Поднял он
над затемненным городом…
Пушкин!
Я не знал его таким.
В дни войны он здесь,
он вместе с нами,
Стоя над ослепшими домами,
Над любимым городом моим.
Перед ним
на дальний гром орудий
Вдоль по Ленинградскому шоссе
День и ночь идут на битву люди
К фронтовой гудящей полосе.
Пушкин провожает их на бой
Молча,
с обнаженной головой…
Если б вдруг пришла такая сила,
Чтоб немую бронзу растопила, –
Он такие бы нашел слова,
Что их стоя слушала б Москва!
Дай же голосу такую силу,
Чтоб оглох от силы слова бой,
Чтоб слово сердце возносило
И вело
к победе
за собой!..
Бронзовому Пушкину во время бомбежек Москвы в 1941 г. повезло – его не тронула ни одна фашистская бомба, а вот его соседу на другом конце Тверского бульвара – каменному Тимирязеву оторвало при взрыве голову.
Перенос памятника Пушкина в 1950 г. на место, которое он сегодня занимает, стоит в ряду тех же событий, что и переезд бронзового Гоголя с одноименного бульвара. Но если в первом случае ограничились простым перемещением скульптуры, то во втором все оказалось гораздо хуже – андреевского Гоголя, установленного также по народной подписке, в 1952 г. задвинули так далеко (двор дома 7 по Никитскому бульвару), что, кажется, он еще больше согнулся. А на его месте ныне другой Гоголь, «от советского правительства», работы Н.В. Томского.
А переехал бронзовый Александр Сергеевич весьма просто (большевики целые дома перевозили по улице Горького, а тут какой‑то памятник!). И ведь число‑то какое выбрали – 13 августа, день прославления Страстной иконы Божией Матери! Интересно, это было простое совпадение или сознательное предпочтение?
О том, какую реакцию москвичей вызвал переезд памятника, свидетельствует рассекреченный документ от 27 июля 1950 г. – «Об откликах трудящихся в связи с переносом памятника Пушкину А.С. на площадь». Текст весьма интересный:
«В связи с перестановкой памятника А.С. Пушкину на площадь, около него на бульваре собираются группы трудящихся 5–20–100 человек, и вокруг этого памятника ведутся оживленные разговоры. Днем и вечером в течение 25, 26, 27 июля можно было услышать следующие разговоры. Один средних лет мужчина с седыми волосами заявил:
«Правильно делают руководители, что переставляют памятник на площадь: москвичи это одобряют. На новом месте среди зелени памятник будет выглядеть значительно лучше и красивее. Открытие сквера и памятника на площади явится праздником для москвичей; наверное, будет по случаю этого митинг на площади».
По новому генеральному плану реконструкции г. Москвы движение транспорта через площадь Пушкина будет двухъярусное, как у Белорусского вокзала, отличие только в том, что там трехъярусное движение (поезд, троллейбус и метро).
Другой товарищ интеллигентного вида, в сером костюме и в шляпе, сказал: «Еще в давнее время, в 1878–79 гг., когда определяли место для памятника Пушкину, то предполагалось его ставить на Страстной площади. Но попы Страстного монастыря опротестовали это перед царем Александром III, считая Пушкина безбожником, да еще и стоять он будет спиной к монастырю. Тогда царь согласился поставить памятник на бульваре».
Третий товарищ, в военной гимнастерке, блондин, сказал о том, что при нынешней технике этот памятник перевезут легко. А здесь, на его месте, как на Цветном бульваре, устроят клумбы, поставят фонари, сделают ступеньки и т. д.
Четвертый старичок, в очках, отметил то, что перевозить памятник, как дома перевозили, нельзя, он развалится, ибо у него нет опоры внутри, как у домов. Его нужно перетаскивать частями.
Вместе с этим находятся и такие люди, которые резко возражают, что памятник хотят переставить на площадь. Они за то, чтобы он стоял на старом месте.
Одна старушка, все лицо ее в морщинах, сказала: «Не нужно переносить памятник на площадь. Он стоит здесь уже более полсотни лет. Рабочие против этого перетаскивания памятника. На это будут израсходованы миллионы рублей, которые падут на плечи трудящихся в виде дополнительных налогов. Информация Свердловского РК ВКП(б)» (Центральный архив общественно‑политической истории Москвы).
В ночь с 13 на 14 августа 1950 г. памятник (70 тонн) приподняли на четырех гидравлических домкратах и на специальных тележках отправили с Тверского бульвара в дальнюю дорогу (120 метров) на Пушкинскую площадь. Ночь – вполне обычное время суток для совершения всяких беззаконий и вероломств. Занимался переездом все тот же трест по передвижке и разборке зданий, что участвовал в довоенном разрушении Страстной площади. К раннему утру все было кончено.
Инициаторы переноса памятника не читали, видимо, очерк Марины Цветаевой «Мой Пушкин», в котором она так искренно и нежно объяснилась ему в любви:
«Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а просто Памятник‑Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождем и под снегом, – о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! – плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется «Памятник Пушкина».
Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никитских ворот до памятника Пушкина – верста, та самая вечная пушкинская верста, верста «Бесов», верста «Зимней дороги», верста всей пушкинской жизни и наших детских хрестоматий, полосатая и торчащая, непонятная и принятая.
Памятник Пушкина был – обиход, такое же действующее лицо детской жизни, как рояль или за окном городовой Игнатьев, – кстати, стоявший почти так же непреложно, только не так высоко, – памятник Пушкина был одна из двух (третьей не было), ежедневных неизбежных прогулок – на Патриаршие пруды – или к Памятник‑Пушкину.
Памятник Пушкина был и моей первой встречей с черным и белым: такой черный! такая белая! – и так как черный был явлен гигантом, а белый – комической фигуркой, и так как непременно – нужно выбрать, я тогда же и навсегда выбрала черного, а не белого, черное, а не белое: черную думу, черную долю, черную жизнь.
…Потому что мне нравилось от него вниз по песчаной и снежной аллее идти и к нему, по песчаной или снежной аллее, возвращаться, – к его спине с рукой, к его руке за спиной, потому что стоял он всегда спиной, от него – спиной и к нему – спиной, спиной ко всем и всему, и гуляли мы всегда ему в спину, так же как сам бульвар всеми тремя аллеями шел ему в спину, и прогулка была такая долгая, что каждый раз мы с бульваром забывали, какое у него лицо, и каждый раз лицо было новое, хотя такое же черное. (С грустью думаю, что последние деревья до него так и не узнали, какое у него лицо.)
Памятник Пушкина я любила за черноту – обратную белизне наших домашних богов. У тех глаза были совсем белые, а у Памятник‑Пушкина – совсем черные, совсем полные. Памятник‑Пушкина был совсем черный, как собака, еще черней собаки, потому что у самой черной из них всегда над глазами что‑то желтое или под шеей что‑то белое. Памятник Пушкина был черный, как рояль. И если бы мне потом совсем не сказали, что Пушкин – негр, я бы знала, что Пушкин – негр.
От памятника Пушкина у меня и моя безумная любовь к черным, пронесенная через всю жизнь, по сей день полноценность всего существа, когда случайно, в вагоне трамвая или ином, окажусь с черным – рядом. Мое белое убожество бок о бок с черным божеством. В каждом негре я люблю Пушкина и узнаю Пушкина – черный памятник Пушкина моего дограмотного младенчества и всея России.
…Потому что мне нравилось, что уходим мы или приходим, а он – всегда стоит. Под снегом, под летящими листьями, в заре, в синеве, в мутном молоке зимы – всегда стоит. Наших богов иногда, хоть редко, но переставляли. Наших богов, под Рождество и под Пасху, тряпкой обмахивали. Этого же мыли дожди и сушили ветра. Этот – всегда стоял.
И если я до сих пор не назвала скульптора Опекушина, то только потому, что есть слава большая – безымянная. Кто в Москве знал, что Пушкин – Опекушина? Но опекушинского Пушкина никто не забыл никогда. Мнимая неблагодарность наша – ваятелю лучшая благодарность».
По поводу переноса памятника высказалась нелицеприятно Юлия Друнина в стихотворении «Остров детства» в 1987 г., параллельно она раскритиковала и перенос памятника Гоголю:
Безлик сей Гоголь…
Прежний спрятан в дворик.
Кто объяснит: зачем и почему?
Пускай здесь разбирается историк –
Я трансплантаций этих не пойму.
Зачем и Пушкина тревожить было надо? –
Венчал Москву, в раздумья погружен…
Перенесли!..
Теперь перед громадой
Из стали и стекла томится он…
Но все же, несмотря на переезд памятника, к нему «не заросла народная тропа». Особенно много народу собирается здесь каждый год, в шестой день июня, когда по давней традиции сюда приходят поклонники Пушкина, чтобы отметить день рождения любимого поэта, о чем написал Константин Ваншенкин:
У памятника Пушкину – толпа.
Так прежде было только в юбилеи.
Не заросла народная тропа,
А новые добавились аллеи.
Отрезок даже маленький возьмем:
В сентябрьский полдень около «Известий»
Я липы здесь сажал в сорок восьмом, –
Тогда поэт стоял на старом месте…
(Из стихотворения «У памятника Пушкину», 1984 г.)
Поперек улицы Горького в конце 1940‑х гг. должна была появиться сталинская высотка
И при царе (в день Страстной иконы Божией Матери), и в советское время по большим праздникам, «красным дням календаря» на Страстной‑Пушкинской площади устраивались народные гулянья с песнями и плясками. В период перестройки гулянья переросли в несанкционированные демонстрации. Хотя первая диссидентская акция была отмечена еще 5 декабря 1965 г., в День сталинской конституции. Одним из тех, кто приходил на площадь с требованием «Соблюдайте советскую конституцию!», был и академик Андрей Сахаров. По этой причине уже в наше время предлагалось установить на