А пока что занятия отнимали у него немало времени, но не поглощали его целиком. Сухово‑Кобылин разрывался между наукой и удовольствиями, между «собственным сокровищем» и «волокитством», боролся, как он напишет, «против соблазна суеты сует», что давалось ему нелегко. Вот почему среди друзей Сухово‑Кобылина, появлявшихся и в этом доме, были столь разные лица. С одной стороны – Аксаков, Герцен, Огарев, а с другой – непременные герои светских сплетен князья Гагарины, граф Строганов и прочие молодые повесы. Внутренне он тогда был ближе к последним – высокомерный, как и они, самовластный, как мать, «напитанный лютейшей аристократией», как напишет о нем Аксаков.
Светский лев, блиставший на балах и званых вечерах, Александр привлекал внимание лучшей половины человечества своей незаурядной внешностью: по‑восточному смуглый, с большими карими глазами, высокий, с благородной осанкой. А в 1834 г. Сухово‑Кобылин занял первое место в скачках на приз охотников.
В его переписке привлекает внимание одна фраза: «Если вы хотите судить о вещах по существу, то, прежде всего, надо проститься с обществом, которое поставило себе за правило все судить вкривь». В борьбе с этим обществом и пройдет его дальнейшая жизнь, появится «Дело», «Смерть Тарелкина», «Свадьба Кречинского».
Сухово‑Кобылины прожили в этом доме почти два года. Интересно, что в дальнейшем, в 1849 г., Александр Сухово‑Кобылин купил особняк неподалеку отсюда – на Сенной площади, близ Страстного монастыря (дома сего тоже нет, он стоял себе преспокойно под номером 9 по Страстному бульвару до 1997 г., пока его не снесли).
После Римских‑Корсаковых в доме находилось Строгановское училище, а затем 7‑я московская гимназия. А после 1917 г. – различные организации, коммунальные квартиры.
И вот такой удивительный дом снесли в 1968 г. Если полистать пожелтевшие газеты того времени, то в них мы найдем свидетельства борьбы за сохранение этого здания. Статьи и письма в центральную прессу писали известные писатели, ученые, артисты. Но все оказалось тщетно. Защитники здания удостоились даже пошловатого фельетона в придачу с карикатурой в журнале «Крокодил».
А все дело в том, что редакции газеты «Известия Советов народных депутатов», как она тогда называлась, понадобилось иметь новое здание для своего аппарата. Сначала вся редакция целиком умещалась в бывшем доме Сытина, деля его с «Правдой». Затем в 1925 г. для «Известий» построили новое здание на Страстной площади, о котором мы уже рассказывали в предыдущих главах. Но к середине 1960‑х гг. и его уже стало мало. Судя по всему, большую роль в продавливании этого вопроса сыграл хрущевский зять Аджубей, слетевший с поста главного редактора «Известий» в 1964 г. вслед за своим тестем.
Известинцы раскатали губу ни много ни мало на… шестидесятиэтажный небоскреб (наверное, в подражание американским медиаимпериям). Даже представить себе трудно такой стакан‑махину на крохотном блюдце Пушкинской площади! Но, видимо, в те времена в газете работали люди с большим воображением.
Председатель исполкома Моссовета Промыслов (деловой, наверное, был человек, судя по фамилии) небоскреб «подрезал», выбрав из нескольких оставшихся вариантов тот, весьма невзрачный, что маячит нынче на площади. Но если бы еще строительную площадку выкроили в другом месте, а не там, где еще с XVIII в. стоял дом Фамусова! И тогда возмутилась общественность. Литературовед Ираклий Андроников печатно высказался за необходимость сохранения дома Фамусова, как здания, где Грибоедов поселил своего главного героя. Писатель Владимир Солоухин написал: «Дом морально связан с именами Пушкина и Грибоедова. Именно его имел в виду Грибоедов, когда писал «Горе от ума», потому дом и называется теперь «домом Фамусова». Естественно, что такой памятник надо хранить». Критик Владимир Кожинов поддержал коллег: «Даже если это и легенда – надо и легенду ценить».
Похоже, что такой стройный хор защитников московской старины даже напугал известинцев, воспринявших это как посягательство на свое право «расширяться». Они‑то и решили ответить Андроникову, Солоухину и другим…
Молодой сотрудник газеты, выпускник Тбилисского государственного университета Валерий Каджая, получил особо важное задание от своего непосредственного руководства: провести журналистское расследование на тему: «Какое отношение имеет Грибоедов к дому Фамусова?» Заметим, что вопрос этот мог бы стоять и по‑другому: «Что еще ценного есть в истории этого дома, что позволит предотвратить его уничтожение?»
Надо отдать должное журналисту – он изрядно поработал. Ему даже было разрешено отправиться в Ленинград, где жил в ту пору старейший специалист по Грибоедову Пиксанов. И это несмотря на то, что для журналистов «Известий» город на Неве был в то время недосягаемым. На любые попытки выехать туда руководство газеты обычно отвечало: «Вам там делать нечего. В Ленинграде сидят три собкора». Но ради такого случая командировку молодому репортеру утвердили без всяких разговоров.
Пиксанов, которому уже было под девяносто, ничего конкретного по поводу того, как дом на Пушкинской площади связан с Грибоедовым, не сказал, а… отослал журналиста все к той же книге Гершензона «Грибоедовская Москва», автор которой писал, что Грибоедов «мог быть» в этом доме. А сам Гершензон, видимо, позаимствовал название своей книги из публикаций журнала «Русский архив», выходивших в 1870‑х гг. в цикле «Грибоедовская Москва».
И журналист, и редакция могли ликовать – во всем был виноват Гершензон, которого Бог прибрал еще в 1925 г. Это он, историк, философ и переводчик, уроженец Кишинева Михаил Осипович (Мейлих Иосифович) Гершензон, преодолевший черту оседлости и в 1889 г. по спецразрешению поступивший в Московский университет, сотворил легенду о связи Грибоедова и дома Фамусова, выпустив свою книгу в 1914 г.
Результаты расследования репортер облек в докладную на имя главного редактора Л.Н. Толкунова, в ней говорилось, что «дом Фамусова – не более как городская легенда, что Грибоедов вообще не мог рисовать с его обитателей героев своей комедии, т. к. приехал в Москву в 1823 г., имея уже половину готового текста «Горя от ума». Все главные герои комедии уже существовали, и, лишь чтобы освежить юношеские впечатления, Александр Сергеевич пустился в высший свет и, как пишет в своих воспоминаниях его ближайший друг Бегичев, посещал все балы. Но о Римских‑Корсаковых Бегичев даже не упоминает».
Все вроде так, да не совсем! Еще задолго до написания пьесы зародился у Грибоедова замысел «Горя от ума». И произошло это, похоже, после недельного пребывания его в Москве – со 2 по 10 сентября 1818 г., когда он и мог побывать в этом доме на углу Тверской улицы и Страстной площади. Почитайте‑ка его письмо к Степану Бегичеву от 18 сентября 1818 г.:
«В Москве всё не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему‑нибудь хорошему. Прежде там любили музыку, нынче она в пренебрежении; ни в ком нет любви к чему‑нибудь изящному, а притом «несть пророк без чести, токмо в отечестве своем, в сродстве и в дому своем». Отечество, сродство и дом мой в Москве. Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал, наконец становится к чему‑то годен, определен в миссию, и может со временем попасть в статские советники, а больше во мне ничего видеть не хотят. В Петербурге я по крайней мере имею несколько таких людей, которые, не знаю, настолько ли меня ценят, сколько я думаю, что стою; но, по крайней мере, судят обо мне и смотрят с той стороны, с которой хочу, чтоб на меня смотрели. В Москве совсем другое».
Но, видимо, до таких глубин журналистские поиски не распространились.
«Материальчик» на дом был собран. Доказательство того, что никаких доказательств связи дома Фамусова и Грибоедова нет, было получено. Большую «помощь» оказал профессор кафедры истории искусства МГУ Ильин, давший следующую «объективную» оценку: «Этот дом ничего общего ни с классикой, ни с искусством архитектуры не имеет, довольно заурядное здание неопределенного типа».
Главный редактор дал делу ход. Но не на страницы «Известий», что было бы более естественно, а на самый верх. Бумага о полной бесполезности дома легла на стол самого товарища М.А. Суслова, тогда еще только начинающего сереть кардинала. Он‑то и дал отмашку. И вскоре дом Фамусова превратился в пыль.
А ведь предлагался и другой вариант – сделать дом частью нового здания «Известий», сохранив его таким образом. Но ничего не помогло. Удивляет, конечно, тогдашняя позиция этой газеты, не проронившей ни слова о том, что в доме бывали Пушкин и Сухово‑Кобылин, а кроме них и другие, менее известные, но оттого отнюдь не заслуживающие неуважения к их памяти люди. Взять хотя бы московское семейство Римских‑Корсаковых, колоритные представители которого живут в произведениях русских писателей.
Когда построили новую громаду «Известий», то понадобилось убрать и ставший вдруг маленьким и беззащитным дом Сытина, который Иван Дмитриевич когда‑то купил для себя и своей издательской деятельности. И его тоже решили… нет, дорогой читатель, не снести, а перевезти подальше (10 тысяч тонн!), чтобы создать некое открытое и свободное пространство на углу улицы Горького и Пушкинской площади.
Но недолго оно пустовало. В 1990‑х гг. здесь появилась груда нелепых строений, заполонивших собой отвоеванный у дома Сытина кусок земли. Сегодня облепленный вывесками корпус «Известий», выстроенный как сбоку припека, напоминает коробку из‑под импортных фруктов, забытую кем‑то у овощного магазина в году этак 1978‑м.
Дом Сытина. 1900‑е гг.
Прошедшие с той истории сорок лет показали, что нет ничего более опасного, как исторический склероз. Вспоминается роман Маркеса «Сто лет одиночества», где речь идет о небольшой деревушке, жителей которой охватила эпидемия потери памяти. Они забыли все. Что стул – это стул, что корова – это корова, и потому на всем писали обозначающие их названия. Похоже, что нам такие названия надо писать большими, аршинными буквами. Где только взять такой материал, чтобы он никогда не стирался?