Ильдиар де Нот не отставал — взял в руки виноградную гроздь размером с добрую телячью ногу и начал жадно обрывать зубами ягоды, заедая их рахат-лукумом.
— Эхо от наших голосов уже вырвало из барханов корни этого дома? — с набитым ртом поинтересовался Аэрха.
Ильдиар не ответил — он даже престал жевать, вдруг поняв, что в зале они с бергаром не одни.
— Что это такое? — Ронстрадский паладин не мигая глядел в два звериных глаза на уродливой морде зеленой обезьяны, с любопытством их разглядывающей. Странно внимающее каждому слову существо сидело у окна на выстеленном ковром подоконнике.
— Всего лишь зеленая обезьяна, — пояснил Аэрха. — Как говорит пустынная поговорка: «Если обезьяна не укусила тебя, не обращай на нее внимания»… Любимец Обезьяньего Шейха, наверное.
На эти слова зверь искривил выступающие вперед губы, обнажились желтоватые клыки и зубы. Кажется, обезьяна усмехнулась. «Любимец…»
— Скажи мне, Аэрха, — проговорил паладин, пытаясь уловить, понимает ли его слова зеленая обезьяна, но, должно быть, ее больше ничего не интересовало, кроме собственных обезьяньих мыслей, — почему ты помогаешь мне? Почему отправился, рискуя жизнью и вновь обретенной свободой, в Алый дворец вместо того, чтобы исчезнуть в песках?
— Каждый, кто когда-либо встречал Обезьяньего Шейха, — начал бергар, развалившись среди шитых подушек, — хранит в сердце для него слова, которые должны быть непременно вложены в его уши. Рожденный в Полдень ничего не боится. Он не боится неволи, но более того он не боится свободы, которая во стократ ужаснее, так как рисует в наших глазах миражи противоречивого будущего. Аэрха не боится смерти, не боится жизни — он был рожден в полдень, а скорпионий час — самое жестокое время в пустыне. Слова, которые Аэрха хранит в сердце для Обезьяньего Шейха, заслуживают того, чтобы он их услышал. Ведь он говорит вещи, которых нет. И мой брат может быть жив. А еще… — бергар усмехнулся, — тот, кого вы называете сильномогучим духом, попал к тебе в услужение, маленький белый человек, а он — мой единственный друг уже многие годы. Наши с ним пути связаны нитями фаланг.
Ильдиар кивнул, понимая, что по сути Аэрха ничего так и не сказал. Можно ли доверять тому, кого встретил на земле негодяев всего лишь несколько часов назад? Правда ли то, что общая напасть сплачивает? Или незнакомец втирается в доверие и когда-нибудь предаст? Не слишком ли он неестественно прямолинеен и притворяется, а потом, при удобном случае, вонзит нож в спину? Возможно ли это вообще, если речь идет об Аэрхе Рожденном в Полдень? Бергар… Варвар из рода тех, кто, как говорил Сахид Альири, не имеет даже своего языка. Мог ли Кариф ошибаться? Мог ли не знать, что бергары, эти черные как антрацит люди пустыни, не только прекрасно умеют говорить, но еще и мудры, ведь речи Аэрхи не позволяют сомневаться в его мудрости? Загадка, ответ на которую может стоить жизни.
Всеми этими сомнениями Ильдиар преисполнился, в основном, из-за весьма странно ведущего себя джинна, а так как бергар, как он сам сказал, был неразрывно с ним связан, то часть сомнений перешла и на него. Прежде, чем разделиться, мнительный гном не упустил случая втайне предупредить северного графа, чтобы был начеку с Аэрхой, как минимум до того, как они все соберутся вместе снова, ведь: «Пустыня — та еще тварь, и наивных она пережевывает первыми».
— Куда дальше ведет нас песчаный путь? — спросил тем временем бергар.
«Осторожнее, Ильдиар. Ты даже Джану и Хвали не рассказал подробностей, а уж они-то уже доказали, что на них можно положиться… Помни об этом… Осторожнее…»
— Сперва нам нужно отыскать потаенную вещь нашего синекожего друга, которую похитил у него Алон-Ан-Салем, а еще… — он запнулся, — у великого визиря есть кое-что, нужное мне.
— Что ж, если знаешь, чего хочешь, то ты, можно сказать, прошел уже половину пути, — глухо проговорил Аэрха, — и, обладая этим знанием, добыть нужное становится несоизмеримо проще, даже если это самое нужное надежно заперто…
Зеленая обезьяна вздрогнула…
…Один из бесконечных коридоров Алого дворца обрывался балконом, закутанным в голубоватый туман. Еще издали ловец удачи смог разглядеть колонны ажурных парапетов, поддерживающие своды, и величавую каменную скамью, на которой сидел человек в зеленой чалме и в бархатном изумрудном халате, перехваченном золоченым шитым поясом.
Из оконных проемов в коридор лился бледный свет, походящий на висящую в воздухе серебряную пыль. Сахид Альири предположил, что где-то внизу в колодце за балконом для какого-то из своих злокозненных ритуалов Алон-Ан-Салем кипятит в огромных котлах воду, отчего в воздух и поднимаются тучи горячего пара, и повернулся было, чтобы уйти из коридора и поискать другой путь прежде, чем человек в зеленой чалме его увидит, но не успел.
— Не бойся, ловец удачи, — раздался со скамьи голос, походящий на хруст глиняных черепков, когда по ним ступает нога в тяжелом сапоге. — Ты можешь подойти ближе. Не все в этом дворце желают тебе смерти.
Сахид Альири замер в нерешительности. Нужно было бежать, бежать, не оглядываясь, но что-то не давало ему и шагу ступить. Жутковатый надломанный голос, казалось, набросил на него петлю. Вместо того, чтобы ретироваться обратно в черноту переходов, облитую багровым светом факелов, асар спросил:
— Откуда ты знаешь, кто я?
— У меня превосходный слух. Удары сердца — волнение, страх и напряжение; дыхание — долгий бег; кипящий в бурлении желудок — голод. А еще шаги… Стража сюда никогда не заходит — переступание этого порога грозит смертью. Сиятельные родственники хозяина этого дома тоже сюда не спускаются. Ты мог быть лишь тем, о ком говорил отец. Пленным ловцом удачи, выуженным из песка. Отец рассказал мне о тебе, Сахид-Альири-Рашид-Махар-Имрис-Эреди-Гаве-Джен… Прозванный Карифом, самопровозглашенный мститель, не-ашин.
— Отец? — только и спросил Сахид Альири. Незнакомец знал имена его рода до седьмого колена, но больше его испугало «не-ашин». Откуда он знает?
— Тот, кого ты зовешь Алон-Ан-Салемом, великий мистик Пустыни.
Сахид Альири опешил. Он не знал, что у великого визиря есть дети.
— Ответь мне: что самое печальное в жизни человека, ловец удачи? — спросил сын визиря; асар промолчал, и голос ломающихся глиняных черепков продолжил: — Самое печальное — то, что половина жизни тратится на повторение. То есть истинно, по-настоящему, человек живет не более чем половину жизни. Но я-то уже свое почти отжил, поэтому повторю еще раз: «Не бойся, ловец удачи. Ты можешь подойти ближе. Не все в этом дворце желают тебе смерти».
— Чего же желаешь мне ты?
— Всего лишь того, что один честный пустынник другому при встрече на караванной тропе: желаю здравствовать, когда есть тени от пальмовых листьев и когда их нет, да свершатся все твои начинания, думы обратятся в деяния, а деяния — в блага, и пусть берегут тебя небо, пески и ветра. Я не знаю тебя, ловец удачи, а как я могу желать смерти человеку, которого не знаю и который мне ничего дурного не причинил. Но и как я могу вообще желать смерти другому, если я не давал ему жизни, тогда как моя собственная жизнь была мне дарована?
— Твои слова воистину мудры.
Сахид Альири даже не предположил, что, возможно, все это уловка, чтобы поймать его, что человек в зеленой чалме, так и не повернувший головы, — на самом деле один из прихвостней визиря, и что, прикрываясь добродетельностью, он просто выжидает, чтобы подманить его, Карифа, поближе, как нередко в прошлом делал и он сам. Нет, он так не думал. Что-то говорило ловцу удачи, что ему не стоит опасаться этого человека.
Асар просто направился к балкону, но, не преодолев и пяти футов, отпрянул назад.
— Это не пар… — прошептал он, глядя на льющийся через парапет серебристый туман.
— Нет, это пар, — ответил сын визиря. — Но не тот, который ты предполагал увидеть, ловец удачи.
Сахид Альири, переборов себя, вновь шагнул к балкону. И тут он заметил, что пар начал срываться с его губ при дыхании, а кожа покрылась мурашками. Ему вдруг стало невероятно холодно. И как такое возможно? Он ведь в Пустыне!
— Что это? — спросил он, подходя ближе. Асар вжал локти в бока и начал дуть на ладони, пытаясь их согреть, — его будто вырвали с палящего солнца и окунули на дно залива Лут-Кенени, что у берегов Эгины.
— Величайшее сокровище, — негромко сказал голос глиняных черепков. — От которого кровь стынет в жилах, от которого сердце замедляет свой бег, от которого слезы превращаются в…
— Лед.
Сахид Альири подошел ближе и обошел скамью. Человек в зеленой чалме не обернулся на гостя — он не пошевелил ни одним мускулом.
Взглянув на его лицо, ловец удачи отшатнулся и уперся спиной в ледяной парапет. Будто и не почувствовав холод, он положил ладони на ограждение.
Лицо сына визиря напоминало маску. И дело здесь было отнюдь не в невозмутимости. Лицо этого человека было сплошь покрыто изломанными трещинами, на некогда прямом носу виднелся осыпающийся скол, губы походили на клыки — все, что от них осталось, — это лишь обломки, истончающиеся с каждой секундой или новым словом. В глазах и на коже отсутствовал даже намек на влагу. Эти глаза человека в зеленой чалме будто сошли со старинных панно — наполовину стертые века́ми и пылью, они незряче глядели прямо перед собой. На руках сына визиря отсутствовали некоторые пальцы, и при этом у скамьи была рассыпана глиняная крошка, проглядывающая в кучках более мелкого песка.
— Кто ты? — выдавил Сахид Альири. — Или, вернее, что ты такое?
— Человек, — зашевелил губами сын визиря. С каждым словом его губы трескались сильнее и с них опадали осколки сухой глины.
— Что с тобой сделали? Это все визирь, я прав?
— Не старайся долить больше воды в кувшин гнева из пересохшего источника. Никто не виноват. Не всегда кто-то виноват. Я всего лишь умираю. Разве, когда асар стареет, у него не выпадают волосы, зубы? Кожа не дряхлеет? Воспоминания не утрачиваются?