновенье свет стал таким ярким, что Дэвид не больше не мог ничего увидеть; ему пришлось закрыть глаза, чтобы не ослепнуть. Свет продолжал его слепить, прожигая его веки, заставляя его чувствовать, что море и небо вот–вот взорвутся в единой вспышке, что земля станет такой же яркой, как солнце, огненный шар, крутящийся по космосу, и что затем эта яркость будет распространяться все дальше, пока не останется только огромное, неподвижное сияние, заменившее исчезнувшую Вселенную.
Затем свет погас так внезапно, как если бы огромная рука, обнимающая мир, затушила его; осталось только безграничное пространство тьмы.
Дорману казалось, что он живет в двух мирах одновременно. Один из них был миром мучительных воспоминаний, которые не существовали за пределами его разума: мимолетное осознание того, что Джоан в опасности и он не может ее защитить и успокоить; огромный, восходящий вихрь из огня и воды, скрывающий чудовище, которое его разум больше не мог измерить; перевернутая лодка, поднимающаяся и опускающаяся на волнах; отчаянные крики людей, погружающихся под воду и неспособных спастись.
Другой мир был миром движущихся изображений в овальных и квадратных рамках, проходящих перед ним как последовательности трехмерных картинок, быстро выводившихся на широкий экран. Казалось, фильм и проекционный аппарат каким–то странным образом объединились, чтобы реконструировать реальность с большей глубиной, которой она на самом деле обладала, и открыть образы, которые принадлежали какой–то области бытия за пределами времени, где знакомое и близкое сливалось с совершенно неизвестным.
Мир джунглей не походил на тот, который исследовали они с Джоан; деревья казались более крупными, листва более густой, а осыпающиеся каменные развалины исчезли. На их месте стояли каменные сооружения, но они не были разрушены, и ни одно по форме не напоминало пирамиду.
Джунгли, в которых растительность была гораздо менее густой, деревья менее крепкими и совсем не встречалось каменных строений. Широкие просеки между деревьями и бесплодными участками усыпанной камнями почвы, где ничего не росло, вели к холодному серому морю.
Нечто вроде пустыря, где все деревья имели чахлый и уродливый вид, карликовая растительность едва достигала шести футов, листва казалась сморщенной, как высохшие осенние листья, но эта поросль не отрывалась от качающихся ветвей и сохраняла весенний зеленый цвет.
И пейзажи, в которых, казалось, произошли катастрофические изменения, пейзажи, в которых земля постоянно пребывала в движении, и струи пара поднимались из впадин в форме горшков, разбросанных по плоской равнине.
Затем рамки, разделяющие изображения, неожиданно стали растворяться, быстрее и быстрее, пока не исчезли все разделительные линии между ними, и не осталось никакой закономерности в смене разнородных изображений. Зеленые пейзажи и бесплодные пейзажи, берега, окруженные утесами и другие, такие же плоские и безликие, как усыпанная галькой поверхность маленького кратера на Луне…
С самого начала изменения были невероятно быстры, каждое изображение, двигающееся или неподвижное, уступало место другому, прежде чем все их основные свойства удавалось четко различить. В нескольких картинах возникали движущиеся фигуры, но они появлялись и исчезали так быстро, что мало чем отличались от бешено вращающихся пятнышек, появляющихся на экране плохо настроенного телевизора.
Но теперь изображения не только быстро двигались, они менялись вместе, вместе приходили и уходили. Они порождали чудовищные искажения: тени, по форме напоминающие гигантских животных, огромные каменные лица, подвешенные над бездной, длинные ряды зазубренных камней, идущие параллельно бушующему морю, высокие волны, скрытые пеной.
Потом воцарилась белизна, почти такая же ослепительная, как свет, который кружился вокруг Дормана в тусклом, полузабытом мире так много миллионов ударов сердца назад; Дэвиду казалось, что если он когда–нибудь вернется туда, то будет старым, согнутым и ужасно ослабевшим; он будет ковылять с тросточкой или цепляться за руку какого–нибудь жалостливого незнакомца, который спас его от забвения, хотя было бы намного лучше, если бы ему позволили умереть.
Белизна не исчезла. Она расширилась и стала еще ярче, и Дорман услышал голос, который о чем–то умолял его. И еще его дергали за руку.
Дорогой, мы где–то на берегу. Ты поранишься, если будешь и дальше ворочаться из стороны в сторону. Мы, должно быть, спаслись.
На мгновенье настала тишина. Затем голос продолжил, как будто произошедшее произвело такой большой эффект на Джоан у него не было никаких сомнений,
что говорила его спутница и она могла произносить лишь отрывочные реплики.
— Вращение остановилось. Я… я не отключилась. Но это было то же самое, как будто я отключилась. Меня могли спасти с другой лодки, затащить прямо через борт; я бы ничего не узнала. Я, казалось, была где–то еще, далеко, и все менялось вокруг меня.
Волнение Джоан, казалось, внезапно усилилось:
— Ты слышишь, что я говорю? Ох, дорогой, попытайся. Ты должен попытаться.
Дорман открыл глаза. Поначалу он различал только смутные очертания лица Джоан, нависшего над ним. Затем ее темные волосы, спутанными прядями покрывшие лоб, резко выделились на фоне нечеткого изображения, и когда ее черты стали отчетливее, Дэвид понял, что головокружение отступает, и он может рискнуть и попытаться сесть.
Он тут же поднялся, удивленный собственной решимостью, и обнял Джоан. Он притянул ее поближе и сжал на мгновенье в крепком объятии, ничего не говоря, удовлетворяясь просто тем, что он может обнять ее. Он понятия не имел, где находится, за исключением того, что под ним снова твердая земля; он не знал, сколько новых опасностей могут возникнуть в ближайшие минуты, заставив их почувствовать, что они получили лишь кратковременную передышку. Может быть, даже огромный зверь не исчез окончательно, не скрылся в водах залива, когда свет кружил над ними.
Дорману было достаточно уже того, что Джоан не ушла на дно, что она не потеряна для него навсегда. Прижимая ее ближе, Дэвид мог сохранить — и сохранял — это мгновение навечно. Он знал, что некоторые люди, которые гордились своей рациональностью, с трудом могли бы поверить, что один миг мог вместить в себя все время. Но Дорман всегда считал, что вечность никак не связана с длительностью во времени и пространстве, а если это значило, что он иррационален — обвинение было бы справедливым.
Джоан сильно дрожала, но она вовсе не выглядела как женщина, которая чуть не утонула и чудесным образом выбралась из воды. Волосы, упавшие ей на лицо и прижавшиеся сейчас ко лбу Дормана, не казались влажными, а ее тонкая одежда на ощупь была совершенно сухой. Одежда туго облегала ее тело, но его ладони не чувствовали влаги, когда касались ткани.
Его собственная одежда также не была влажной, как он быстро обнаружил, когда одной рукой провел по своей пляжной куртке, а затем по шортам цвета хаки.
Что это могло значить? Неужели изображения, которые мелькали у него перед глазами, каждое в отдельной рамке, сменялись медленнее, чем он думал? Или же Джоан была права, решив, что их спасла другая лодка и что тяжелое испытание, которое им удалось пережить, заставило их забыть, как они добрались до лодки и что случилось потом. Возможно, они пробыли без сознания несколько часов. Возможно…
Джоан сказала, что они на пляже, но нигде не было никаких признаков воды и, хотя его зрение все еще оставалось ненадежным — оно прояснилось лишь на мгновенье, — Дэвид был почти уверен, что они окружены мерцающими просторами белизны. Казалось, она тянулась на мили во всех направлениях.
Где они? Что с ними случилось?
Джоан, сжавшись в его объятиях, призналась, что солгала ему.
Я не хотела тебя тревожить! — выдохнула она. — Но мы не в заливе. Дорогой, посмотри… оглянись вокруг. Нет ничего кроме снега и льда… замороженная равнина.
Его зрение снова становилось четче и о деть, что ее слова — чистая правда. Он сидел неподвижно, осколки льда касались его спины, такие же холодные и такие же острые, как полупрозрачная наледь, свисавшая с голых ветвей деревьев, выглядевших так, как будто они перестали расти, достигнув высоты в шесть или семь футов.
Глава 4
Везде, куда бы ни падал взгляд Дормана, были большие снежные заносы, а на огромном расстоянии возвышалась стена изо льда, растянувшаяся на половину всей равнины; валуны в ее основании казались такими большими, что он мог бы перепутать их с маленькими холмами, если бы они не отличались такой своеобразной формой. Некоторые из них имели вид почти что монолитов, а другие были такими же круглыми и гладкими, как отполированные волнами камешки на пляже, о котором Дорман почти забыл — он забыл, что за безрассудство приходится платить, когда человек, несущий ответственность не только за себя, рискует жизнью.