Он засеменил передо мной, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что я все еще следую за ним. По-видимому, данная мера предосторожности была вызвана тем, что посетители нередко терялись в этом лабиринте коридоров с прозрачными стенами, случайным образом перемежающихся с лабораториями и двориками.
— Фирма сильно разрослась, — пояснил он в ответ на мое замечание на эту тему. — Ну вот мы и на месте. — Он провел меня в большую лабораторию. Вдоль одной из ее стеклянных стен тянулся коридор, другая выходила на внутренний дворик, и сразу за третьей начиналась еще одна лаборатория.
— Это экспериментальный отдел, — объяснил он, широким жестом охватив оба помещения. Большинство лабораторий лишь производят вакцины на продажу, а мы здесь возимся с изобретением новых.
— И воскрешением старых? — осведомился я. Он пронзил меня гневным взглядом.
— Разумеется, нет, — резко ответил он. — Я надеюсь, вы пришли сюда получить нужные сведения, а не обвинять нас в халатности.
— Извините, — примирительно сказал я.
— То-то же. Итак, что же вы хотите узнать?
— Э-э... Вот. Как случилось, что лошади, которых вы использовали в сороковых годах для получения сыворотки от свиной рожи, сами заболели этой болезнью?
— Хм. Четко, кратко и по делу. Помнится, мы опубликовали об этом статью. До того, как я начал здесь работать, конечно, но я слышал об этом случае. Что же, такое возможно, вполне возможно. Это случилось. Но не должно было случиться. Элементарная небрежность. Терпеть не могу небрежность, просто терпеть не могу.
Я мысленно согласился с ним. В его деле небрежность смертельно опасна.
— Что вы знаете о получении сыворотки от свиной рожи?
— Практически ничего.
— Хм. Тогда я буду объяснять как ребенку, хорошо?
— Как нельзя лучше!
Он снова пронзил меня строгим взглядом, в котором скользнула усмешка.
— Лошади делают инъекцию живой культуры свиной рожи. Вы меня слушаете? Я говорю о том, как это делалось в прошлом, когда для этого использовали лошадей. Мы отказались от лошадей еще в пятидесятых годах, как и Бэрроуз Уэллком, и немецкий Байер. Так что речь о прошлом, понимаете?
— Да, — подтвердил я.
— Кровь лошади вырабатывает антитела для борьбы с микробами, но сама лошадь не заболевает, потому что это болезнь не лошадей, а свиней.
— Ребенок это поймет, — заверил я его.
— Прекрасно. Так вот, иногда стандартная линия свиной рожи ослабевает, и, чтобы восстановить вирулентность, ее пропускают через голубей.
— Голубей? — максимально вежливо переспросил я. Он удивленно поднял брови.
— Обычная практика. Чтобы восстановить вирулентность, ослабленную линию пропускают через голубей.
— Ах да, конечно, — отозвался я. Он уловил иронию и тут же рассердился.
— Мистер Холли, — вопросил он сурово. — Так вам нужны эти сведения или нет?
— Да, извините, — виновато ответил я.
— Так вот. Вирулентную линию выделяют из голубей и высеивают на среду с кровяным агаром.
На моем лице отразилось полнейшее непонимание, и он прервал свое объяснение.
— Иными словами, живые вирулентные микробы переносят из голубей в чашки с кровью, где они размножаются в достаточном количестве, чтобы ввести их лошадям, используемым для получения сыворотки.
— Спасибо, теперь понятно, — подтвердил я.
— Прекрасно. — Он кивнул. — В чашках находится бычья кровь. Коровья.
— Ясно.
— Но из-за чьей-то тупой небрежности однажды среда с кровяным агаром оказалась приготовлена из лошадиной крови. Это привело к появлению мутантной линии болезни. — Он снова прервался.
— Мутации это изменения, которые случаются в природе внезапно и без видимых причин.
— Ясно, — повторил я.
— Никто ничего не заметил, пока мутантную линию не ввели лошадям и они не заболели свиной рожей. Линия оказалась поразительно стабильной. Инкубационный период неизменно продолжался от 24 до 48 часов после инъекции и всегда проявлялся эндокардитом, то есть воспалением сердечных клапанов.
В соседнее помещение вошел молодой мужчина в белом халате нараспашку. Я лениво следил за его действиями.
— Что произошло дальше с этой мутантной линией? — спросил я. Ливингстон долго жевал губами и наконец признался:
— Полагаю, мы вполне могли сохранить образец, из чистого любопытства. Но за столько лет он, конечно же, уже потерял вирулентность, и, чтобы восстановить ее, потребуется...
— Да понял, понял, пропустить через голубей.
— Именно так, — без улыбки ответствовал он.
— И все это пропускание через голубей и посевы на агар, насколько это сложно?
Он моргнул.
— Разумеется, мне это вполне по силам.
Мне не по силам. Для инъекций, которые мне когда-либо приходилось делать, я брал из упаковки готовые ампулы.
Человек в соседнем помещении открывал один шкаф за другим. Он что-то искал.
— Возможно ли, что образец этой линии хранится где-нибудь еще, помимо вашей лаборатории? Я имею в виду, вы не могли переслать его кому-либо?
Он поджал губы и вздернул брови.
— Не имею понятия, — прозвучал ответ. Он взглянул сквозь стекло и указал на человека в соседнем помещении.
— Вы могли бы спросить Барри Шуммака. Он должен знать. Он специализируется на мутантных линиях.
Я знаю похожую фамилию, подумал я. Я... Боже мой! У меня перехватило дыхание, словно от удара током. Я слишком хорошо знал человека, чья настоящая фамилия была Шуммак.
Я судорожно сглотнул. Меня бросило в озноб.
— Расскажите мне побольше об этом мистере Шуммаке.
Разговорчивый по натуре Ливингстон решил, что вреда не будет. Он пожал плечами.
— Он выбился из низов, по его речи это до сих пор очевидно. Довольно долго был обижен на весь мир. Дескать, все ему обязаны и тому подобное. О чем там студенты протестуют. Но в последнее время остепенился. Работник он хороший.
— Вам он не нравится, — заметил я.
Ливингстон вздрогнул от неожиданности.
— Я этого не сказал.
Тем не менее, это ясно читалось у него на лице и в голосе. Я не стал возражать и только спросил:
— С каким акцентом он говорит?
— Вроде бы с северным, я не разбираюсь, разве это имеет значение?
Барри Шуммак никого мне не напоминал. Я задал еще один вопрос, медленно и неуверенно:
— Вы не знаете... у него есть брат?
На лице Ливингстона отразилось удивление.
— Да есть. Букмекер, представляете? — Он задумался. — Кажется, его зовут Терри. Нет, не Терри... Тревор, вот как. Иногда он сюда заходит. Они очень дружны.
Барри Шуммак прекратил свои поиски и направился к выходу.
— Хотите с ним познакомиться? — спросил мистер Ливингстон.
Безмолвно я покачал головой. Мне вовсе не улыбалось знакомиться с братом Тревора Динсгейта в здании, полном опасных микробов, с которыми он, в отличие от меня, умел обращаться.
Шуммак вышел в коридор со стеклянными стенами и повернул в нашем направлении. Что же делать, мелькнула мысль.
Решительным шагом он направился к нашей лаборатории и заглянул в дверь.
— С добрым утром, мистер Ливингстон, вы не видели мою коробку с «прозрачками»?
Голос был почти такой же, уверенный и грубоватый, с гораздо более заметным манчестерским акцентом. Я спрятал левую руку за спину и всей душой желал, чтобы тот ушел.
— Нет, — с едва заметным удовлетворением ответил мистер Ливингстон. — Послушай, Барри, у тебя найдется...
Мы с Ливингстоном стояли у лабораторного стола, заставленного разнообразными стеклянными сосудами и рядом штативов. Продолжая прятать руку, я повернулся влево и правой рукой неуклюже смахнул штатив и две колбы.
Посуда не разбилась, но грохот вышел изрядный. Ливингстон раздраженно поджал губы и поймал покатившиеся по столу колбы. Я схватил тяжелый металлический штатив. Подойдет, за неимением лучшего.
Я повернулся к двери.
Она закрывалась. В развевающемся халате Барри Шуммак удалялся по коридору.
Я с дрожью выдохнул и осторожно поставил штатив на место в конце ряда.
— Ушел, — вздохнул мистер Ливингстон. — Экая жалость.
Я снова отправился в Ньюмаркет, к Кену Армадейлу в Исследовательский центр коневодства. По дороге я размышлял, как быстро болтливый мистер Ливингстон расскажет Барри Шуммаку о визите человека по имени Холли, который расспрашивал о лошадях, заболевших свиной болезнью. Чувство легкой тошноты не проходило.
— Болезнь сделали резистентной ко всем стандартным антибиотикам, — сообщил Кен. — Чистая работа.
— Что ты хочешь сказать?
— При первом же повышении температуры лошади вполне могли вколоть антибиотик, и она бы сразу и выздоровела.
Я вздохнул.
— Как именно достигается резистентность антибиотикам?
— Вводят в культуру микроскопические дозы антибиотика, пока она не потеряет к нему восприимчивость.
— Это ведь достаточно сложный процесс?
— Да, весьма.
— Ты когда-нибудь слышал имя Барри Шуммак?
Кен нахмурился и ответил:
— Вроде нет.
Трусливый внутренний голос молил меня заткнуться, спасаться, улететь как можно дальше... в Австралию... в пустыню.
— У тебя есть магнитофон? — спросил я.
— Есть. Я использую его, чтобы делать заметки по ходу операций.
Он принес и поставил на стол магнитофон, включил его и зарядил новую кассету.
— Просто говори. Тут встроенный микрофон.
— Останься и слушай, — попросил я. — Мне нужен... свидетель.
Он окинул меня внимательным взглядом.
— У тебя очень напряженный вид. Опасная у тебя профессия, похоже.
— Порой, да.
Я включил запись и для начала назвал свое имя, место и время. Затем я снова выключил магнитофон и сидел, глядя на пальцы, которыми так удобно было жать на кнопки.
— В чем дело, Сид? — спросил Кен. Я кинул на него быстрый взгляд.
— Ни в чем.
Мне необходимо это сделать. Просто необходимо. Потому что если я этого не сделаю, то никогда уже не буду цельной личностью. Если уж выбирать, а я стоял перед выбором, то придется мне удовлетвориться этой цельностью и заплатить требуемую цену. Быть может, я сумею справиться со страхом. Сумею справиться с любым увечьем и даже с беспомощностью. Но чего я не вынесу — и наконец я осознал это ясно и четко — так это презрения к себе самому.