"Ну, все равно допытаюсь!" — волнуясь, думал Никитин.
Он с уважением посматривал на мохнатых зверей, ничуть не боявшихся человека.
Заметил такие же взгляды Ахмата.
— Не шути! — серьезно ответил тот. — Обезьяны знают, где стоят заросшие джунглями храмы с сокровищами. Говорят, они могут провести туда и человека…
Купец явно верил в то, что говорил.
В двух переходах от Бидара, на ночлеге, Афанасий долго не мог уснуть. В покоях дхарма-сала было душно, кто-то раздражающе храпел, кусали блохи. Никитин неслышно вышел на улицу. Ночь стояла лунная, светлая. Он присел на камень в косой, черной тени конюшни. За плетеными стенами вздыхали, переступали кони. Пахло мочой, теплым навозом.
На Руси приближался декабрь. Там зима, бобровые шапки снега на столбах и перильцах, валенки скрипят по морозу… Марья, поди, за упокой свечу поставила. Знать бы, что Кашин сделал с домом?.. А Оленушка-то уже выдана небось. Да. Некому его ждать. А он вернется. Разбогатеет и вернется.
Еще через день караван вошел в Бидар. Никитин проник туда, куда не ходил до него ни один европеец.
— Рам, Рам, Рам ре Рам![67]
— Я сам видел!
— Камнями ее бейте!
Никитин приподнял голову, прислушиваясь к шуму на улице. Только прилег вздремнуть — на тебе! Но шум приближался, его взяло любопытство, и он вышел на голоса.
Мимо подворья волокли молодую бабенку с растрепавшейся косой, в рваной одежде, с окаменевшим лицом.
— Что это? — спросил Афанасий у Хасана.
Тот уже успел откуда-то выведать: бабенка варила зелья, отравила какого-то господаря. Вот схватили, волокут на суд.
Никитин покачал головой.
Всего два дня назад прошел он в кирпичные ворота Бидара, а уже столько навиделся, хоть беги. Про сам город худого нельзя было сказать. Стены добрые, дома все с садами, базар большой, частью крытый. Целые улицы обсажены пальмами, тисом. По белым заборам вьются растения с яркими цветами. В восточной части города — крепость. Тяжелые, мрачные бастионы, отвесные стены глядятся в ров, где на темной воде неподвижно лежат крупные белые лилии. Через ров — каменный узкий мост. В крепость нужно проходить сквозь трое ворот. Везде стража и писцы-кафиры. В крепость пускают только мусульман. Лишь по огромным пестрым куполам мавзолеев, по виднеющимся над стеной крепости павильонам и галерейкам дворцов можно догадаться, какое там, внутри, великолепие. Там живет султан Мухаммед-шах. Там. палаты ныне воюющего везира Махмуда Гавана. Там жилье других вельмож.
Дом хазиначи не в крепости, в городе. Но и такой дом князю под стать! Строен в два яруса, над внутренним двором-садом — гульбища. В саду большой пруд. В пруд набиты сваи. На сваи наложены ветки и земля, на этой земле разрослись розы и жасмин. В зеленой воде, где медленно плавают стайки рыб и черепахи, колышутся цветы лотоса. Прохладно в доме, полном утвари, дурманен запах в саду. А захочешь искупаться — в двух мраморных бассейнах всегда холодная проточная вода, подающаяся по бамбуковым трубам из глубокого колодца…
Что говорить! Град велик и чуден!
Пожалуй, останься Афанасий жить в доме Мухаммеда, не пришлось бы ему теперь бранить Бидар
Но, повидав богатые хоромы хазиначи, Афанасий, к удивлению Хасана и слуг перса, которые не знали, как угодить другу своего хозяина, решил уйти на подворье. Не по себе ему было как-то жить в чужом доме, без владельца.
Тут все и началось. Бродя по базару, разглядывая алые, зеленые, оранжевые шелка и камни, чеканную посуду, оружие, выложенные серебром по черному камню безделушки, украшения, вдруг почуял, как ослабел кожаный пояс с деньгами. Еле успел ухватиться за него. Сзади дернули. Он живо оборотился. Какой-то ворюга нырнул под тележку с баклажанами. Сбоку Афанасия толкнули. Глянул вбок, толкнули в спину. Сдернул пояс, наддал плечом, швырнул окружавших в стороны, выскочил на свободу.
— Ах, тати проклятые!
Свернул пояс, спрятал за пазуху, стал выбираться из толпы, привязалась старая ведьма, седая, с ехидным, подмигивающим глазом, бормоча, стала звать к дочке:
— Такой цветок достоин султана! — Дергала за рукав, не отставала. Хорош, наверное, был цветок у этой кочерыжки обглоданной!
Отвязался от сводницы, разыскал лавчонку с украшениями, спросил камни. Сивобородый, гнилозубый басурманин с великими предосторожностями повел в темноватую клеть, из кованого сундука достал деревянный ларец:
— Алмазы! Самые крупные!
Думал, что на дурака напал! Стекляшки всучить хотел!
Обозлился на гнилозубого, ушел.
А сегодня вон какое происшествие. Отравительницу изловили!
Хасан рассказал: старая жена господаря приревновала его к молодой, хотела приворотным зельем мужа опоить, нашла чародейку, дала ей золота, получила пузырек со снадобьем. Но то ли чародейка обмишулилась, то ли ревнивица мужу сверх меры в питье тайной жидкости плесканула, но муж в одночасье околел.
Ну Бидар! Ну город! Ну и женки в нем!
В это время откуда-то вывернулся попутчик, необязательный человек Ахмат.
— Салам!
— Салам! Продал коня, ходжа?
— Продашь у вас! Жулье цены сбивает!
— А на базар Аладдинов едешь?
— Куда это?
— Двенадцать ковов[68] от Бидара. В память шейха Аладдина каждый год большой праздник и торг там. Коней тысячи пригоняют. Пойдешь?
— Не знаю…
Исчез Ахмат, растворился в городе, блеснув зубами и синеватыми белками выпуклых глаз.
Улочка перед подворьем узкая. В конце ее видна площадь Гаванки-Чаук перекресток Гавана. Над площадью купаются в солнце золотые купола, островерхие башни почти достроенной медресе. Медресе строит в подарок городу все тот же Махмуд Гаван. Уже и книги для нее собрал — три тысячи рукописей редких.
Над площадью строительная пыль, оттуда слышен рев верблюдов. Недавно они прошествовали мимо, груженные тяжелыми мраморными плитами.
Прошла, семеня, укутанная чадрой женщина. Повернула голову, оглядела.
Толкает тележку с барахлом индус без чалмы. Тележка тяжелая. Индус потный, заморенный.
Возникли на углу три толстые фигуры. Машут руками, галдят. Донесло обрывки фраз:
-.. и за десять локтей…
— …чесуча — дорого!.. никакой не шелк…
Торгуют, видно.
Чужд город, непонятен, пугает бесстыжестью лиходеев, и даже прохлада, веющая из садов, не успокаивает.
— Хасан! А что, если поехать к Аладдину? Продам я там перец и гвоздику?
— Продашь, ходжа.
— А увидим что-нибудь?
— О! Туда купцы со всей Индии приходят. Многое увидишь.
— Скоро праздник начнется?
— Послезавтра.
— Выходит, на покров святой богородицы. Ну, что ты смотришь? Богородица — мать Христа, дева Мария. Должен знать
— Я знаю. В коране сказано о Христе.
— Сказано!.. Он один пророк и был. Это вы зачем-то Магомета приплели.
— Если был один пророк, ходжа, почему было не появиться второму?
— Все вы это говорите… Ну, будет. Собирайся, поедем к Аладдину вашему.
— Хазиначи не ждем?
— Когда он приедет? А конь мне уже в сто рублёв стал. Рубль — русский динар. Ясно? Пора продавать.
— Сегодня едем?
— А что, у тебя поклажи много? Не знаешь, куда уложить?
— Нет… но уже за полдень!
— В деревне блохи злее?
Хасан рассмеялся:
— Ты скорый человек, ходжа! Твоя воля — закон мне. Едем.
Пока Хасан выводил жеребца, Никитин вытащил тючки с пряностями, остановился, поджидая раба.
Его воля — закон. Грех великий с Хасаном! Сказал ему: "Свободен ты!" так Хасан растерялся, не понял сначала, потом стал просить: "Не надо!"
А если разобраться, то верно: куда вольному Хасану податься? В войско? В слуги? В войске — жизнью рискуй, слуг никому не надо за плату: вон на рынке всегда рабы есть. Так куда? Ни родни у Хасана, ни угла своего. Всю жизнь обречен чьей-то тенью ходить. Жалко человека.
Так и остается Хасан по сей день при Никитине. И хоть видит Афанасий старается его раб есть поменьше, и хоть мучает Афанасия эта своеобразная забота о его кармане, но деньги-то текут, текут…
— Давай, давай коня!.. Тпррр, черт. Ишь, гладкий, не нравится кладь везти?. Ништо, потер-р-рпишь, скотина безрогая… Не тычь мордой-то, не тычь… Балованный. Вот продам, так под ханскими задами еще тяжелей будет. Н-да, брат. И никуда не денешься. Да. Ханы уж на что сядут — сами не слезут. Вот и привыкай… Ну, Хасан, с богом!
Никитин снова шагал по индийской земле, неутомимый и настойчивый, внимательный и настороженный.
Начинался сентябрь. Еще перепадают в эту пору дожди, еще душно, но уже приближается благословенная холодная пора, близок декабрь с его ясным небом и легким ветром, дающим отдых после трудных месяцев жары и дождя.
Глядя на деканские пейзажи, он думал о том, что напоминают они, пожалуй, степь, и ласково улыбался здешним огромным тополям, словно родным.
На полях уже стояла высокая пшеничка, нежной блеклой зеленью отливала конопля, щетинилось просо, покачивала туго запеленатыми початками высокая кукуруза.
Он глядел и думал: "Одна земля, одно едим, об одном небось и печаль что у русского мужика, что у индийского: как бы не засуха, как бы уродили поля побольше…"
В одном селении увидел: индийский мужик возится над сохой, прилаживает ручку. Остановил коня и, к удивлению Хасана, стал помогать совсем оробевшему поначалу мужику. Наладил соху, присел. Достал листья бетеля,[69] протянул ему. Тот взял, стал что-то спрашивать, объяснять. Они друг друга не поняли. Но индиец еще долго стоял и, загородившись от солнца грубой, с набившейся в трещинки кожи грязью рукой, провожал Афанасия немного удивленным, теплым взглядом.
А Никитину почему-то взгрустнулось…
Огромное пространство вытоптанной людьми и животными земли гудело, колыхалось, пестрело белыми, синими, желтыми шатрами, поднимало в яркое небо серые хвосты кизячного дыма.