— Стыдно тебе, боярин! — сердито крикнула великая княгиня.
Великий князь вскочил, удерживая епископа. Жито криво усмехнулся:
— Ну, ин видать, не ко двору я ныне… Правду не слушают.
— Уймись! — вдруг закричал епископ. — Церковь поносишь всяко! Служителей господних дармоедами называешь! Прокляну, нечестивец! Анафеме предам!
Крик обычно чуть ли не шепчущего епископа ошеломил всю трапезную.
— Уйди, уйди! — дергали боярина соседи.
Никита отшвырнул столец, ни на кого не глядя, зашагал к двери, хлопнул дубовыми створками.
Епископ дал усадить себя, забормотал молитву. Михаил, нахохлясь, исподлобья оглядывал стол. На выручку пришла княгиня-мать:
— Даруй, сыне, те земли монастырю. Отец покойный жаловал борисоглебцев, ангел господень ему там жизнь уберег. А мужиков наказать вели.
— Дарю! — сказал Михаил, чтоб умилостивить епископа.
— Благодарю тя, княже! Церковь святая не забывает щедрот твоих! Денно и нощно молитвы о здравии твоем возносим. Знаю, много наветов на слуг господа. В темноте своей завидуют иные дарам твоим, винят святых отцов в стяжательстве. А того не памятуют, что их же грехи монахи отмаливают. Где, князь, чистых сердцем и знающих людей возьмешь, если и монахам еще о каждом куске хлеба печься придется? Одни смерды в монастыри пойдут, кои только соху знают. А высокие помыслами, благородные от схимы отшатнутся. И захиреет православие, и восторжествует диавол!
Епископ поднял тонкую руку. Широкий рукав рясы сполз, открывая жилистое запястье.
— И рухнут храмы, и роды древние восплачут!.. Но тому не быть!.. Не попущу! Слугой твоему отцу и церкви был, и ныне лишь о тебе, благе твоем помышляю…
Трапеза кончилась в молчании. Все спешили разойтись. Епископ уезжал последним. Благословляя князя, как бы вспомнил:
— Мужикам тем прости. Пусть идут на волю. По неразумению злобствовали. А одного схватить надо. Троих старцев жизни решил. Тать истинный! Федькой звать. Казнить надо злодея.
— А он мне в ноги бросался! — вспомнил Михаил.
— Ахти! — всполошилась княгиня. — Вот как беда-то близко была! Сыщи, владыко, разбойника поскорее! Сыщи!
Покинув покои, епископ сошел с крыльца, осторожно подобрал шубу и рясу и, подхваченный двумя холопами, уселся в колымагу. Тяжелые, сытые кони медленно налегли на гужи.
Провожая епископский выезд взглядом из окна, великая княгиня вздохнула:
— Кроток и смирен владыка Геннадий… Простил мужиков. А сердцем тверд и верен нам, Мишенька. На мешкай ты с просьбой его.
Михаил кивнул, промычав что-то нечленораздельное. Оставаться с матерью вдвоем он не любил. Хотелось пойти на псарню, но в день поминовения сестры этого не подобало делать.
— Дьяка позвать! — велел мальчик. — Дарственную писать станем!
— Умненький мой! — улыбнулась княгиня, подходя и трогая длинные кудри сына. — Пиши, князюшка, а я пойду помолюсь.
Затворив дверь опочивальни, княгиня зевнула, почесала голову и как была прилегла на постелю. Прошлую ночь спала мало: утешала вдовье сердце. Кто знал, что такой день тяжкий выпадет? Хоть теперь вздремнуть…
А Михаил с дьяком сочинял дарственную. Все лучше, чем учить писание и головоломный греческий язык, никак не дававшийся молодому князю. Пусть его монахи учат!
Мысли о Москве больше не беспокоили Михаила. Он был скор на забвение. Сильнее страшил его загадочный мужик — убийца. Ведь в одном шаге от князя стоял! Худущий, глаза запали… Не зря тогда сердце замерло, не зря!
На другое утро Федор Лисица, как всегда, отправился в детинец к приказной избе. Вместе со всяким людом прошел в ворота, побрел ставшими знакомыми проулками.
В проулках меж домов, огороженных тынами — где из бревен, где из кольев, — толклись торговцы, слонялись бездомные попы, искавшие места или даровой выпивки, гремели телеги с деревенскими кладями, — мужики везли боярам свою дань. На телегах краснели говяжьи и бараньи туши, свешивала длинные шеи битая птица, вздымались кадки с маслом, творогом и капустой. Пропуская обоз, Федор увидел знакомого купца, тоже немало просидевшего у приказа.
— Здорово! — осклабился Федор. — Ну, што слыхать? Моя-то обида решилась!
Купец как-то странно поглядел на Федора, отодвинулся и, ничего не ответив, замешался среди народа.
До избы оставалось рукой подать, как Лисицу окликнули. Горбоносый, черноглазый псарь Никиты Жито в кафтане с галунами торопливо пошел в сторону, кивая на ходу — иди, мол, за мной… Федор, недоумевая, почесал в затылке, нерешительно затоптался на месте: уж очень хотелось поскорее узнать в приказе, как его дела. Однако псарь ждал, и Федор свернул к нему.
Увидев, что Лисица идет, боярский слуга валкой походкой двинулся по проулку, изредка оглядываясь и осторожно подмигивая.
Так миновали они один проулок, другой, третий и вышли в незнакомый Лисице тупик. Весь тупик был застроен амбарами, службами, теснившимися к богатому боярскому двору.
В ворота двора въезжал обоз.
Псарь дождался Федора, быстро спросил:
— Видал тебя кто у приказа?
— Нет, — удивленно ответил Федор. — А што?
— Иди! — подтолкнул его псарь. — Живей!
Они проскочили в ворота за последним возом.
— Запри! — приказал псарь челядинцу в тулупе. — Где боярин?
— В хоромах.
Псарь провел Федора в избу для челяди, где в этот час никого уже не было, притворил дверь и, садясь на лавку, расстегнул ворот кафтана.
— Ну, мужик, счастлив твой бог! — сказал псарь. — Я и сам-то не отдышусь.
— Пошто? — непонимающе, но уже тревожно улыбнулся Федор. — Чего ты зазвал-то меня?.. Иль не принял князь челобитья?
Псарь оглянулся на дверь, понизив голос, ответил:
— Горе лыковое! Куда совался-то? Знаешь, как дело повернулось?.. Землю вашу монастырю отписали, а тебя схватить велено!
— Господи! — опустился на лавку Федор. — Неужто правда? — В мыслях вдруг мелькнуло: "А купец?" Вспомнил его странный взгляд, то, как отстранился он и замешался в толпу. Уже знал!
— Мне врать незачем, — ответил псарь. — А дело плохо, мужик. Молись богу за боярина нашего, это он велел сыскать тебя и упредить. Не встреться ты мне — сидел бы в пытошной.
— Да за што?! За што?! — взмолился Федор. — Нету вины на мне!
Псарь поднялся, громыхнув лавкой.
— Я-то верю. Там не поверили бы!.. Ну, сиди. Велел боярин оповестить, как ты сыщешься. Да не говори ни с кем, кто войдет. Пришел, мол, к дружку, к Васильке. Так меня зовут. И все.
Василька вышел из избы. Федор неподвижно сидел на лавке, сжав руки коленями. Такого он не ждал. Думал, сегодня радость понесет своим. Ан вона как вышло! Мысли Федора путались.
"Да что ж это? — сумбурно думал он. — Меня же и казнить?.. Никого не убивал. Земля-то наша! Ну, дрались, так не мы первые. Да наших же убили, а меня казнить… Господи!.. Как же теперь?.. Кому сказать?.. Ославят татем… Анисья и Ванятка-то ждут — приду. А как приду?.. Может, псарь-то напутал? Может, не так все?"
Но сердце сжимало тоскливое предчувствие: "Так! Так!" Федор потер лоб.
"Где ж правда? — подумал он. — Где?!"
Василька открыл дверь:
— Иди-ка к боярину.
На боярском дворе шла разгрузка обоза. Мужики и челядь перетаскивали в клети и кладовые привезенные снедь, шкуры, меха.
Боярский волостель взвешивал и считал добро, пробуя капусту, нюхая мясо, запуская грязный палец в кадки с маслом.
Гусятина показалась ему тощей. Взяв гуся за облезлую шею, волостель тыкал им в нос виновато переминавшегося мужичка.
— Это гусь?! — орал волостель. — Гусь?! Мощи это, а не гусь! Плуты, бестии! Своему боярину дохлятину везете, а сами, поди, шкварки жрете! Мяса нагуливаете! А вот на конюшне увижу, много ль нагулял!
Мужик был худ, бледен. Какие там шкварки! Хоть бы затирку не через день есть! Но он не возражал волостелю, а кланялся и бормотал:
— Помилуй, Семенко… Не доглядели… Помилуй!.. А тебе маслица, маслица привезли.
— Маслица! — пробурчал Семенко. — Не ори, дурак… Ишь, удивил! А гуся куда дену?.. Ну-ко, покажь других. Тоже тощи. Да. Вот эти лучше. Вот таких и вози, лапоть! Есть же хорошие-то! Вишь, какой разъелся. Что твой боров! Ладно, тащи всех… Эй, армяк, покажь, покажь барана-то!
Обойдя воз, Василька привел Федора к хоромам. Высокие, двухъярусные, обшитые тесом, с резными перильцами крылец и гульбищ, с цветными наличниками окон, с затейливыми петухами на коньках теремов, хоромы выглядели богато.
— Сюда! — указал Василька.
Они вошли в дом с черного крыльца. Никогда не бывал Федор в боярском жилье, и случись ему попасть сюда в другое время, оробел бы и растерялся от множества невиданных вещей. Но сейчас ему было не до разглядыванья обитых тканью стен, изразцовых печей, узорных поставцев, шитых скатертей, обитых бархатом стольцев. Он словно и не видел всего.
Боярин Жито ждал Федора, сидя на покрытой медвежьими шкурами широкой лавке в дальнем, тайном покое.
Он махнул Васильке рукой: — Уходи! — глядя на одного Лисицу, остановившегося с шапкой в руке у порога.
— Ну-к, подойди ближе! — услышал Василька слова боярина, закрывая дверь. И хотя псарь, выйдя, прильнул ухом к двери, долго вслушивался в неясные голоса, он ничего больше не услыхал. А разговор был у боярина с неизвестным беднягой-мужиком длинный. Боярский голос то возвышался, то совсем пропадал, — не то пугал, не то поучал и на что-то подговаривал Жито своего гостя. Василька устал, у него заломило в ногах, когда дверь, наконец, отворилась.
Боярин хмуро спросил:
— Подслушивал, пес? Зря! Здесь не слышно. Мужика сам накормишь, сюда принесешь… Шапку и кафтан ему сыщи. И сам — никуда. Ступай!
Принеся Федору щей, Василька с любопытством взглянул на мужика. Лисица задумчиво глядел в оконце. Широкое, худое лицо его было мрачно.
— О чем с боярином-то говорил? — оглянувшись, спросил псарь.
Лисица повернулся к нему, разглядывая, словно впервые увидел, потом с трудом усмехнулся.
— Спроси-ка у него у самого. Может, скажет. Вишь, верит он тебе… Верит, а ты любопытствуешь!