— Нет, я, конечно, зла никому не желаю, но с магией шутки плохи.
Ох, до чего верно. Тата невольно холодела от страха.
Саня продолжала кипятиться:
— Думать надо, прежде чем соваться куда не просят! Чего она теперь хочет? Счастья? За какие заслуги? Сначала мы чужих мужей из дома уводим, амулеты заказываем, а потом нам чужих уберите, своего вынь да положь…
«Чужие мужья, заметим, тоже хороши», — думала, но не высказывала вслух Тата. Боялась Сани. Из-за романа с «учеником дьявола», — такое прозвище получил ее молодой человек, — Александра, вместо того чтобы разнежиться и размякнуть, сделалась ужасно воинственна. Причем конфликты, по сути, возникали внутри нее же самой из-за несовпадения постулатов человеческой и колдовской морали. Так или иначе, проще стало выслушать Александру и сделать вид, будто согласился, чем отстоять свою точку зрения.
Да и кому интересна моя расплывчатая точка зрения, считала Тата. Вот у Сашки — твердые убеждения, и это замечательно. Каждому свое.
Однако, наслушавшись про амулетные возмездия, она почему-то очень жалела бедную Лео. Сама бы ее с наслаждением с кашей съела — а готова оправдывать, защищать. Потому что ей ли, Тате, не знать: ведьмами мы становимся от горя и бедствий. Those to whom evil is done, do evil in return[16] — спрашивается, откуда это? Чертов склероз.
Тата вспомнила самую любимую свою цитату и тихо засмеялась.
— Ты чего? — встрепенулся Иван.
— Так, ерунда.
— А все-таки?
— Говорю, ерунда, дольше объяснять.
Фраза из Аксенова, специально заученная в юности, звучала так: «Откуда цитата? Мозг забит цитатами. Больше ничего не буду читать, надо учиться мыслить самостоятельно».
И правда, пора.
Тата на личном опыте убедилась, как легко начать «делать зло в ответ», зло неосознанное, бездумное, инстинктивное — и оттого еще более разрушительное. И совсем просто, когда тебе плохо, поверить в спасительную силу магии. От сильной боли нужно лекарство. Его и искала Лео… Что же до чужих мужей… Разве адюльтер настолько неслыханная вещь в наше время и в нашем обществе? Тата сама согласилась на роман с женатым Протопоповым. Она тонула, искала соломинку, вот и разрешила себе поверить в его любовь, в желание ее спасти.
Моралисты несомненно скажут: не поверила, а пыталась наладить жизнь любой ценой. В чем-то верно: ей не было дела до чужой жены, и она не слишком благородно, точнее, вовсе неблагородно закрыла глаза на ее существование. Но для Протопопова жена была очень даже своя — а он тоже преспокойно забыл о ней! Словно сунул на чердак, к ненужным вещам. И извлек лишь когда потребовались подпорки для его разрушающегося мирка.
С Лео он наверняка поступил так же — или жестче. По всему, что рассказывала Сашка — нарушая, к слову, законы колдовской этики, — ясно, что он видел в Лео только игрушку. Доигрался. И, по чудному своему обыкновению, залепил «некрасивое» купюрами. Да, неуемная и жадная девчонка сама напросилась на неприятности, но… при близких отношениях все же рассчитываешь на человеческое. А тут — ребенок.
«Можно подумать, со мной было лучше!» — неожиданно возмутилась Тата. — «До того возвышенно, что моими материальными обстоятельствами он вовсе не интересовался. Возил за собой как пуделя. О Лео хоть позаботился. Она умнее меня: если уж продаваться, то на выгодных условиях».
Тата покраснела, заерзала в кресле, поправила ремень. Как себя ни оправдывай, все стыдно.
А Лео, не случись ребенка, Протопопов бросил бы без раздумий, когда надоела бы… и из квартиры прогнал. Нет, не прогнал — попросил, намеренно сухо растолковав логику своих действий. На такие поступки всегда сотня весьма веских причин.
Кстати, любопытно. Вот Иван — в общем и целом, хороший, чуткий, заботливый человек. Он хоть раз задумался, как живет его недавняя «любовь до гроба»? Поинтересовался, все ли у нее благополучно, не нужна ли ей помощь? Едва ли. А это считается нормально. Почему?
Тата поморщилась и встряхнула головой — надоевшая жвачка! Нисколько не кстати, не любопытно и ее больше не касается! Все муторная дорога виновата; жуткие пробки, не зря Иван опасался. От нечего делать она и взялась вызывать духов прошлого — пожалуй, впервые после того, как узнала про Лео с Протопоповым. А случилось это…. когда? Довольно давно. Митчелл тогда уже связал ее со Стэном; тот прислал по Интернету свои воспоминания и отсканированные семейные фотографии. Затем они раз десять, не меньше, подолгу разговаривали по телефону. Тата физически врастала в ткань чужого существования — в какой-то момент оно практически вытеснило ее собственное. Какие тут мужчины, какие соперницы! Все мысли занял альбом. За день она успевала сделать сотни набросков, то и дело меняя сюжеты, композиции, диалоги.
И главное, она знала, зачем ложится спать вечером и для чего встает утром; каждой клеточкой тела ощущала, что — счастлива! Причем не благодаря кому-то, а сама по себе, изнутри. Радость так переполняла ее, что казалось: еще немножко, и она улетит.
Жизнь обрела смысл. Пусть временно, ненадолго — неважно! Все равно это самое прекрасное ощущение на свете. Тата ревностно оберегала его, а потому старалась не думать не только о Лео и Протопопове, людях, по большому счету, посторонних, но и об Иване, близком хотя бы территориально. Знакомые любопытствовали: «Ну так все-таки: что у вас сейчас?». И наотрез отказывались верить безразличному: «Да в общем-то ничего».
— Но ведь он дома?
— Пока да.
— А потом?
— Не знаю.
— Что значит: «не знаю»? А кто знает? Ты хочешь его вернуть?
— Нет.
— Что же он тогда дома? Нет, Татка, ты просто темнишь!
Стандартный для последнего месяца переброс репликами.
Да, Иван дома — сейчас так удобнее. И если ему угодно считать, что он тихой сапой проник обратно, пожалуйста. Он пока никому не мешает. Но если потребуется, мы быстро напомним, где он теперь по собственной воле «прописан». И с Майком тоже как-нибудь разберемся. Выслушаем, выскажем обиды — у психологов считается дико полезным, — и «сделаем дяде ручкой».
Думать о них обоих дольше одной минуты — слишком большая честь.
Один ее предал, другой поставил ниже собственных амбиций. В сущности, не смертельно. Обоих можно понять, простить — что, вообще говоря, уже произошло, — и к кому-то из них вернуться. Вот только — зачем? Чтобы выглядеть более «упакованной» в глазах общества? Но Тата уже успела понять: главная задача человека — найти свое предназначение и ему следовать. И если для этого надо оставаться одиноким, что ж. Нас выпускают в мир на такое короткое время, жаль тратить его на межполовые ролевые игры и бодание с социумом. Который, кстати, любит лезть в судьбу почище всяких колдунов, между тем как любое вмешательство, даже благожелательное, очень часто не помощь, а препятствие.
К чему порой приводит простое человеческое «участие», и так известно, что же до колдовства — взять хоть Сашкин амулет. Что он действует, не поверить трудно: мужики старые и новые активизировались, привалила выгодная работа, вообще все чудесно. Только очевидно и другое: подстеленная соломка надежно прикрывает камни, осколки, гвозди — но и не дает разглядеть бриллиант среди них! Недаром существует поговорка: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».
Короче, заповедь одиннадцатая: не колдуй.
Тата еще неделю назад решила, что перед отлетом от амулета избавится, выбросит в мусорный бак. В аэропорту — очень символично; ближе всего к небу. А после начнет жить своей и только своей жизнью, той, которая ей на роду написана. Что толку выклянчивать успехи у диковатых и жестокосердных скандинавских богов? Дареными достижениями и гордиться-то неинтересно. А так — есть к чему стремиться, зачем работать.
Пусть совершается то, что должно. Человек слаб, беззащитен, одинок в руках коварной судьбы, но он волен по мере сил творить добро — и тем понемножку теснить зло, волен верить в хорошее и своей верой помогать чудесам сбываться. И в этом его единственная подлинная свобода, его чудесная, человеческая — а значит, богоподобная! — сила.
Автомобиль сбавил скорость. Тата словно очнулась, поглядела в окно. Надо же, размечталась и не заметила, как подъехали к Шереметьево.
Внутри все затрепетало — она обожала аэропорты.
«Совсем как раньше, по-старому», — довольно думал Иван, доставая из багажника татин пижонский саквояжик. — «До чего ж хорошо!»
Примерно в то время, когда Тата выбрасывала в урну амулет, Протопопов вспоминал о ней — он ехал в пансионат под Рузой, где контора устраивала ежегодный майский корпоратив: шашлычок, водочка, братание, банька.
В памяти всплывали полустершиеся картинки — по этой самой дороге он возил Тату к бабе Нюре.
Воды с тех пор, как говорится, утекло много. Даже слишком для столь короткого срока. Сколько лет прошло, три, четыре? Кто мог подумать, что для ответа понадобится считать, — ему, чья жизнь еще недавно измерялась количеством часов и минут от встречи до встречи с Татой?
Жизнь — странная штука, а те, кто заседают «там, наверху», — уголок протопоповской губы приподнялся: выражение ясновидящей бабушки, видно, прилипло навсегда, — так вот, наверху заседают большие шутники. Недобрые, к сожалению.
— Анечка, пожалуйста, достань карту, посмотри — как бы не пропустить поворот, — раздалось с водительского сиденья — басовито и неестественно вежливо.
Малолетняя протеже Главного — при слове «Анечка» Протопопов сзади увидел ее интригующе интересный профиль, — с готовностью кивнула и полезла в бардачок за «Атласом автомобильных дорог Подмосковья». Гребешок темных волос скрылся за подголовником.
— Нашла, — доложил после паузы полудетский голос.
— Последи тогда за указателями, будь добра, — все с той же преувеличенной любезностью попросил Главный.
— Хорошо, Андрей Борисович. — Ну прямо паинька.
Будто диск с самоучителем русского языка. До того старательно изображают, что между ними ничего нет. Начальник и будущая подчиненная — не б