- А не врешь ли ты все, дорогой Богдан? - внимательно выслушав своего сменщика, пустился в свою очередь рассуждать Саня. Тем не менее сердце у него тревожно колыхнулось. - Очень все это напоминает недавний телевизионный сюжет, когда во время Петербургского саммита глав восьми государств случайно оказался включенным микрофон возле президента Буша. Много интересного тогда публика услышала. Признайся, что на мне пробуешь очередной свой рассказик?
Но Богдан на этот раз был загадочно тверд:
- Жизнь всегда подкидывает новые сюжетные решения. Я бы на твоем месте мимо такого не проходил. Сейчас будешь запускать уборщиц в центральный корпус, и все там услышишь...
- Хорошо, я пошел, - сказал Саня.
Он любил это здание в одинокие утренние и вечерние часы. Ему всегда казалось, что оно дышало, было подвижным, отовсюду слышались голоса и везде виделись тени давно ушедшей жизни. По опыту начинающего писателя он уже знал, что не нужно отказываться ни от чего, что предлагает судьба. Писателю вообще следует, не сопротивляясь, отдаваться течению, лишь подруливая иногда. Кто знает, где ты потеряешь и где найдешь.
- Тогда бывай, Саня. Я поехал в общежитие, у меня курсовая еще не готова. - С этими словами очкарик скинул форменную куртку с бейджиком "Охранник Богдан", аккуратно пристроил ее на крючок и растворился в утренней Бронной.
Глава четвертая. Дети подземелья
Итак, я решила повременить со своей общей материализацией, чтобы, все еще невидимой, без помех обозреть, может в последний раз, дорогие мои подземные окрестности. Постараюсь побольше запомнить и ничего не пропустить. Кто знает, где, что и когда пригодится? Я же не собираюсь оставаться на всю жизнь путаной. Ах, какой почтенный синоним подобрало время для презрительного слова "проститутка". Может быть, я действительно еще в аспирантуру поступлю и, закончив, стану читать студентам лекции. Чего время и возраст с нами не делают! Роскошная дама, подчеркнуто добротно и изящно одетая, объясняет студентам особенности периодизации советской литературы. Каково? Разве кто-нибудь посмеет тогда что-то нескромное подумать! Костюм делового покроя из хорошей материи, итальянские туфли на высоком каблуке, на шее нитка природного жемчуга. На шее же платочек, прикрывающий еле видимые складочки. И что, в этих жемчугах и костюме от лондонского портного я попрусь в подвал, за справками и уточнять детали? Да и кому после тридцати лет я и под сводами-то буду нужна. Писатели, даже совершенно дохлые, народ ндравный и предпочитают самую нежную, молочную телятинку. К этому времени они найдут себе новую доверенную волшебницу. Смотреть, выдумывать, пробовать надо прямо сейчас. Совершим последний сокрушительный налет на сокровищницу знаний.
Но что это? В самом уголке, под трубой, которая идет от единственного на все заочное отделение туалета - в хозяйственной части, естественно, свой туалет и запирается на замок, не дай Бог студенческие отходы смешаются с высокородными бухгалтерскими, - итак, под трубой вдруг вижу не замеченный мною прежде маленький, похожий на могильный, холмик с занятной надписью на дощечке: "Кафедра литературного мастерства". Так на рассаде в теплицах иногда пишут сорт помидоров. Рассортировали, с гордостью подумала я, наших литведов даже отдельно выделили. Какой улов! Какие интеллектуальные богатства, какие немыслимые кладовые сокровенного открылись и идут в руки!
Подлетаю, еще невидимая, таинственная, осторожно стучусь наманикюренным ноготком по табличке над братской могилкой. Тук-тук, кто в тереме живет? И здесь же перед моим внутренним, как пишут в старых романах, взором появляется некий быстро перелистывающийся каталог. Подобно тому, как в аэропортах раньше действовала доска объявлений: много-много табличек, которые листала электронная сила. О чем спросить? Какую вызвать из теней первой? Кого назвать? На чем сосредоточиться? В конце концов, на каком периоде литературы остановиться? Эти ученые покойники ведь всё знают, во всё сунули свои носы. Легенды повествовали, что совсем еще недавно в партийном бюро института, в его забронированном, как танк, сейфе, хранился богатейший архив. Такое неимоверное количество решений, жалоб и кляуз преподавателей друг на друга, доносов и анонимных писем, что можно было бы составить потайную историю литературы. Но разве кто-нибудь из анонимщиков или жалобщиков, особенно ныне еще живущих, не помнил, что и когда он написал? Помнил и, как кролик перед удавом, замирал от ужаса расплаты. И вот в самом начале "перестройки" писатели, быстрее других сообразившие, куда "пошел процесс", с невероятным энтузиазмом и воодушевлением, при редчайшем взаимном согласии все бумаги, для истории не менее драгоценные, чем рукописи Пушкина или Гоголя, сожгли, или, не глядя, выбросили на помойку. Все сгинуло, исчезло, растворилось в суете дней. Но теперь передо мной как бы появились контуры всплывающей из воды Атлантиды: может быть, хоть наводочку покойники дадут?
Однако только захотела я из своего волшебного мыслительного табло выудить пластиночку с тяжелым, словно крепостная стена, словом "донос", остановить летящую крылатку электронной мельницы, как что-то во мне опять запротиворечило. Нет, оставим сегодняшнее, суетное, хотя и актуальное на завтрашний стабильный день, пусть еще отлежится, покиснет, спрессуется до монолита. Есть более существенное и, я бы даже сказала, вечное. Гоголь! Кто же опять запустил в меня этим именем? Какие открылись с ним бездны именно в нравах современной литературы и историографии! В памяти у меня был чей-то смутный рассказ о потревоженных в середине прошлого века кладбищенских останках великого писателя. Это ж надо было его нынешним собратьям по перу, так называемой совести эпохи, решиться - не в пример мне, якшающейся лишь с виртуальными тенями, - на кощунственное соглядатайство при ворошении усыпальницы гения и даже касаться святыни, его костей! Каким-то таинственным образом это тоже было связано с Литературным институтом. Как же могла я такое пропустить и сосредоточиться на мелких писульках друг на друга! Мистический писатель Гоголь и здесь возник. "Горьким словом своим посмеюся". Недаром, видно, эти слова пророка Иеремии высечены на его памятнике у дома, где сожжены "Мертвые души". Кто-то ведет меня по этому пути.
И тут же, не успела я про себя произнести это, столь дорогое для меня имя, вдруг, как черт из табакерки, появился на вершине могильного холмика невысокого роста человечек. Значит ждали? А может быть, здесь, как в кинотеатрах нон-стоп, все время идут, повторяясь, одни и те же ленты? А невысокий человек, в духе его эпохи, будто перед внесудебной "тройкой", зачастил без понуждения:
- Все расскажу, все расскажу. Общественность должна знать истину этого происшествия.
- Соврет, - раздался со стороны другого, соседствующего с институтским подвалом, театра имени Пушкина, басовитый голос. - Обязательно соврет.
Откуда такое недоверие? Первый персонаж был ладненький, как я уже сказала, невысокого росточка, тщательно одетый и с прекрасными манерами. Даже платочек торчал из нагрудного кармана пиджака. Что-то в его облике было даже смутно знакомое. Видела ли я его, или по рассказам бывалых людей этот образ таким сложился в моем сознании? Надо думать, надо вспомнить. Второго, по мере того как он проявлялся из таинственного морока, я узнала почти сразу. Это был легендарный ректор Лита Владимир Федорович Пименов. Портрет его висит и сейчас в коридоре на втором этаже. Тоже когда-то не только администрировал, но и преподавал, вел драматургию. За пытливый глаз, за хозяйственность, за начальственно внушаемый страх студенты называли его Боцманом. И здесь я, конечно, оробела. В историю института вписаны два легендарных ректора, но Пименов - это явление особенное, та еще эпоха.
Впрочем, у всех у нас, живых и мертвых писателей, разные критерии. Для одних Пименов - это человек, который выселил писателей из бывшего общежития на Тверском бульваре, а взамен, все перестроив и с истинно большевистским рвением все мемориальное стерев с лица земли, открыл учебный корпус заочного отделения. Писателей, которые зажились, а в основном их вдов и детей, - к чертовой матери! Следы и росписи Мандельштама на обоях комнаты и шкаф, в котором Андрей Платонов хранил свои книги, - к чертовой матери! Даже домовую книгу, где писатели как граждане были прописаны именно в этом помещении, - к чертовой матери! Этакий мифологический Давид Перестроитель. Для других же Владимир Пименов - человек с загадочным прошлым: еще до того как стал ректором, он закрывал Камерный театр, поэтому имя его навсегда вошло в театральные росказни. Ну, этот-то, подумала я, все знает и обо всем. Но кто же первым возник из братской могилки?
- Соврет! - повторила привыкшим командовать голосом тень ректора Пименова. - Я обязательно все навру, когда возьмусь рассказывать, как закрывали Камерный театр, а Владимир Германович насочиняет, когда примется излагать, как он с группой писателей вскрывал могилу Гоголя.
Боже мой, подумала я в знобком восторге, что я сейчас услышу! Но, по опыту знаю, расслабляться не следует. Мне сейчас, главное, проявить легкость, сексапильность и искренний интерес. Под это дело ни одна тень не выдержит, будет говорить правду. Одновременно меня порадовала догадка, что вторая тень - это некогда очень популярный писатель Лидин, в свое время, председательствовавший в Лите в государственной экзаменационной комиссии.
- Отчасти, отчасти Лидин, - пробасила тень Пименова, которая, конечно телепатическим образом, прочла мои мысли и даже, не требуя полной материализации - но отчасти и Гомберг.
- Да, да, надо обязательно раскрывать псевдонимы! - каркнул кто-то в поддевке и смазных сапогах, выскользнув из братской кафедральной могилы. - Расплодились и все выдают себя за русских писателей.
- Цыц! - грозно рявкнул ректор. - Сколько же и в литературе неудачников-шовинистов!
В мгновение ока сапоги утянули поддевку за собой обратно внутрь холмика. От быстрого этого движения над полом поднялось крошечное облачко пыли. Кто это был, мне теперь никогда не узнать.