Мария Ивановна была любительницей «поездить, посмотреть». По причине своей любознательности, никак не сочетавшейся с менее широкими финансовыми возможностями, она лишилась одного из своих домов на Страстной площади. Упомянутая уже ее приятельница Янькова рассказывала, что Марья Ивановна так хотела поехать в очередное турне, что добыла деньги на поездку, продав меньший из своих двух домов на Страстной площади за 50 тысяч рублей ассигнациями.
В поездки она брала с собою дочерей, тогда еще незамужних. А всего было их у Марии Ивановны четыре: Екатерина, с 1840 г. жена композитора А.А. Алябьева, Наталья, Софья и Александра.
Самая интересная – Александра, та, от любви к которой предостерегал Пушкин своего брата. Может быть, случайно, а может быть, и нет оброненная поэтом фраза дала богатую пищу для размышлений пушкинистам. Некоторые считают, что именно эта Александра присутствует в так называемом донжуанском списке Пушкина.
Александра Римская‑Корсакова – «особенно одна из них, намеками воспетая в «Онегине», была душою и прелестью» – так писал Петр Вяземский, считавший, что именно ей посвящены стихи 52‑й строфы VII главы «Евгения Онегина»:
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве,
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!
Но полно, полно, перестань,
Ты заплатил безумству дань.
Глава эта написана Пушкиным в 1827–1828 гг., когда он часто бывал в доме Римских‑Корсаковых. Но романтическое чувство если и было, то ни к чему серьезному не привело. 8 декабря 1831 г. Александр Сергеевич писал жене из Москвы: «А. Корсакова выходит за князя Вяземского».
Тот факт, что Пушкин в своем письме не назвал имя князя, внес путаницу в произведения некоторых исследователей. Так, Р. Рахматуллин в своей статье в журнале «Московское наследие» (2007. № 2), издававшемся правительством Москвы, пишет: «Вяземский, вместе с Пушкиным и братом Александры Григорием составлявший в конце 1820‑х годов неразлучный дружеский «триумвират», сам на ней женился». Это неверно. Другом Пушкина был Петр
Андреевич Вяземский, а женился на Александре совсем другой Вяземский – Александр Николаевич, корнет Кавалергардского полка, участник турецкой кампании, получивший чин поручика и в 1832 г. уволенный со службы».
Но не только красота Александры Римской‑Корсаковой влекла Пушкина на Страстную площадь. Живя в Москве после 1826 г., поэт подружился со старшим сыном Марии Ивановны – Григорием.
Григорий Александрович Римский‑Корсаков, участник Отечественной войны, отставной полковник лейб‑гвардии Московского полка, член Союза благоденствия. В 1823–1826 гг. жил в Вене. В московских дворянских кругах пользовался славой светского льва и фрондера. Сошелся он с Пушкиным через Петра Вяземского.
«Особенно памятна мне одна зима или две, когда не было бала в Москве, на который не приглашали бы его[13] и меня. После пристал к нам и Пушкин. Знакомые и незнакомые зазывали нас и в Немецкую слободу, и в Замоскворечье. Наш триумвират в отношении к балам отслуживал службу свою наподобие бригадиров и кавалеров Св. Анны, непременных почетных гостей», – писал Петр Вяземский. А завсегдатаи Московского Английского клуба припоминали, что Пушкин в свои приезды в Москву часто приходил в клуб на Тверской именно в сопровождении Григория.
16 февраля 1831 г., за два дня до женитьбы на Наталье Гончаровой, Пушкин и Римский‑Корсаков вместе были на балу у княгини Долгоруковой. А 1 марта 1831 г. на Масленицу Пушкин участвовал с Римским‑Корсаковым в санном катании, устроенном семейством Пашковых. Часто их видели вместе на Тверском бульваре.
О визитах Пушкина в особняк на Страстной площади читаем опять же у Вяземского, отписавшего 12 декабря 1828 г. жене: «Здесь Александр Пушкин… Вчера должен он быть у Корсаковых»; месяц спустя, 9 января 1829 г., вновь о Пушкине: «Постояннейшие его посещения были у Корсаковых и цыган».
Осенью 1831 г. Александр Сергеевич начал было сочинять «Роман на Кавказских водах». Написал он всего пять страниц, но и их хватило, чтобы живописать сцену сборов перед отъездом на Кавказ московской барыни Катерины Петровны Томской с больной дочерью Машей. Наброски эти были опубликованы лишь через пятьдесят лет – в 1881 г.:
«В одно из первых чисел апреля 181… года, в доме Катерины Петровны Томской происходила большая суматоха. Все двери были растворены настичь; зала и передняя загромождены сундуками и чамоданами; ящики всех комодов выдвинуты; слуги поминутно бегали по лестницам, служанки суетились и спорили; сама хозяйка, дама 45 лет, сидела в спальне, пересматривая счетные книги, принесенные ей толстым управителем, который стоял перед нею с руками за спиной, и выдвинув правую ногу вперед. Катерина Петровна показывала вид, будто бы хозяйственные тайны были ей коротко знакомы, но ее вопросы и замечания обнаруживали ее барское неведение и возбуждали изредко едва заметную улыбку на величавом лице управителя, который однако ж с большою снисходительностию подробно входил во все требуемые объяснения».
Прототипом барыни послужила Мария Ивановна Римская‑Корсакова. В третьем варианте плана будущего произведения Пушкин пишет о ней: «Приезд на станцию старухи Корсаковой». Кто знает, продолжи Пушкин свой «Роман…», быть может, мы увидели бы в нем и других членов этой большой дворянской московской семьи. Как узнали Александру Римскую‑Корсакову, которой посвящены следующие пушкинские строки: «Девушка лет 18‑ти, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глазами».
В 1845 г. в этом доме поселился младший сын Марии Ивановны Сергей Александрович (1794–1884), участник Отечественной войны, отставной штабс‑капитан, женатый (с 1828 г.) на Софье Алексеевне Грибоедовой (1805–1886), кузине Александра Сергеевича Грибоедова. Ряд исследователей считают ее возможным прототипом Софьи в «Горе от ума», а самого Сергея Александровича – прообразом Скалозуба.
При Сергее Римском‑Корсакове дом на Страстном бульваре, вспоминал позднее мемуарист, «еще раз оживился и в последний раз заблестел новым блеском и снова огласился радостными звуками: опять осветились роскошные и обширные залы и гостиные, наполнились многолюдною толпой посетителей, спешивших на призыв гостеприимных хозяев, живших в удовольствие других и веселившихся весельем каждого. В сороковых годах дом С.А. Корсакова был для Москвы тем же, чем когда‑то бывали дома князя Юрия Владимировича Долгорукова, Апраксина, Бутурлина и других хлебосолов Москвы… Каждую неделю по воскресеньям бывали вечера запросто, и съезжалось иногда более ста человек, и два, три большие бала в зиму. Но из всех балов особенно были замечательны два маскарада, в 1845 и 1846 годах, и ярмарка в 1847 году; это были многолюдные блестящие праздники, подобных которым я не помню и каких Москва, конечно, уже никогда более не увидит».
Один из участников маскарада 1846 г. восторженно описал сие празднество в газете «Северная пчела»: «Маскарад 7 февраля 1846 г. был не просто увеселением, но должен был иллюстрировать и доказать некую философско‑эстетическую идею. Спор между славянофилами и западниками был как раз в разгаре. Маскарад должен был разрешить вопрос, который страстно дебатировался в светской части славянофильского лагеря, – вопрос о том, может ли русская одежда быть введена в маскарадный костюм». По свидетельству корреспондента «Северной пчелы», маскарад С.А. Корсакова блистательно разрешил задачу в положительном смысле: русское одеяние совершенно затмило все другие: «Это был урок наглядного обучения, инсценированный с достодолжной убедительностью в присутствии 700 гостей».
Маскарад открылся танцами в костюмах века Людовика XV и антично‑мифологических: «Когда очарованные взоры достаточно насытились этим роскошным иноземным зрелищем, – ровно в полночь музыка умолкла, распахнулись двери, и под звуки русской хороводной песни в залу вступила национальная процессия. Впереди шел карлик, неся родную березку, на которой развевались разноцветные ленты с надписями из русских поговорок и пословиц, за ним князь и княгиня в праздничной одежде и 12 пар бояр с боярынями, в богатых бархатных кафтанах и мурмолках, в парчовых душегрейках и жемчужных поднизях, потом боярышни с русыми косами, в сарафанах и т. д.; шествие заключал хор из рынд, певцов и домочадцев; он пел куплеты, написанные С.Н. Стромиловым и положенные на музыку в русском стиле А.А. Алябьевым: «Собрались мы к боярину, хлебосолу‑хозяину, и т. д.».
Но кажется, еще великолепнее была ярмарка, устроенная в доме Сергея Александровича 24 января 1847 г. и также описанная московским корреспондентом «Северной пчелы»: «Тут были в залах шатры и павильоны, приют Флоры, булочные и вафельные лавочки, мордовская овощная и французская галантерейная лавка, множество подобных сюрпризов, и – чудо! – между всеми этими элегантными костюмированными красавицами‑продавщицами большинство носило имена тех людей, которые четверть века назад толпились на балах Марьи Ивановны, это – дети тех самых людей, все Римские‑Корсаковы, Акинфиевы, Ржевские, Волковы, Исленьевы, Башиловы. Тут внуки Марьи Ивановны – дочь Сергея Александровича, дочь Наташи и сын Софьи Волковой, тут дочь Башилова, дочь Ржевского, сын Вяземского».
И если младший сын Марии Ивановны Римской‑Корсаковой Сергей и его жена Софья подозреваются в причастности к происхождению персонажей «Горя от ума» Грибоедова, то биографии ее внука Николая и его жены Варвары пригодились Льву Толстому для романа «Анна Каренина». В романе писатель вывел их как чету Корсунских, даже не пытаясь замести фамильные следы, приведшие их на страницы романа. Мы встречаемся с ними в сцене бала в первой части произведения (глава 22). Толстой пишет о «Корсунских, муже и жене, милых сорокалетних детях», Егорушке и Лидии. Уже само имя – Егорушка – выражает насмешливое отношение автора и к персонажу, и к его прототипу.