Груда насевших тел исчезла. Афанасий утер разбитый рот, сплюнул кровью, поднялся. На исцарапанном лице его плясала злая усмешка: "Что, взяли?"
Асат-хан дал знак:
— Подойди ближе.
Афанасий подошел. Лицо у хана было довольное, словно драка невесть какую радость ему принесла. Смотрел он по-прежнему недобро, но уже с любопытством.
— Ты не трус, — оказал хан. — И аллах не обидел тебя силой. Это хорошо. Позволяю тебе стоять… Если ты можешь стоять.
Афанасий опять сплюнул набежавшую в рот кровь. Не нашелся что сразу ответить, только кивнул.
— А теперь говори правду, — с ухмылкой оглядываясь на угодливо улыбающихся своему бесстрашному хану думных, сказал Асат-хан. — Кто ты и откуда?
— Русский. Из Твери, — скрывая издевку непонятного ответа мирным тоном, ответил Никитин. — А звать меня — Афанасий, сын Никитин.
— Не лги. Ты христианин! — оборвал его хан.
— Верно. Только доносчики твои, хан, худы. Говорят, да не все. А я все выкладываю. Христианин, из русской земли, тверской.
Хан приподнял брови. К его уху склонился седобородый думный, пошептал.
— Эта… земля — где? — спросил хан.
— Да не видать отсюда. За двумя морями. За вашим, Индийским, да за Хвалынью.
Хан оглянулся на своих людей, ему опять пошептали.
— Города свои назови.
— Города? Москва, Нижний, Ростов, Киев, Тверь, Новгород, Углич… Да разве все перечислишь? Земля-то у нас не малая.
— Таких городов нет.
— Есть, хан, такие города. Просто не ведают люди твои про них. Ну, немудрено. И у нас про ваши не слыхали. Так, сказки всякие плетут…
— Про Индию знает весь мир! — оборвал Асат-хан. — А если у вас не знают, то как же ты услыхал?
Окружавшие Асат-хана воздевали руки, заводили глаза: дивились непревзойденному уму повелителя. Афанасий покачал головой.
— Я человек бывалый, походил по свету. Но, видишь, и я всей правды не знал. Мне сказывали — торг в Индии богатый и купцов привечают. Выходит, солгали.
— Не суди раньше срока! — испытующе вглядываясь в Никитина, опять прервал его Асат-хан. — Я тебе не верю. Чем ты докажешь правоту слов своих?
Никитина осенило: "Охранная грамота!"
Сказал:
— Вели, хан, твоим воинам мою суму принести. Фирман[63] тебе покажу.
Хан, казалось, был озадачен.
— Какой фирман?
— От правителей наших русских…
— Принести фирман! — сердито покосился на думных Асат-хан. — Ты что же? Послан сюда?
Никитин подумал: "Соврать? Наплести с три короба? Все равно, ведь, ни беса в русской грамоте не понимают. — Но тут же возразил себе: — Не гоже. Стоило бы обмануть чертей, да своя совесть дороже. Выйдет — испугался".
Он отрицательно мотнул головой.
— Никто не посылал меня. Сам пошел, на свой страх и риск.
— Один, так далеко? — улыбнулся с ехидцей Асат-хан.
— Зачем один? Везде товарищи находились. И в Мазендаране, и в Кашане…
— Ты шел через Персию?
— Да. До Гурмыза. Оттуда — плыл.
— Это мы знаем… Так как же твоя земля называется?
— Русь.
— Русь?.. Кто у вас султан?
— Мой край не мусульманский. На Руси не султаны — князья.
— Но они подчиняются халифу?
— Никому они не подчиняются. Своим умом живут.
— Халиф — наместник пророка!
— А князь — христов.
— Все равно! — назидательно сказал хан. — Халиф есть халиф, ему должны подчиняться все. Ведь у вас правители мусульмане?
— Зачем? — ответил Никитин. — Они у нас свои, русские. Православной, христианской веры.
Хан пожал плечами, советники его иронически улыбались.
— Это так же немыслимо, как лошадь в плуге! — засмеялся Асат-хан.
— А у нас на лошадях и пашут! — спокойно ответил Афанасий. — Это у вас на быках…
Асат-хан рассмеялся, закидывая бороду, сцепив руки на животе. Смеялись советники. Хихикал мальчик. Растянул рот до ушей писец. Оскалила зубы стража.
— Аллах свидетель… Аллах свидетель, что только это… и может… заставить меня… поверить!.. — еле выговорил Асат-хан. — Ну, а воюют… воюют… на коровах, а?
Хохотали все. Хохотали весело, смеясь над этим грязным, избитым, оборванным человеком, с таким серьезным видом говорящим явные глупости. Полоумный он или шут?
Мальчик-толстячок сделал пальцами рога, замычал, эта разобрало всех еще пуще.
Афанасий стоял спокойно, разглядывая гогочущих людей. Ну и олухи, прости господи! Чего ржут?
Наконец Асат-хан немного успокоился.
— Хорошо, — сказал он. — Хорошо. Пусть у вас пашут на конях. А дыни у вас растут не на деревьях?
— Нет. Дыни у нас не растут совсем, — ответил Афанасий. — Холодно у нас для них. Всякому растению свое нужно. При наших зимах ни арбуз, ни дыня не вынесут.
— Какие же это зимы?
— А вот когда снег идет, в шкуры звериные люди с головой укутываются, печи топят ежедень…
— Печи?
— Ну, очаг такой в доме складывают, греются возле него.
И опять все рассмеялись. Где слыхано дома нагревать? Куда тогда человеку от жары деваться?
— Удивительная, удивительная у вас земля! — произнес Асат-хан. — Все наоборот… Мужчины у вас не рожают ли?
— Ну, нет! — сказал Афанасий. — Вот у мусульман, слыхал я, грех такой случается, что мужика вместо жены держат. У нас за это убили бы.
Внезапно на площадке стало тихо. Асат-хан еще улыбался, но лица кой у кого из думных вытянулись, глаза забегали.
"Ох, кажись, на больную мозоль я им наступил! — подумал Афанасий. Пронеси, господи!"
На счастье, послышался цокот копыт, люди в беседке неестественно оживились. Прискакал воин, посланный за сумой.
Суму кинули Афанасию.
— Покажи фирман, — холодно оказал Асат-хан.
Афанасий порылся в барахлишке, достал из-под грязного исподнего бережно завернутую в холстинку, но уже изрядно потертую грамоту московского наместника князя Александра, протянул хану.
— Вот.
Грамоту принял писец, повертел, повернул вверх ногами, озадаченно сморщился.
— Дай сюда! — раздраженно прикрикнул Асат-хан.
Но и он только пялился на бумагу, как баран на новые ворота.
— Что же здесь написано? — недовольно спросил хан. — Что это за письмо?
— Письмо славянское, уставное, — объяснил Афанасий. — А написано ко всем князьям, мурзам, ханам, бекам, чтобы мне торговать не мешали, обид не чинили. И имя мое указано: Афанасий Никитин. Вон печать стоит. А дал грамоту русский князь.
Хан медленно скомкал грамоту, бросил к ногам Никитина.
— Выдумать можно многое. Не верю тебе. Не знаю ни твоей земли, ни твоих князей и знать их не хочу. Но ты сам признался, что ты христианин. Так?
— Так.
— Ты знаешь законы страны?
— Не знаю, хан.
— Все равно. Незнание закона — не оправдание. Должен был знать. А закон говорит: каждый неверный, если он ступил на землю султаната, должен принять веру пророка. Иначе его берут в рабство и обращают в ислам силой. Ты хорошо слышал?
— Помилуй, хан…
— Молчи. Ты слишком смел и дерзок, чтоб мы захотели лишиться такого человека. Мы любим смелых людей. Вот тебе мое слово: или примешь нашу веру, получишь жеребца и тысячу золотых, или будешь обращен силой, простишься с конем и станешь моим рабом, пока кто-нибудь за тебя тысячу золотых выкупа не даст. Смелые рабы мне тоже нужны. Понял?
— Шутишь, хан… — побледнев, но еще пытаясь улыбнуться, сказал Никитин. — Кто же за меня заплатит? Нет… За что же так? Ну, нельзя торговать — отдай коня, я уйду…
— Здесь не рынок и с тобой не торгуются! — отрезал Асат-хан. — Я все сказал. Эй, уведите неверного! Коня на конюшню. А за купцом следить… Слушай, ты, христианин… Четыре дня тебе сроку на размышление. В день поминовения пророка ты дашь мне ответ. Иди!
Страшные это были дни. Казалось, не успевает солнце взойти, как уже начинает клониться к закату. И что еще страшнее — этого никто не замечает. И все — прежнее. И холмы за городом, и грязь на дворе, и житейские разговоры вокруг.
Афанасий держался. Расспрашивал о стране, обедал в обычные часы, беседовал о погоде с Хасаном. Но ясно понимал, что положение его безнадежно. За ним следят. Бежать нельзя, да и не имеет смысла. Без денег и товара в чужой стране он погибнет.
А перейти в ислам — значит, отречься от родительской веры, не видать Олены, не сметь поглядеть в глаза дружку Сереге Копылову. Пакостник Микешин и тот плюнуть на тебя сможет. Отворотятся все до единого. Навсегда надо оставить мысль о возвращении на Русь. Для чего же ему тогда свой достаток и живот сохранять? Для кого жить? Чем жить? Оставалось одно — сопротивляться хану, и коли уж дойдет до последней беды, то подороже продать свою жизнь…
И вот истекает третий день. Завтра надо давать ответ Асат-хану. Завтра все решится.
…Афанасий, Музаффар и Хасан сидели в полутемной каморе подворья за трапезой. Дождь шумел. Слышались голоса соседей. Где-то за стенами, далеко, стонала вина[64] и тонкий голосок бродячей певицы жаловался на судьбу. Трапеза была обильная, стояло на скатерти и вино в лазоревом, с черными птицами на боках кувшине. Но его никто не пил.
— Все же надо бежать! — отрывисто оказал туркмен.
— Куда? С чем? Да и не убежишь, поймают…
— У ворот стоит воин, — вздохнул Хасан.
— Покориться? — яростно оскалил зубы Музаффар.
— Тише.
— А что тише, ходжа? Все равно. Но если ты не хочешь принять нашей веры — это твое дело! — тогда беги! Воина убьем, всех порежу, кто помешает. Музаффар добро помнит, хорошего человека ценит, голову за него отдаст!
— Нет, Музаффар, этого я не хочу.
Музаффар ударил себя в грудь:
— Меня мать учила: оставь добрую память в сердце друга и если сумеешь все грехи аллах простит. А не сумеешь — ничем одного этого греха не искупишь. Вон, гони Хасана, а меня не трогай. Никуда не пойду.
— Почему я должен уйти? — отозвался Хасан. — Я должен тут быть. Я раб. Я не могу от господина уйти.
— Завтра и я рабом стану, — тихо сказал Никитин.