Осунувшийся, темный от мрачных дум, он сидел, уставясь в пол. Не в первый раз за эти проклятые три дня заходил похожий разговор. Музаффар и Хасан приняли его беду как свою.
Никитину пришла горькая мысль: "Не случись такого лиха, не узнал бы, что хорошие люди они".
— Ладно. Видно, беды не миновать! — сказал он вслух и потянулся к кувшину. — Только не обратит меня хан в ислам. Не дождется, чтоб русский за барыш от своей веры отрекся. Не на таких напал… А на прощанье — выпьем зелья заморского. Подымайте кружки, ребята! За хороших людей пью, за Русь пью!
Он залпом осушил кружку. Музаффар и Хасан медлили переглядываясь.
Афанасий подметил это, засмеялся:
— Ну, чего медлите? Пейте! Не бойтесь за меня, пейте! Все хорошо будет!
Теперь, когда он окончательно уверился в безысходности своего положения и принял ясное решение, ему стало легко и просто.
— Спою я вам песню, — поднялся на ноги Афанасий. — Нашу, русскую. Любил я ее…
Выждал миг, вздохнул глубоко и громко, сильно запел, покрывая шум дождя, тихий рокот вины и шумы подворья:
Вылетал сокол над Волгой-рекой,
Над Волгой-рекой, кипучей водой!
"Эх, тут бы подхватить надо!"
По поднебесью плыл, по синему плыл,
Над лебедушкой, над молодой кружил!
…Стражник у ворот, толковавший со служанкой, навострил уши. Заглохла вина. Оборвался голосок певицы. Недоуменно пожали плечами, глядя друг на друга, два мусульманина, рядившиеся о партии шелка. Все догадались — поет этот странный чужеземец, христианин, который попал в беду.
А русская песня крепла, набирала высоту, как птица, задорная, вольная, смелая.
И когда замер последний звук ее, долго еще стояла на подворье странная тишина, словно боялись люди нарушить торжественную святость минуты, которую ощутил каждый. Только дождь шумел и шумел, ровный, настойчивый.
…Музаффар и Хасан улеглись у двери. Никитин развязал суму, стал перекладывать вещи. Отложил чистое белье — завтра наденет. Перелистал тетрадь с записями о дороге. Решил — отдаст Музаффару: если он, когда вернется в Ормуз, увидит христианский люд — передаст. Все польза людям. Приложил к тетради и скомканную ханом грамоту. Чтоб убедительней было.
Кусок полотна для портянок, два старых, но крепких ремня — всегда нужную в дороге вещь, чернильницу медную, моток ниток, иглу отложил за ненадобностью в особую кучку.
С самого низу достал заветный сверток: крест нательный, надетый когда-то материнскою рукой, Оленин науз и иконку Ивана.
Поцеловал крест, надел на шею. Поверх — науз. Поставил на колени икону, вгляделся в милое лицо любушки.
Оленины глаза смотрели скорбно, рот трогала грустная складка. Она словно укоряла Афанасия и печаловалась о нем.
— Олена! — оказал он. — Погиб я, Олена… Вот уж теперь вправду не вернусь. Эх!.. Не видали мы доли с тобой. Видно, простому человеку и в Индии счастья нет!
Всю ночь он молился, вспоминал Марью, Иону, Василия Кашина. Мать и отец, как живые, предстали его взору. Потом почему-то горящее Княтино, рыжий мужик, товарищи по ладье…
Он всех вспомнил, у всех попросил прощенья и всем все простил.
Ночь летела за оконцем душная, чужая, беспощадная. Музаффар и Хасан спали или делали вид, что спят. Он сидел и ждал, почерневший, сосредоточенный, одинокий.
— Отродье шайтана!
— Ублюдок!
— Ты кончишь жизнь на колу!
— Закрой свою зловонную пасть!
Голоса были так громки и так знакомы, что Афанасий услышал их сразу. Он вздрогнул. Значит, он все же задремал.
Сквозь оконце падал золотой сноп. Где-то кашляли сонным, утренним кашлем. На дворе мычали быки. Кто-то пробежал, звонко щелкая босыми ступнями по глиняному полу. Слышался женский смех.
Он вскочил и, запахивая халат, быстро пошел к двери. Сердце стучало. Он боялся поверить ушам.
Навстречу влетел радостный Хасан:
— Ходжа… Ходжа…
Но в коридорчике уже явственно слышался голос хазиначи Мухаммеда:
— Где же он?
— Тут я! Тут! — крикнул Никитин, раскидывая руки, и в следующую минуту уже обнимал перса…
— Так, — молвил хазиначи, выслушав сбивчивый рассказ Афанасия. — Так, так… Я догадывался, что ты не мусульманин.
Заметив у дверей Музаффара и Хасана, перс повел бровями:
— Подите прочь. Хасан, вина… Итак, хан отнял у тебя жеребца?
— Да, — сказал Афанасий. — Отнял. Велел в вашу веру перейти. Обещал тысячу золотых.
— Какая же тебе нужна помощь? Ты просто удачливый человек.
— В чужую веру я не пойду! — свел брови Никитин. — А коня хочу вернуть.
— А почему не перейти? — пожал толстыми плечами Мухаммед. — Выгодно! Уж если пришел сюда, то прими закон.
— Я сюда не на век пришел. Посмотрю и уйду обратно.
— Обратно? Зачем?
— На родину.
— Кто у тебя там? Мать, отец, жены, дети?
— Никого.
— Значит, дом, слуги, земля?
— Теперь, пожалуй, и дома нет. За долги отняли.
— Странно! — разглядывая Никитина, произнес хазиначи. — Так какой же шайтан несет тебя обратно?.. Родина у человека там, где ему хорошо. А здесь тебе хорошо будет. Богатым станешь, гарем заведешь, рабов купишь.
— Нет! — покачал головой Никитин. — Родина там, где твой народ живет. Ты здесь вырос, тебе тут нравится, а меня на Русь тянет.
— Ну, я-то как раз не тут вырос, а в Багдаде. Но меня туда не влечет что-то… Ты живешь нелепыми чувствами, Юсуф. Народ, обычаи, чужбина… Привыкнешь к Индии, чем тут плохо?
— Тем и плохо, что не своя земля.
— Сделай ее своей! Земля принадлежит тому, кто богат!
— Хазиначи, родину не купишь. Оставь. Ты что, боишься к хану идти?
Мухаммед сделал обиженное лицо.
— Я хочу тебе добра. Я знаю: ты шел за тридевять земель, мучился, столько перенес, а тут во имя пустых слов отказаться от своего счастья хочешь. Ты храбр, силен… Таких людей у нас ценят. Мой совет — прими закон. Ну, а если не хочешь…
Никитин, не спускавший с хазиначи острых глаз, подхватил:
— Не хочу. Закон принять — путь отрезать. Кто я тогда буду? Не русский, не хорасанец, не индиец. Ты лучше сходи к Асат-хану.
— Тебя уговаривать — все равно, что из камня воду выжимать. Как хочешь… Значит, ты русский, христианин. О чем же ты говорил с ханом?
Никитин пересказал разговор во дворце. Мухаммед слушал внимательно, часто вскидывая глаза.
— Понимаю. Асат-хан любит коней, — наконец произнес хазиначи. — Однажды он за аравийскую кобылу отдал пятьдесят девочек-наложниц. Ты хочешь получить коня? Может быть, ты его и получишь.
— А как?
— Я попытаюсь поговорить с Асат-ханом.
— Слугой твоим буду!
— Хм… Не надо! Я побаиваюсь честных слуг! — криво усмехнулся Мухаммед. — А теперь давай есть. Я голоден. И расскажи про Русь. Мне интересно…
— Господи! Лучше ты расскажи, как ехал. Ведь дожди! Чудо истинное появление твое!
— Я ехал, ибо меня вели дела. Везу важные вести малик-ат-туджару Махмуду Гавану. Но что я? Вот как ты из Руси сюда добрался?! Я слышал, у вас дикари живут…
— Да вот добрался на свою голову. Тоже всякого наслушался. А пока, гляжу, товара на Русь нету. Золото и у вас на земле не валяется, а остальное дешевле в Персии купить.
— Ну, ну! — возразил Мухаммед. — Ты еще не дошел до сердца Индии. Ты еще изменишь свое мнение.
— Да стоит ли идти? Здесь и то чуть не пропал.
— Ничего, ничего. Все уладим. Рассказывай же про Русь. Говорят, у вас много мехов.
— Есть.
— Какие?
— Да какие хочешь. Соболь, горностай…
— И почем?
— Соболишек за топоры берем.
— Как это — за топоры?
— А сколько шкурок в отверстие для топорища пролезет, столько охотники и отдают за топор.
— Сказка!
— Нет, правда.
— Это же… это же… Да ты знаешь, сколько дают за одну шкурку соболя у нас?
— Нет. Десяток золотых, два?
— Три, четыре тысячи, — почти прошептал Мухаммед. — Слышишь, Юсуф? Четыре тысячи! Ведь это, выходит, если привезти сотню шкурок… Аллах с тобой! Не может быть, чтоб у вас так дешево соболь шел!
— Ну, чего… У нас любой добрый купец шубу на соболях носит.
Мухаммед забыл о трапезе, схватился за чалму:
— Простой купец! Да у нас только султан может позволить себе такую безумную роскошь!.. А горностай? Дорог?
— Раза в три дешевле.
Мухаммед почти стонал:
— И ты не привез мехов!
— Вез, да пограбили меня.
— Ах, нечестивцы, разбойники, ублюдки!
Никитин усмехнулся:
— Меня ведь мусульмане пограбили.
— А, все равно! — с отчаянием махнул рукой хазиначи.
— Зато у нас камней нет, — сообщил Никитин.
— Ну, а дороги? На соболей считай!
— Да ведь трудно счесть… А так, за один хороший камень — за алмаз шкурок двести дадут.
Хазиначи Мухаммед больше не мог усидеть. Он вскочил, заходил по каморе.
— Асат-хан хороший воин, но он глуп! — сердито кидал он на ходу. — Это рубака, а не правитель! Да, не правитель. Суётся, куда не следует…
— Сегодня мой срок! — напомнил Афанасий.
Мухаммед, не видя, посмотрел на Никитина, потом сообразил, о чем идет речь.
— Сиди здесь, — сказал он. — Я сейчас же еду к Асат-хану. Не посмеет он теснить тебя. Эй вы, Хасан, Гафур, коня!.. Не посмеет!.. Я малик-ат-туджаром ему грозить буду! Султаном! Я…
Хазиначи Мухаммед, разгоряченный, разволновавшийся, уехал.
Афанасий вышел во двор посмотреть вслед. Воин у ворот неуверенно переступил с ноги на ногу, приложил руку к груди, поклонился. Хозяин подворья зацвел улыбкой.
Хасан в каморе убирал остатки трапезы.
— Не надо! — остановил его Никитин. — Давай есть будем. Музаффара кликни.
Хасан согнул спину:
— Музаффар ушел, ходжа.
— Куда?
— Пошел в крепость, в войско наниматься.
— Так… Ну, вдвоем поедим.
Но Хасан все стоял у двери.
— Ты что? — спросил Никитин.
— Посмею ли я, ходжа, сесть рядом с тобой? Хазиначи…
Никитин встал, взял раба за руку, подвел к ковру, заставил сесть.
— Хазиначи из головы выкинь! — сердито сказал он. — Вместе горе с тобой делили, вместе и радость надо делить.