Для буднего апрельского дня в Кемптоне собралось немало народу, хотя как обычно я мысленно посетовал, что чем ближе к Лондону расположен ипподром, тем хуже он посещается. Ставки-то горожане делать любят, а свежий воздух и лошадей — не очень.
Бирмингемский и манчестерский ипподромы давно уже пали жертвой этого равнодушия, а ливерпульский держался на плаву лишь благодаря знаменитым скачкам Грэнд-Нэшнл. Нынче лишь провинциальные ипподромы сохраняли способность трещать по швам, не в силах обеспечить программками всех желающих. Старые корни проросли глубоко и все еще исправно питали цветущую поросль.
Рядом с весовой стояли все те же знакомые люди, обсуждая все те же извечные темы. Кто скачет на какой лошади, кто победит, надо бы изменить правила, и что сказал такой-то, когда его лошадь проиграла, и что будущее не сулит ничего хорошего, и что такой-то ушел от жены. Пошлые слухи, преувеличения и прямое вранье.
Все та же смесь чести и бесчестия, твердых принципов и хитрых уловок. Желающие подкупить и готовые принять взятку. Нервные мелкие сошки и высокомерные большие шишки. Храбрящиеся неудачники и скрывающие тревогу везунчики. Все как было, есть и будет, пока существуют скачки.
У меня больше не было прав находиться рядом с весовой, хотя меня никогда не прогоняли. Бывшим жокеям, одним из которых я теперь являлся, снисходительно дозволялось слоняться повсюду, кроме собственно весовой. Вход в сей алтарь был мне заказан с тех пор, как копыто, и полтонны лошадиной плоти за ним, размололо мне пястные кости. С тех пор я был рад и тому, что все еще принадлежу к жокейскому братству. Один бывший чемпион признался мне как-то, что острое желание участвовать в скачках не покидало его еще лет двадцать, и я кисло поблагодарил его за откровение.
Джордж Каспар тоже стоял у весовой, беседуя со своим жокеем. Сегодня у него было заявлено три скакуна. Рядом стояла Розмари. Увидев меня шагов за десять, она вздрогнула и резко отвернулась. Я почти видел, как бурлит в ней тревога, хотя внешне она выглядела как обычно, изящно и ухоженно: норковая шубка от холодного ветра, лакированные сапожки, шляпка из бархата. Она боялась, что я проговорюсь о ее визите, и совершенно зря.
Кто-то легонько взял меня за локоть, и приятный голос произнес:
— Сид, можно тебя на пару слов?
Я с улыбкой повернулся к лорду Фраэрли — землевладельцу с графским титулом и на редкость достойному человеку. В прошлом я много раз выступал в скачках на его лошадях. Это был аристократ старого образца, лет за шестьдесят, с превосходными манерами, отзывчивый, слегка чудаковатый и гораздо более умный, чем могло показаться на первый взгляд. Говорил он слегка запинаясь, и это было не дефектом речи, а нежеланием выглядеть, словно он козыряет своим происхождением среди окружающего его равноправия.
В течение многих лет я не раз гостил в его поместье в Шропшире, как правило, по пути на ипподромы севера, и проехал с ним бесчисленное количество миль в череде стареньких машин. Желание поменьше выделяться тут было ни при чем, просто он предпочитал тратить деньги только на самое необходимое. А необходимым в его понимании являлось поддержание родового гнезда и владение как можно большим количеством скаковых лошадей.
— Рад вас видеть, сэр! — произнес я.
— Я же просил, называй меня просто Филипп.
— Да, конечно, прошу прощения.
— Послушай, — начал он. — Не мог бы ты кое-что для меня сделать? Говорят, у тебя чертовски здорово получается выяснять разные вещи. Меня это, конечно, не удивляет, ты же знаешь, я всегда ценил твое мнение.
— Конечно, помогу, если сумею, — отозвался я.
— У меня возникло неприятное чувство, что меня используют втемную, — сказал он. — Ты же знаешь, я обожаю смотреть, как скачут мои лошади, и чем больше, тем лучше и все такое. Ну и в прошлом году я согласился возглавить несколько синдикатов. Знаешь, когда лошадь скачет под моим именем и в моих цветах, а стоимость содержания поделена на восемь-десять человек.
— Да, я заметил, — кивнул я.
— Ну… других пайщиков я лично не знаю. Синдикаты были сформированы человеком, который этим и занимается: собирает группу людей и продает им лошадь, знаешь?
Я снова кивнул. Бывали случаи, когда организаторы покупали лошадей задешево и распродавали паи на сумму чуть ли не вчетверо дороже. Спекуляция на ровном месте, пока еще законная.
— Сид, эти лошади скачут не по форме, — заявил он без обиняков. — У меня гадкое чувство, что ими манипулируют, и в этом замешан кто-то из пайщиков. Выясни, в чем тут дело, пожалуйста. Аккуратно и без огласки.
— Непременно постараюсь, — пообещал я.
— Отлично, — удовлетворенно вздохнул он. — Я так и думал, что ты согласишься, и приготовил тебе список членов синдикатов. — Он достал из внутреннего кармана сложенный листок бумаги.
— Вот они, — развернул он листок. — Четыре лошади. Все синдикаты зарегистрированы в Жокей-клубе, все как полагается, счета проходят аудиторскую проверку и все такое. На бумаге все в абсолютном порядке, но прямо скажу, Сид, что-то тут нечисто.
— Я займусь этим, — подтвердил я. Он рассыпался в искренних благодарностях и через пару минут отошел поприветствовать Джорджа и Розмари.
Неподалеку вооруженный блокнотом и авторучкой Бобби Анвин с пристрастием допрашивал одного из тренеров средней руки. До меня донесся его резкий голос с напористым северным акцентом и инквизиторскими нотками, подхваченными от тележурналистов.
— Так вы хотите сказать, что полностью удовлетворены тем, как ваши лошади показывают себя в скачках?
Тренер переминался с ноги на ногу и затравленно озирался по сторонам. Удивительно, подумал я, что он терпит все это, даже учитывая то обстоятельство, что репортажи Бобби о жертвах, над которыми он не сумел от души поиздеваться лично, выходили куда злее. Писал он хорошо, у читателей был популярен, но в мире скачек его дружно ненавидели. Много лет между нами было нечто вроде боевого перемирия, заключавшегося на деле в том, что в репортажах о скачках, которые я проиграл, слова «слепой» и «дебил» употреблялись в мой адрес не более чем дважды в каждом абзаце. С тех пор, как моя спортивная карьера оборвалась, я перестал быть для него мишенью, и со временем мы начали получать даже нечто вроде извращенного удовольствия от общения друг с другом, словно трогая языком больной зуб.
Углядев меня, Бобби отпустил несчастного тренера и направил крючковатый нос в мою сторону. Высокого роста, лет сорока, он был родом из промышленных трущоб Брэдфорда, и нередко упоминал об этом в своих статьях. Боец по натуре, он прошел трудный путь и очень этим гордился. Я и сам вышел из низов, так что, казалось бы, у нас должно было быть немало общего. Однако внешние обстоятельства не влияют на темперамент. Он проклинал свои невзгоды, а я сносил их в молчании. Поэтому обычно он говорил, а я слушал.
— Журнал со статьей у меня в портфеле в комнате для прессы, — заговорил он. — Зачем она тебе?
— Просто интересуюсь.
— Хорош запираться, выкладывай, над чем работаешь?
— А если я тебя спрошу, над чем ты сейчас работаешь, ты мне расскажешь?
— Ладно, убедил, — хмыкнул он. — Обойдусь бутылочкой лучшего игристого в баре для членов Клуба. После первой скачки, лады?
— А за сандвичи с семгой вдобавок, поделишься тем, что не вошло в статью?
Плотоядно ухмыльнувшись, он изъявил согласие и, верный своему слову, явился в бар после первой скачки.
— Что ж, Сид, старина, ты можешь себе это позволить, — заметил он, принимаясь за сандвичи с красной рыбой и бережно придвинув к себе бутылку с золотой фольгой на горлышке. — Так что тебя интересует?
— Ты ведь ездил к Джорджу Каспару в Ньюмаркет, когда готовил материалы к статье? — я указал на свернутый иллюстрированный журнал, лежащий рядом с бутылкой.
— Конечно.
— Вот и расскажи обо всем, что в статью не вошло.
Он перестал жевать.
— Что конкретно?
— Какое впечатление у тебя сложилось о Джордже?
Бобби доел кусок ржаного хлеба.
— Да почти все я и написал, — он взглянул на журнал. — В том, какая лошадь на что годится и на какие скачки ее выставлять, он разбирается лучше всех на свете. А вот в людях ни черта не смыслит. У него сто двадцать лошадей в конюшне, а то и больше, и он каждую знает по имени, и помнит всех ее предков от начала времен. Покажи ему любую из них, хоть сзади, хоть под проливным дождем, когда их никто не разберет, а он в момент скажет, кто это. А конюхи для него все на одно лицо. У него их четыре десятка, и он всех Томми кличет.
— Конюхи постоянно меняются, — спокойно заметил я.
— Так и лошади тоже. Дело в приоритетах. Людей он и в грош не ставит.
— А женщин? — поинтересовался я.
— Он с ними просто развлекается. Да он небось и на бабе о скачках думает!
— А Розмари… что она обо всем этом думает?
Я долил ему бокал и отхлебнул из своего. Бобби заглотил остаток сандвича и слизнул крошки с пальцев.
— Розмари? Да она, похоже, умом тронулась.
— Вчера на скачках она выглядела нормально, — возразил я. — Да и сегодня она здесь.
— Да на людях-то она держится прямо как дама из высшего света, но я у них дома считай три дня провел, и прямо тебе говорю, ни за что не поверил бы, если бы сам не видел, что у них творится.
— Например?
— Ну, например, она как-то вопила на весь дом, что у них мало охраны, а Джордж кричал, чтобы она заткнулась. Она вбила себе в голову, что до некоторых лошадей в их конюшне добрались и испортили. Так-то подумать, она правильно мыслит, конюшня большая, успешная. Всегда найдется какой-нибудь гад, что попробует повысить свои шансы на выигрыш. — Он отпил большой глоток и немедленно пополнил бокал до краев.
— Короче, как-то раз она меня в прихожей за рукав схватила — а у них в прихожей иной дом поместится! — схватила за рукав да и талдычит, что я должен написать про Глинера и Зингалу, как их испортили. Помнишь, те классные жеребчики-двухлетки, из которых в итоге толку не вышло? И тут из кабинета выходит Джордж и объясняет, мол, это у нее нервы, от возрастных изменений, и они прямо передо мной устраивают настоящий скандал.