Лом... Меня охватили дурные предчувствия. В свое время один мерзавец догадался, как нанести мне максимальный урон и размозжил мою уже травмированную и бесполезную левую кисть кочергой, окончательно лишив меня руки. С тех пор, наедине с собой, я нередко тосковал по утраченному, но только сейчас я, наконец, осознал, как высоко я ценил то, что осталось. Сохраненные мышцы посылали импульсы электродам, и в итоге у меня было хотя бы подобие работающей конечности. Если нанести им новую травму, то у меня не будет и этого. Что же касается локтя — чтобы надолго вывести меня из строя, хватит и одного удара этим ломом.
— Вам это не по нраву, мистер Холли? — осведомился Тревор Динсгейт.
Я повернул к нему голову. Его голос и лицо выражали победоносное самодовольство, смешанное с облегчением. Я промолчал.
— Пот прошиб, как я погляжу, — добавил он.
— Теперь развяжите веревку на груди, — велел он своим подчиненным. Осторожно. Не выпускайте руки.
Они развязали и сняли веревку. Мои шансы на спасение остались прежними. Они чересчур переоценивали мои бойцовские качества.
— Ложись, — приказал он. Видя, что я не откинулся назад сразу, он велел своим подельникам прижать меня к земле.
— Я мог бы бросить твой труп где-нибудь, но не хочу рисковать. Слишком много будет вопросов. Убивать я тебя не буду, но заткнуть — заткну. Раз и навсегда.
Как же он собирается это сделать, не убивая меня, подумал я. Как я был глуп.
— Разведите ему руки в стороны, — приказал он.
Бандит слева был заметно сильнее меня. Он потянул веревку, и я повернул голову в его направлении, стараясь не сорваться в рыдания и мольбы о пощаде.
— Да не эту, дурак! — рявкнул Тревор Динсгейт. — Другую, правую! Оттяни ее в сторону.
Бандит справа с усилием оттянул мою руку под прямым углом к телу, ладонью вверх.
Тревор Динсгейт шагнул ко мне и направил ружье на кисть моей правой руки. Затем он аккуратно опустил двустволку вниз дулами на кожу запястья, вжав руку в солому. Я чувствовал кольца металла, давящие на кости, нервы и сухожилия. На мостик к здоровой ладони.
Я услышал, как он взводит курки. Для того, чтобы отстрелить руку, одного выстрела из ружья двенадцатого калибра достаточно.
Я облился холодным потом. Чтобы там ни говорили, страх был мне хорошо известен. Нет, я не боялся лошадей, я не боялся скачек, падений, ударов и боли. А вот унижений, отверженности, беспомощности и провала... всего этого я очень боялся. Но я никогда ранее не испытывал ничего похожего на уничтожающий, расщепляющий страх, охвативший меня в ту ужасную минуту. Я сломался. Погружаясь в трясину отчаяния, я беззвучно скулил в душе. Инстинктивно, безнадежно я старался не выдать своих чувств.
Секунды тянулись бесконечно, напряжение нарастало. Он стоял не двигаясь, заставляя меня ждать развязки. Ожидание было пыткой.
Наконец он глубоко вздохнул.
— Как видите, я мог бы без труда отстрелить вам руку. Но, скорее всего, я этого не сделаю. Не сегодня. — Он помолчал. — Ты меня слушаешь?
Я чуть заметно кивнул, не видя ничего, кроме ружья.
Его голос звучал негромко, серьезно и убедительно.
— Ты дашь мне слово, что перестанешь совать нос в мои дела и никогда более не станешь делать ничего, что может хоть как-то мне повредить. Завтра утром ты вылетишь во Францию и останешься там до окончания Гиней. После этого делай, что хочешь. Но если ты нарушишь слово, то... тебя найти несложно. Я найду тебя и отстрелю тебе правую руку. Не сомневайся, рано или поздно, но я это сделаю. Никуда ты от меня не скроешься. Ясно?
Я снова кивнул. Стволы ружья будто прожигали мне кожу. Господи, думал я, господи, только бы он не выстрелил!
— Дай мне слово. Немедленно.
Я сглотнул. Мой голос зазвучал хрипло и надсадно.
— Я даю слово.
— Ты перестанешь совать нос в мои дела.
— Да.
— И никогда больше не будешь мне вредить.
— Не буду.
— Ты полетишь во Францию и останешься там до конца Гиней.
— Да.
Последовавшее за этим молчание растянулось на целую вечность. Правая кисть оставалась целой, но сразу за ней, казалось, начиналась черная пустота.
В итоге, он все-таки убрал ружье. Переломил стволы. Вынул патроны. Я с трудом сдерживал тошноту.
Он опустился рядом со мной на колени, в своих брюках в тонкую полоску, и внимательно оглядел мои попытки противостоять ему тем немногим, чем я располагал — застывшим выражением лица и пустыми глазами. Я чувствовал, как по щеке бежит предательская капля пота. С мрачным удовлетворением он кивнул.
— Я знал, что ты не выдержишь. Чтобы еще и вторую руку потерять. Никто бы не выдержал. Убивать тебя не требуется.
Он встал и с облегчением потянулся. Затем он принялся доставать из карманов разные вещи.
— Вот твои ключи. Паспорт. Чековая книжка. Кредитные карточки. — Он положил их на тюк соломы.
— Развяжите его и отвезите в аэропорт. В Хитроу.
Глава восьмая
Я улетел в Париж и остановился в гостинице аэропорта. Искать что-то еще не было ни сил, ни смысла. Не выходя из номера, я провел там шесть дней, по большей части сидя у окна с видом на садящиеся и взлетающие самолеты. Я был оглушен, ослеплен, разбит, ввергнут в пучину отчаяния, и наибольшие страдания мне причиняло знание того, что на этот раз я по-настоящему струсил.
Нетрудно было убедить себя, что принять ультиматум Динсгейта правильно и логично. Иначе он бы меня прикончил. Можно было сказать, как я и твердил себе, что, выполняя его инструкции, я всего лишь следовал здравому смыслу. Однако факт оставался фактом: бандиты высадили меня в Хитроу и тут же уехали, и я купил билет, сидел в зале ожидания и прошел на посадку уже по своей воле, не под прицелом. Тревор Динсгейт был прав, я не мог представить себе жизнь без обеих рук. Я не мог пойти на такой риск. От одной мысли об этом меня неизбежно бросало в пот.
Шли дни, но легче не становилось. Ощущение расщепления не уходило, а делалось все сильнее. Некая часть меня продолжала механически совершать привычные действия: ходить, говорить, заказывать кофе и посещать туалет. Но в другой, значимой части, господствовали боль и смятение. Казалось, те роковые минуты на соломе и впрямь раздробили меня на куски. То обстоятельство, что я хорошо знал собственные слабости, только усугубляло дело. Знал, что если бы не моя непомерная гордость, я бы легче пережил унижение.
Я был вынужден признать, что оказался совсем не тем, кем считал себя. Земля разверзлась у меня под ногами, и казалось, я сам вслед за нею распадался на части.
Я не был уверен, что переживу это и безуспешно пытался забыться сном.
Пришла среда, а с ней и мысли о Ньюмаркете и надеждах на успех в Гинеях.
О Джордже Каспаре, ведущем Три-Нитро на осмотр, с гордостью выводящим его на старт на пике физической формы и убеждающим себя, что на этот раз все будет хорошо. О Розмари, на нервах, так надеющейся, что Три-Нитро победит, и знающей, что поражение неизбежно.
О Треворе Динсгейте, втершемся в доверие и собиравшемся погубить лучшую лошадь в королевстве.
Я мог бы помешать ему, если б попытался. Среду я пережил тяжелее всего. В этот день я познал отчаяние, опустошенность и тяжкий груз вины.
На шестой день, в четверг утром, я спустился в холл и купил английскую газету.
Скачка на приз в Две тысячи гиней прошла по расписанию. Три-Нитро вышел на старт фаворитом, за него предлагали один к одному. Финишировал он последним.
Я оплатил счет и отправился в аэропорт. Билеты продавали в любой конец света, скрывайся где хочешь. А скрыться очень хотелось. Но куда бы я ни направился, один попутчик был мне обеспечен. От себя не убежишь. Рано или поздно я все равно бы вернулся.
Если я вернусь сейчас, в нынешнем расколотом надвое состоянии, мне придется жить двойной жизнью. Вести себя по-старому, как от меня ожидают окружающие. Думать, ездить, говорить и просто жить. Возвращение обязывало к этому. Оно также подразумевало, что я докажу себе, что способен на это и тогда, когда внутри я совсем не тот, что прежде.
Я пришел к выводу, что я лишился гораздо большего, чем руки. Для руки можно найти замену, способную брать, держать и прилично выглядеть. Сломанный внутренний стержень так не починить.
Но если я вернусь, мне придется попытаться. Если я не смогу попытаться, зачем возвращаться?
Долго, очень долго я не мог решиться купить билет в Хитроу.
Я приземлился в полдень, позвонил в «Кавендиш», попросил передать мои извинения адмиралу за то, что не могу с ним сегодня встретиться и взял такси до дома. Подъезд, лестница и порог казались такими же, как всегда, но в то же время совершенно другими. Это я был другим. Я вставил ключ в замок, открыл дверь и вошел в квартиру.
Я не ждал, что дома кто-то будет, но не успел я закрыть дверь, как из гостиной послышался шорох и раздался голос Чико:
— Это вы, адмирал?
Я не стал отвечать. Вскоре в прихожую высунулась голова, а затем Чико показался целиком.
— Ну, наконец-то! — с облегчением выдохнул он.
— Я же послал телеграмму.
— Ага, конечно. Вон она, на полке стоит. «Уезжай из Ньюмаркета и возвращайся домой тчк уехал несколько дней позвоню.» Кто ж так пишет-то? Послано из Хитроу, в пятницу утром. Развлекаться ездил?
— Ага.
Я прошел мимо него в гостиную. А вот она и впрямь выглядела необычно. Повсюду лежали папки и стопки бумаг, прижатые чашками и блюдцами со следами кофе.
— Ты не взял с собой зарядник, — заметил Чико. — Ты никогда раньше не уезжал без него. Все запасные аккумуляторы лежат здесь. Твоя рука шесть дней была без движения.
— Давай кофе выпьем.
— Ты ничего не взял, ни вещи, ни даже бритву.
— Я жил в гостинице. У них есть одноразовые. Что это за бардак кругом?
— Письма насчет полировки.
— Какие еще письма?
— Ну насчет полировки же. В которую твоя жена вляпалась.
— А-а.
Я равнодушно оглядел стопки.