Хасан-бек милостиво трясет свежевыкрашенной бородой, делает плавный жест унизанными перстнями пальцами: не за что.
Совсем не тот шемаханец, что трусил под Астраханью и ослаб в ладье. Словно и не его ругал Юсуф и швырнул Серега!
— Тверской? — спрашивает Папин.
— Из Твери, — подтверждает Афанасий. — Челом вам бить пришел, бояре! Выручать надо ребят, что разбились. Бают, у кайтаков они.
— Кто да кто? — любопытствует Папин.
— Ваших московских четверо, да наш тверской, Митька Микешин, да тезиков двое.
— Хлопотать надо, бек! — вздергивает бровь Папин. — Помогай!
Хасан-бек склоняет голову:
— Я думаю послать гонца к Булат-беку, правителю Дербента. Мимо него нельзя — обидится. Купцы шли в Дербент — Булат-беку и забота, а его в городе нет.
— А долго ждать?
— Кто знает? — вопросом же отвечает Хасан-бек. — Я не могу ему указывать… Считай, до Булат-бека полдня пути, да гонец прождет ответа… Через два дня будем ждать решения.
— Не оставь, боярин! — настойчиво просит Никитин. — Вспомни, мы живота не щадили ради тебя.
— У тебя что там — товар? — интересуется Папин.
— Товар мой весь пограбили, — отвечает Никитин. — За товарищей опасаюсь… — Хм! — щурится Папин. — Так все и пограбили?
— Все как есть. Ничего не осталось.
— Как же теперь?
— Челом твоей милости бить остается.
— Ну, я помочь, купец, не могу. Без вас забот хватит.
— Не покинь, боярин! Заставь век бога молить. Ведь по миру нас окаянные пустили.
— Вольно ж плыть было! Нет, ничего у меня нету. Не проси.
Никитин, помолчав, упал на колени:
— Не за себя токмо, боярин… За всех прошу. Куда мы теперь?
Папин поморщился:
— Сказал же… вот, бейте шаху челом. А я сам здесь чужой… Ну, ступай! Скажу тебе потом, как с кайтаками решится.
Никитин встает, медленно стряхивает пыль с колен:
— Прости, Василий. Одну надежу на тебя держали…
Папин молчит. В душе Никитина отчаяние и стыд.
— Жить надо! — глухо говорит он. — По-христиански прошу помочь хоть малость. Ведь на хлеб нету. Хоть пока до шаха доберемся…
— Ладно, пришлю денег… — с неохотой, после долгого молчания роняет Папин. — Ступай.
Лица телохранителей бесстрастны. Хасан-бек играет перстнями, и острые искры переливаются на его руке. Глядя не в лицо боярину, а на его сапоги с серебряными подковками, Афанасий молча, пересилив себя, кланяется и идет к воротам.
Вот и повидал своих…
Копылов выслушивает его рассказ хмуро.
— Сколь пришлет, не сказал? — спрашивает он.
— Нет.
Али, видя удрученное лицо Никитина, садится рядом, кладет ему руку на плечо.
— Очень плохо? А?
— Плохо, Али. Хуже не выдумать.
— Я помогу тебе. Ты спас мне жизнь.
— Оставь ты это. Спас! Бросать тебя было, что ли?.. Как ты поможешь? Самого пограбили!
— Я почти дома. Плыви со мной, будешь торговать в Мазендаране.
— Эх, Али! Добрый ты человек. Спасибо тебе. Но как я товарищей брошу? Да и много ль наторгую у вас?.. Знаешь, сколь долгу на мне? За тысячу рублей!.. Ну?!
Али скорбно сидит рядом, опустив глаза и вздыхая. Да, тысяча рублей деньги очень, очень большие…
Чтобы отвязаться от хозяина, пришедшего узнать, какой обед нужен его дорогим гостям, Никитин, Копылов и Али уходят в город. День жарок. Голопузая черноглазая детвора с криками плещется в водоемах с тухловатой водой, пугая ленивых домашних уток. В одной из лавчонок, откуда слышны удары по наковальне и звон, спит на пороге дряхлый, ободранный старец. Уныло брякают колокольчики бог весть куда бредущих верблюдов. Одичалые бродячие собаки огромные и свирепые на вид — трусливо убегают от людей.
В заброшенном саду висят груши и яблоки. Али без стеснения сбивает их. Рассовав плоды по карманам и за пазухи, купцы спускаются к морю, долго сидят в тени одинокого дуба, жуют свою добычу.
— Где твой город? — спрашивает Никитин Али, чтобы не молчать.
Али машет рукой вправо и вперед, за крепостную стену, за белые барашки волн.
— А где шемаханский шах живет?
— Или в Баку, или в горах. Сейчас в горах. Еще лето. Во дворце зимой жить будет.
— Зима сурова?
— Вроде вашей осени.
Копылов швыряет обгрызенное яблоко в песок.
— Авось поможет!
— Шах богат! — соглашается Али.
— Нет, не поможет, — настойчиво произносит Никитин. — Нужны мы ему очень!
— Доходы-то у шаха с торговли! — горячо противится Копылов. — Должен поддержать купцов…
Никитин насмешливо и горько улыбается.
Несколько дней проходит в колебаниях от надежды к отчаянию. Папин прислал гроши. Впроголодь на них только жить! Хозяин караван-сарая, пронюхав об этом, больше не зовет купцов к себе, даже тайком уносит тюфяки.
— Черт с ним! Меньше платить придется! — плюет Копылов.
На толстую красную морду Магомеда, обиженно не замечающего русских, противно смотреть.
Но господь с ним, с Магомедом. Вот всесильный повелитель Шемахи, подножие аллаха на земле, шах Фаррух-Ясар удивил почище Магомеда. Правда, выслушав гонца Булат-бека, шах, как рассказывал Юсуф, тотчас послал скорохода к кайтацкому князю Халиль-беку с вестью, что разбившееся где-то возле Тарки судно — русское и шло к нему.
Никитин усмехнулся, слушая этот рассказ. Видно, гонец напутал что-нибудь или шах не понял толком, но выходило, что напирал Фаррух-Ясар наипервейшим образом на везущиеся к нему товары, якобы разграбленные кайтаками. Шах просил купцов освободить и прислать в Дербент, а товар их собрать и отдать, обещая Халиль-беку свою помощь в любом деле.
Халиль-бек купцов отпустил, а насчет товаров ответил прямо, что их и не было, даже пожаловался: прокормить эту ватагу стоило денег, напрасно захватил, один убыток.
Купцов пешими привели в Дербент. Митька Микешин еле доплелся. Он кряхтел, стонал, но сразу пронюхал, что Папин дал денег на прокорм, и стал требовать свою долю.
— Ничего не получишь! — отрезал Никитин. — Все в общем котле.
— Скотина! Спасибо сказал бы, что выручили его! — выругался Копылов.
— И так бы отпустили! — огрызнулся Микешин. — Я вас не просил за меня печаловаться. А боярину пожалюсь, что голодом морите! Спрятали деньги, знаю!
— Ну и ехидна! — сжимая кулаки, процедил Копылов. — Вот если от шаха что получим, то разрази меня гром, когда тебе хоть грош ломаный дам!
Все-таки они жили надеждами на шахскую милость. Для получения ее и поехали купцы с Хасан-беком и Папиным на гору Фит-даг, в летний стан ширванского шаха. Коней удалось выпросить у Хасан-бека. И то, что он дал их, окрыляло: значит, думает, что шах поможет русским.
Тезики остались в Дербенте. Али, разыскавший знакомых купцов, сказал Никитину на прощанье:
— Неделю жду тебя здесь.
Койтул — укрепленное становище шаха — лежал на юго-запад от Дербента. Дорога уходила в горы, минуя виноградники и рощи миндаля. По обеим сторонам ее курчавился плотный орешник, низкий дубняк. Знакомо дрожали осинки, роняли листья-вертуны клены. Попадались леса с огромными дикими яблонями и грушами. Плотный подлесок пестрел желтой и черной алычой, оранжевыми, в кулак, плодами айвы. С треском, с ужасающим шумом взлетали в нем, путаясь в цепких нитях обвойника, напуганные птицы.
Чем выше уходила дорога, тем скучнее делалось вокруг. Копыта коней стучали по голышам пересохших ручьев, топтали сухую траву. Леса сменились кустами, кусты — серыми голыми скалами.
Горы — зеленые, синие, дымчатые — громоздились вокруг, словно хотели отрезать дорогу обратно.
Угрюмый Матвей Рябов подъехал к Никитину. На узкой дороге всадники касались друг друга стременами. Несколько сажен проехали молча.
— Говорил о тебе Папину, — тихо сказал Рябов. — Толковал, что хотел тебя на подмогу за Хвалынь звать.
Никитин не отвечал, разглядывая дорожные камешки.
— И про ладью брошенную толковал, и про схватку… — махнул рукой Рябов. — Слышь, Афанасий, подавайся со мной на Москву. Чего-нибудь придумаем.
— Иль не пойдете дальше? — искоса глянул Никитин на Рябова. — Не будете дороги искать?
— Не велел боярин. Да и самим охоты нету. Какие уж тут дороги! Так и великому князю доведем. Нельзя, мол, за Хвалынь подаваться. Грабят. А за морем, слышь, еще больше неурядиц… Ну, как? На Москву?
— Посмотрю, — неопределенно ответил Никитин. — Подожду, что шах ответит.
…К великому правителю Шемахи купцов не допустили. Боярин Папин взялся передать Фаррух-Ясару написанное русскими гостями челобитье и, верно, передал его, но, прождав ответа целых три дня, купцы остались ни с чем.
Шах велел ответить, что помощи не даст: очень-де купцов много.
Гора Фит-даг с ее башенками, каменной крепостью, садами и шахской стражей сразу стала унылой, гнетущей. Рухнула последняя надежда.
Боярин Папин через Матвея Рябова передал, что вскорости едет обратно. Кто хочет, пусть идет с ним. Матвей Рябов, глядя под ноги Афанасию, говорил:
— Похоже, и у боярина дела плохи. Шах недоволен, что подарков не довезли, сам в ответ ничего не посылает. Видно, не сладился посол с шемаханцами.
Это походило на правду. Шахская челядь глядела на русских с издевкой, близко к крепости не подпускала.
Наступал час расставания. Рябов, Микешин и еще один московский решили ждать Папина. Двое москвичей надумали идти в Шемаху.
Узнав ответ шаха, Копылов разыскал Никитина, ушедшего в горы, и удивился: никитинское лицо было спокойно. Он улыбался, лежа на земле и покусывая травинку.
— Пойдем! — позвал Копылов.
Никитин отрицательно покачал головой, похлопал ладонью по траве:
— Садись… Ну что, погибли вконец, а?
Копылов присел не отвечая.
— Не помог шах. Прав я был.
— Много ль толку от правоты твоей? — возразил Копылов. — Утешает она, что ли?
Выплюнув травинку, Афанасий оглядел удрученного товарища.
— Утешает, — сказал он. — Теперь, по крайности, все кончено, в ноги тыкаться никому не надо.
— Легко тебе так говорить! — с сердцем кинул Серега. — Ты один, как перст. А меня баба и ребята ждут.