Огромный мотылек, некогда бывший Плетеным Человеком, не стал ждать, пока его противники придут в себя и поднимутся на ноги. Он начал выплевывать нити. Белесые хлысты оплели одного из магов, и чудовище в тот же миг притянуло его к себе. Жуткий спиральный хобот впился в лицо жертвы и спустя несколько секунд отпустил иссушенную оболочку, которая еще недавно была живым человеком. Мотылек повернулся к следующему, его лапы сделали шаг, пасть выпустила нити. Очередной маг оказался в плену клейких и невероятно прочных пут.
Тем временем прочие маги поднялись. Они не стали нападать на мотылька — лишь раскинули руки в стороны, будто бы намереваясь схватить друг друга за кисти. Из их тел вырвались багровые нити. Они появились из вдруг прорезавшихся ран: кровоточащих дыр на запястьях, кистях рук, шеях, груди, животах. Кровь текла на мантии и впитывалась в витражную ткань, будто всего лишь новые пятна и узоры стекольных рисунков. Нити были толстыми, кровь капала и с них. Устремившись в направлении друг друга, они соединили всех магов, завязавшись узлами на концах, и Джеймс с ужасом понял, что это — их жилы. Что за чудовищная магия?! Что за чудовищное сознание могло изобрести подобное?!
Маги опустили головы и одновременно шагнули к испуганно зашевелившему крыльями мотыльку. Они окружали чудовище, будто набрасывая на него сеть. Сеть, узлами в которой были они сами…
— Быстрее! Они сейчас покончат с ним! — закричал вышедший вдруг из оцепенения Роффе.
— Быстрее что?! — обернулся к нему Джеймс. — Мечи здесь бесполезны. И зачем нам вставать на сторону того, кто хотел убить нас?
— Нужно уходить. Те, другие, они еще хуже. — Трау принялся в спешке осматривать стену, выискивая что-то в серой кладке камней.
— Давай, беги, — язвительно бросил ему вслед сэр Норлингтон. — Спасай свою жалкую жизнь…
— Да, это точно было здесь! — пропищал снизу Крысь. В отличие от людей, он сразу понял, что задумал трау. — У тебя получится! Молодец, Роффе!
— Но мы же не умеем ходить сквозь…
Джеймс хотел сказать, что способности трау им неподвластны, но тут часть ближайшей стены вдруг подернулась, как портьера, и сделалась прозрачной. За ней показался коридор, уходящий куда-то во тьму, и Роффе, не теряя ни секунды, устремился туда. Крысь поковылял следом за ним. Молодой рыцарь знал, что не время поражаться увиденному — он поспешно отдал свой меч сэру Норлингтону, вылез из алькова, схватил их дорожные мешки и вместе со старозаветным паладином нырнул в черный лаз. Вскоре они догнали трау и полумыша. Роффе зажег и повесил прямо в воздухе перед собой фонарь, разливающий кругом ровный синий свет.
— Но как?! — спросил сэр Норлингтон. — Вы же говорили, что не в силах открыть проход и для нас!
— Я лишился ее… — тоскливо произнес Роффе — его шаги были так быстры, что за трау еще нужно было угнаться. Да к тому же сейчас он не пятился, а шел нормально, лицом вперед: вероятно дело было в том, что сейчас они шли сквозь стену. — Бо́льшую часть души и своей жизненной силы мы вкладываем в наши скрипки, но когда скрипка умирает, наша сила возвращается, и мы умираем от боли не в силах вынести…
— Но вы ведь живы… — начал было Джеймс.
— Они убивают себя, — пояснил сэр Норлингтон.
В зале за спинами беглецов раздались крики и жуткий треск словно от рвущихся канатов — Джеймс даже не решился обернуться. Смотритель явно не сдавался без боя, а пробудившиеся маги сконцентрировали все свое внимание на его убийстве. Наверное, он и в кошмарном сне не мог себе представить, что ценой своей жизни позволит спастись тем, кого презирал всей душой. Но сейчас получалось именно так: трау уводил своих нежданных товарищей по несчастью сквозь толщу земли холма все дальше от усыпальницы.
И никто так и не заметил, как в черную брешь в стене, издав торжествующую трель, влетел черный дрозд.
Глава 7Восточное солнце Обезьяньего Шейха
Когда надежный путь обрывается вдруг,
Когда предает самый преданный друг,
Когда небо и бархан поменялись местами,
Когда явь искажается кошмарными снами,
Когда каждый успех — это гнусный мираж,
Когда жизнь состоит из подлогов и краж,
Когда зло и добро — лишь зеркал кривизна,
Когда синий песок, а вода — желтизна,
Когда тени рыдают, но слышится смех,
Когда пыль из часов поднимается вверх,
Когда из правды кто-то состряпал обман,
Строит козни коварные Шейх Обезьян.
В узких трещинах красноватых скал блестели глаза. Сотни, тысячи глаз. Они принадлежали существам, неразличимым из ущелья — прячущимся от солнечного света, от невыносимой жары. Существа эти алчно и не мигая наблюдали за вереницами изможденных людей, бредущих мимо. Чуткий, словно у летучих мышей, слух улавливал надорванное, судорожное сердцебиение, а нечеловеческий разум высчитывал остаток ударов кровавой мышцы в груди несчастных. Существа в черных трещинах скал выжидали. И подчас они все же дожидались.
Сапог с подкрученным кверху носком уперся в грудь лежащего в пыли старика и оттолкнул его в сторону.
— Гули сегодня на закате пируют, — раздался смех коренастого надсмотрщика, отправившего очередного покойника в канаву. — Уже седьмой за один только скорпионий час!
Ущелье напоминало кузнечную форму для кривого меча, постепенно заливаемую жидким металлом. Тень стремительно умирала, будто сдуваемая ветром, изгоняемая Али-Секхи-Раббат, Творцом Джиннов, которого простые смертные именуют солнцем. Утренняя прохлада уходила, уступая место дневному зною. Солнце над золотыми приисками Аберджи нагревало скалы с особым упорством, и к полудню одинокие камни, разбросанные по рассохшейся земле то тут, то там, раскалились до такой степени, что буквально плавили кожу, стоило к ним лишь прикоснуться. Аисты, громко хлопая крыльями, спасались от жары, перелетая из своих гнезд на кронах карагачей в высокие трещины скал. Даже привыкшие к палящим лучам низкорослые растения сворачивали короткие листья в трубочки, пытаясь сохранить последние крупицы влаги, но драгоценные капли ночной росы неумолимо испарялись.
Стражники били в барабаны, эхо от которых отражалось от стен скал и взмывало, казалось, к самому полуденному солнцу. Одетые в жалкие лохмотья, медленно бредущие по дну глубокого ущелья, люди судорожно хватали ртом воздух, раскаленный и обжигающий, с трудом переставляли сморщенные босые ноги, каменно-серые от намертво въевшейся в кожу пыли, спотыкались и падали на землю, когда уже не оставалось сил. Но их поднимали: чаще — свои же товарищи-рабы, чтобы помочь идти, реже — жестокие надсмотрщики, но лишь для того, чтобы оттащить их в сторону и бросить в канаву высохшего арыка подыхать и ожидать того часа, когда с закатом из расщелин появятся гули и сожрут их останки.
К скале цепями были прикованы обезьяны — здесь их были десятки: черные, бурые, с песочного цвета шкурой, скалящиеся и трясущие головами, с кровью в налитых глазах. Они ревели и визжали, некоторые умели говорить, но их речи были непонятны, поскольку состояли из чудовищного смешения асарского, геричского и р'абардинского наречий. Они будто предупреждали людей, что впереди их ждет либо смерть, либо что-то похуже нее, но, как бы то ни было, ничто не могло остановить скорбное шествие, и длинная колонна рабов продолжала неустанно двигаться вдоль карьеров и выработок.
Время от времени надсмотрщики отделяли от общей связки то одну, то другую группу узников, после чего ударами хлыстов и громкими криками направляли их к месту сегодняшних работ. Лица этих «счастливцев» сияли неподдельной радостью — просеивать щебень в карьере, перебирать породу или переносить тяжелые грузы здесь считалось легкой работой. Тех же, кто оставался в колонне, ждала куда как более страшная участь — шахты.
Затерянный в сером от пыли людском потоке Ильдиар де Нот изнывал от зноя. Ронстрадский граф был насквозь пропитан потом и выглядел так, будто его с головой окунули в бочку с маслом. Ноги и руки паладина не стягивали кандалы — каторжников в Аберджи никто не заковывал, но и без того идти было тяжело. Песок скрипел на зубах, песок попадал в глаза, отчего они постоянно слезились; выгоревшие длинные и спутанные, волосы, нестриженая густая борода — все было в песке.
Колонна двигалась добрых полчаса, так что Ильдиар уже свыкся с тем, что люди, которые шли впереди или сзади, в какой-то миг заваливались набок, падали на землю и больше не вставали. Даже барабанный бой, непрекращающийся и монотонный, как гулкие удары сердец двадцати великанов, постепенно стал для него лишь шумом на фоне, стал будто бы неотъемлемой частью этих скал. Граф де Нот смирился даже с соседством пугающих черных трещин в стенах ущелья и жутких нечеловеческих взглядов. Джан Ферах-Рауд рассказал северному паладину, что гулей, тварей-падальщиков, со всех окрестностей привлек сюда запах ежедневно появляющейся мертвечины. Герич сообщил, что узнал от рабов в толпе, мол, стража с закатом уходит в свои дозорные вышки на скалах, а гули беспрепятственно бродят по ущельям, питаясь свежими покойниками и делая невозможной даже саму идею ночного побега из каторжных застенков…
Пленение произошло чересчур быстро, дальнейшие события сменили одно другое невероятно стремительно. Ильдиар де Нот никак не мог свыкнуться с новым собственным положением — какие там мысли о побеге! И еще эти звериные крики… Обезьяны сходили с ума от жары, в их глазах кипела ярость.
Огромная обезьяна с бурой шкурой, прикованная к скале, бродила в нескольких шагах от колонны невольников и громко насмешливо фыркала. Завидев белокожего раба, она вдруг застыла и зарычала что-то по-геричски, грубо и отрывисто, притом некоторые слова было можно разобрать — беда в том, что чужеземный граф не знал этого наречия; желтые глаза обезьяны под тяжелыми черными веками глядели на него, как на давнего знакомого. Знакомого из таких знакомых, которых хочется растерзать лапами, после чего опустить морду им в разорванную грудь, умыв ее в горячей крови. Ильдиар де Нот не понял, что обезьяна ему говорила, а остановиться и уточнить не было никакой возможности, как впрочем, и желания…