Хасан-бек тревожно лопочет что-то, дергает Ваську за рукав, боится за птиц. Васька с каменным лицом терпит эти дерганья, словно не замечает их. Тревоги посла напрасны. Птицы послушно возвращаются к сокольничему, и тот небрежно, словно кур, запихивает их обратно.
Повторяется это часто. Сначала смеялись, теперь хмуро терпят. Единственная польза от этих остановок — свежая дичь, которую часто бьют кречеты. Она делится между всеми. Но Васька уныло ест даже самых жирных кряковых уток.
Причина уныния известна всем. В Москве разгар охоты по перу, скоро поскачут за лисами и зайцами, великий князь и бояре рассыплют ловким сокольничим свои милости. Васька не вспоминает о перепадающих порой зуботычинах и порках. Ему даже кажется, что он всегда любил свое дело, хотя в малолетстве, когда его приучали к птицам, часто ревел и мучился. Поди-ка, не поспи несколько дней и ночей, таская на руке строптивого сокола, встряхивая и дразня птицу, чтоб тоже не спала, чтоб сморилась и подчинилась, наконец, кормящему ее человеку. Васька любит хвастать своей удачливостью. Великий князь к нему добр. На подарки-де Ивана Васька разжился, выстроил в прошлое лето новый дом возле Собачьей площадки, забренчал мошной. Пора бы и свадьбу играть, и невеста нашлась — своя, из дворовых, пригожая девка, да вот — в Шемаху погнали! И принесла нелегкая этого посла! Ишь, щурится, дармоед! Подарки получил! А за что?
— Великий князь знал, зачем дарит! — сказал как-то Ваське Никитин. Стало быть, дела у него с шемаханцами, услуг от них ждет!
Васька плюнул.
А Никитин был прав. Недаром толстое лицо Хасан-бека источало улыбки, сияло, как масленый блин.
Великий князь всея Руси принял посла из далекого Ширвана достойно. Назначил еду и питье от своего стола, поместил в пышных хоромах, несколько раз звал думать, выпытывал, как торг с Востоком и Русью, не мешает ли кто.
Иван знал, что славится Ширван, владения которого лежат меж Курой и Самуром, не только тканями, а и войском, крепко охраняющим его границы, его знаменитые города — Шемаху, Баку и Дербент.
Хасан-бек сразу угадал замысел московского князя — столкнуть шаха Фаррух-Ясара, достойного сына Халилаллаха, с Астраханью, если та удумает держать руку вероломных казанцев.
Астрахань и у Ширвана торчала поперек горла, поэтому Хасан-бек шел на посулы и обещал Ивану самое доброе расположение своего владыки. Уговорились, что поедет в Шемаху боярин Василий Папин, а Хасан-бек всячески поможет ему.
За будущую поддержку Иван одарил посла поставцем с серебряными чарами, шубой, хорошо снабдил на обратный путь.
Теперь Хасан-бек ожидал подарков и от ширваншаха, все рисовалось ему в самых радужных красках. И даже частые проигрыши в шахматы мазендаранцу Али не омрачали Хасан-бека. Стоило ли огорчаться из-за таких мелочей, если его ждали богатство и слава?
Так идут дни, сменяются ночами у костров и снова находят с левого берега.
Ночи лунные, чуткие. Хрустнет за спиной ветка, булькнет сильнее обычного на реке, и невольно поворачивается на шумок голова, рука нащупывает лук. Но это мышь проскочила, камень сорвался… Толмач Хасан-бека Юсуф опять сгибается над костром. От близости огня по его лицу и короткой бородке текут красноватые блики. Юсуф продолжает длинную, с завываниями песню. Она плывет над лагерем, раскачиваясь, как верблюд.
Юсуф остроглаз, любопытен, умеет слушать рассказы и часто подходит к русским кострам. Тут, скрестив ноги, он подолгу неподвижно сидит и, кажется, запоминает все про Тверь, про северный торг, про немецкие земли.
Никитину Юсуф нравится. За Камой струг Хасан-бека налетел все-таки на мель. Шемаханцы растерялись. Афанасий с товарищами свезли посла и других на берег, но Юсуф остался у корабля, сноровисто помогал сдвинуть его на глубокую воду. Нравится Никитину и мазендаранец Али. Этот не похож на других тезиков, держащихся особняком, спесивых, как индюки. Али охотно говорит о своем родном городе Амоле, стоящем за Хвалынью. По его словам, русские заходили туда. Зачем? Брали товары из Кермана, Хорасанской земли и даже из Индии.
Глаза Али, продолговатые, большие, подергиваются сизой дымкой грусти и становятся похожими на нетронутые сливы.
О Амоль, Амоль! Город счастья и любви, тонущий в благоуханных розах! Нет равного ему на земле! Где так нежна природа, как там? Где люди приветливее, чем на родине? Глаза девушек драгоценней агата, а персики в садах уступают бархатистости женских щек… Приезжай в Амоль, русский! Ты нигде не увидишь таких садов, таких красивых тканей!
Афанасий не перебивает купца. Видно, что человек соскучился по дому.
— Шелка да ковры у вас? — спрашивает он.
— И какие шелка, какие ковры!
— А что везут из Индии? — любопытствует Афанасий.
— О! Дорогой товар! Парча, золото, серебро, алмазы…
— Дешевы они там, стало быть?
— Говорят, на земле валяются. Но кто рискнет ходить в Индию!
— Что так?
Мазендаранец мнется, на его красивом лице — беспокойная усмешка. Все, кто оказался рядом, нетерпеливо ждут ответа.
— Это колдовская страна, — выговаривает, наконец, Али. — Страна чудовищ. Там живут звери, воюющие с людьми, птицы, пожирающие человека живьем. А в горах существуют карлики ростом в локоть — злобный народец, охраняющий алмазы. Если карлик захочет — он убьет человека, хотя бы тот уехал за десять морей. Такая им дана сила.
Усмешка еще держится на губах купца, но в голосе откровенный испуг, который передается и слушателям! Особенно страшно слушать такие рассказы по ночам, когда вокруг тлеющего костра глухая, враждебная темень.
— От своих леших да ведьм спасу нет! — ворчит Микешин. — А тут вон какая пакость!
Афанасий задумчиво смотрит на синеватые огоньки в угольях… Индия! Индия! Он никому еще не сказал про свои думы… Но странно. Чем страшней рассказ, тем сильнее поднимается в нем туманная, неясная тяга к далекому краю.
А уже кончились пологие степи перед Жигулями, проходят перед глазами и сами Жигули — высокие, скалистые, с жесткими щетками лесов.
Жигули обходят по Волге, а не по Усе, хотя, поднявшись по ней с другой стороны гор, много выиграли бы во времени. Пришлось бы только, чтобы снова попасть в Волгу, часа два тащить ладьи посуху. Но посольский струг — не ладья, а компания — дороже выгоды.
Скоро Сарай. И все мягче делаются люди, все чаще слышен смех.
Сказанные Матвеем Рябовым еще в Нижнем слова задели всех купцов.
Никитин просто передал их тверичам, не скрыв, что тоже решил идти за Хвалынь. Он не сказал только, что и раньше то же задумывал, теперь это говорить было ни к чему.
Поначалу тверичи остерегались. Добраться бы до Сарая и ладно. Но спокойная дорога вселяла в сердце надежду на успех, а рассказы тезиков и посулы москвичей разжигали души купцов.
И на одной из стоянок за Жигулями порешили: если до Сарая ничего не стрясется, идти с Хасан-беком в Дербент. Потеря времени небольшая, а выгода великая. Там все русские товары в полтора раза дороже, чем в Золотой Орде.
Хасан-бек, щуря маленькие для его толстого лица глаза, созывает на последнем привале москвичей и тверичей. Он предлагает простоять в Сарае день. Никто не возражает.
Даже рыжий Васька, для которого каждая остановка — пытка, и тот не бормочет под нос нелестных для посла слов.
Переменилась и погода. Все теплеет и теплеет. С берега ветер доносит тонкие, длинные паутины бабьего лета.
Микешин, поймав паутинку, осторожно отпускает ее плыть дальше. Он долго следит, как внезапно вспыхивает, попав на солнечный лучик, серебряная извилистая нить, и на его желтом лице необычная улыбка.
— Ишь ты! — усмехается Никитин.
У Афанасия на душе тепло, как у большинства путников. В свободную минуту он ложится, закрывает глаза.
"…Будешь ждать?"
"Буду… Вот возьми…"
На груди приятная тяжесть заветного науза.
"Только дождись, Оленушка!" — хочется крикнуть ему.
А караван все плывет, плывет, и вот со струга, идущего впереди, слышен окрик:
— Ахтуба!
Караван забирает левее, еще немного — и он вплывает в волжский проток.
В Сарай Берке — столицу Золотой Орды — пришли в полдень. Загоревший, обветренный Иван Лапшев не сходил с носа, хотел первым увидеть этот странный город посреди ровной солончаковой степи, о котором столько говорили в последнее время.
Издалека Сарай походил на горки белых и пестрых камней, плотно уложенных одна возле другой. Стен вокруг города не было, словно жители не знали и знать не хотели никаких тревог. Это сразу бросалось в глаза и поражало. Удивляло и то, что не видно было зелени. Так, разве кое-где торчали деревца.
Когда подплыли ближе, стали отчетливо видны белые минареты. Иван насчитал их до шестидесяти и сбился. На одном из минаретов Ивану почудился золоченый крест. Он всмотрелся. Да, то был православный крест.
— Дядя Афанасий, церква! — крикнул Иван.
Никитин с места отозвался:
— Гляди лучше — и епископа узришь!
— Но? Есть? Наш?
— Есть. Тут, брат, все есть.
— А ханский дом где?
— Гляди, вон, где три мечети. Видишь высокую крышу?
— Ага! Он?
— Он самый. Красив. В садах весь.
— Деревянный?
— Нет, у них дома из камня.
— А не холодно?
— Живут. А справа, вон, где синий купол, — рынок. Их несколько тут.
— Неужто и наши, русские, здесь живут? Чужое же…
— Целая часть города у наших. И у осов, и у кипчаков, и у греков — у всех своя часть.
— Дивно как-то… Я бы не прожил.
— Э, нужда заставит — прожил бы. Есть наши — богато живут.
— С татарами?
К приставшим кораблям набежал народ. Полуголые, бронзовые татары норовили ухватиться за тючки, размахивали руками, показывали куда-то в сторону города.
— Гони, гони их! — крикнул Никитин. — Не нужно нам помощи! Еще украдут что!
Носильщики с бранью отскочили. На их место повылезали другие татары, в шубах и халатах, прибежали какие-то горбоносые, смуглые, в белом одеянии, с непонятным говором люди, еще какие-то в высоких бараньих шапках…