Марья молча сидела на стольце, подперев щеку испачканным в печной саже кулаком.
Никитин быстро поглядел на нее, положил ложку и договорил:
— Ну-к, а если… Тогда службу в Миколинском закажешь. Много-то не траться, но рубль положи. Отдельно дам на это.
Марья заплакала, утираясь концами головного платка:
— Неспокойно… И сон дурной.
— Не плачь, Марьюшка.
Никитин поднялся, с неожиданной нежностью прикоснулся к плечу старой.
— И что все сговорились будто? Аграфена Кашина вон тоже беды чует.
— Провалилась бы эта Аграфена! Не баба, собака злющая!
— Да что тебе Аграфена! Вот, дай срок, вернусь, в соболью шубу тебя наряжу, поднизи жемчужные оденешь! Лопнет от зависти Аграфена, на тебя глядючи!
— Не шути ты, сокол мой! Где уж мне женчуг носить. А неладно, в дорогу собираясь, про обратный путь баить! Помолчал бы!
— Ну, ин ладно, молчу… Дай-кось сундучок глянем. Не забыто ль что?
Но переворошить сундучок не удалось. В дверь стукнули, показалось желтое лицо Микешина.
— Дома что ль?
Никитин сам подбирал друзей в плавание. Взял такого же, как и сам, неудачника Копылова, бронника Илью Козлова, впервые решившего попытать счастья в торговле, молодого Иванку Лапшева, за которого просил отец. Не Кашин — не плыть бы Микешину, которого Афанасий недолюбливал за длинный язык.
Вот и теперь Митька принес новость. Едва успев усесться, ощерился:
— У Кашина-то… Хе-хе-хе! За мукой я ездил к нему… хе… переполох. Прямо пожар, пожар. С ног сбились…
— Ну, чего? — рассеянно отозвался Никитин, думая о том, как не вовремя принесло купца.
Микешин перегнулся через стол, зашептал:
— Олена-то одна поутру со двора сошла… Ей-богу… Хе-хе! Вот те и первая невеста!.. До сей поры не сыскали. Недоглядел Василий! Хе-хе!
— Врешь! — резко перебил Никитин.
Микешин с любопытством уставился на него, даже позабыв обидеться:
— Крест святой… А ты-то… Ты-то? Тебе-то что? Что ты ей, сват аль брат?
Никитин уже вспомнил, кто перед ним, ответил спокойно:
— Хозяйская дочь — не чужая.
Микешин залился смешком:
— Эва! Нашел родню!.. Нет, Василий-то, Василий-то, поди, бесится!
Никитину хотелось стукнуть Митьку по голове, вогнать его, как гвоздь, в землю, чтоб не слышать поганого смеха.
— Чужой беде не радуйся, Митька! — поджала губы Марья. — Гляди, своя придет!
Никитин повел бровями, взялся за кафтан.
— Ладно. Неколи байки слушать, пошли…
— А не рано?
— Впору.
До кашинского дома было недалеко: пройти Вознесенскую, свернуть влево, по Крепостной, и подняться Пристенным переулком. Никитин старался идти спокойно, хотя готов был бежать, чтоб только поскорее узнать — где Олена? Он не слушал Микешина, крутившегося в ногах, как сор, лихорадочно строил догадку за догадкой. Может, у подружки или в церкви дальней? Или на базаре лентами голову ей закружило?
На Крепостной пристал Копылов.
— Не гавкай! — обрезал он Микешина.
Входя в ворота Кашиных, Никитин услышал визг Аграфены и разобрал испуганный голос Олены. От сердца у него отлегло. Дома!
— Ну, соврал? — тихо спросил Копылов у Митьки.
— А орут-то! — ехидно ответил тот.
Кашин встретил купцов на крыльце, косо глянул на Никитина, кашлянул:
— Заходите, пока остальные придут.
Вошли в гридницу, уселись.
— Ну, что ладья? — глядя на никитинские сапоги, спросил Кашин. Опробовал?
Никитин с недоумением заметил, что Василий, похоже, сердит на него.
Он пожал плечами:
— Спробовал. Ходка…
— Куда, плавал?
— Вверх… До зеленого яра.
— И домой успел уже? — поднял глаза Кашин, — Быстро… А мастеровые где?
— Расплатился. Пошли.
Кашин помолчал, выпятив нижнюю губу и потеребив бороду. Нет, Никитин, кажется, не врал. Мастеровых-то Кашин знал, каждое слово мог проверить… А тут еще Микешин добавил, что видал ладью и с Никитиным шел. Нет, Никитин ни при чем. Куда ж эту шалую носило? Иль, верно, в церковь, а кикимора зазря переполох подняла?
Кашин испытующе оглядел купцов. По вороватому взгляду Микешина понял знают. И крик слышать могли. О господи! Злоба на дуру жену поднялась в старом купце, как пена в горшке.
— Аграфена! — рявкнул он. — Меду принеси! Иль мозги отшибло?
Василий Кашин был сметлив и решителен. Сообразил: домашние рта не раскроют, а этим завтра плыть, стало быть, они только нынче опасны. Ну, он их не выпустит. Так употчует — своего имени не выговорят. А пока надо сделать вид, что не случилось ничего. И Олену вечером к гостям вывести. Ништо. Не сбежит. Он сам разлил мед в ендовы.
— Ну-ко, прежде чем ко детинцу идти…
Вскоре подошли Лаптевы, пришел бронник Козлов.
— Пора! — сказал Никитин. — Мед не уйдет!
— Аграфена, шапку! — крикнул Кашин.
Близился вечер. С базарной площади уехали последние возы, уползли калеки и юродивые. Одни воробьи да вороны прыгали по ворохам соломы, по навозным кучам, подбирали рассыпанное зерно. Позакрывались и лавки. На Волге, возле судов, остались только сторожа. Всяк спешил поближе к дому. На воротах и на башнях крепости сменились караулы.
К концу дня посвежело. Холодный, грустный закат таял в бледнеющем облачном небе. Купы ивняка, одинокие березы возле заборов сиро шелестели под вечерним ветерком. Отъезжавшие купцы сидели в гриднице у Кашина, за длинным столом, пили за добрую дорогу, за удачу в делах.
Кашин был доволен. Все шло, как он задумал. В приказной избе подмигнул знакомым дьякам, раскошелился, и оказалось — охранная грамота второй день готова. Ее вмиг сыскали.
Прямо из кремля он затащил всех к себе. Один Никитин не поддался — ушел на погост, к материнской могиле. Но Никитин не таков, чтоб о чужом сраме нашептывать. Да и он вскорости пришел.
Кашин потчевал гостей от полного сердца. Разошелся вовсю: смеялся, покашливая, шуткам, хлопал по плечу старого Лаптева.
Афанасий ел и пил мало. Аграфена и Олена, поднеся гостям по обычаю первые чарки, ушли до его прихода. Ему обидно было, что не повидал на прощанье Олену. Тревожил и слух о ней. Ну-ко, вправду нашла кого-то по сердцу? А почему б и не найти? Какие у него права на нее? Улыбалась ему, краснела? А может, помнилось сие? Что в нем завидного? Не молод, вон как Иванка Лапшев, не богат… Кашин окликнул его:
— Чего не пьешь? Фряжское[21] вино-то!
Никитин пригубил чару. Старый Лапшев подсел к нему. Он был давний приятель отца.
— Вот так-то, Афанасий, — наклонился Лапшев к Никитину, — во время оно ты у нас меньшим ходил, а ныне сына на тебя отпускаю. Следи за ним…
— Покоен будь, услежу.
— Мать сокрушается больно. Помнишь, чать, как твоя плакала? Бабьи страхи! Парень-то у меня молодец, а?
— Хорош! — улыбнулся Никитин, посмотрев в сторону русого голубоглазого Ивана.
Старый Лапшев почесал переносицу, мотнул бородой:
— Хорош, да дурь молодая есть… Ты за Иваном-то особо смотри, в торге помоги. Он с чудинкой у меня вышел.
Никитин только собрался спросить, чем плох Иван, как на дальнем конце стола послышался шум. Старый Лапшев так и подался туда.
В распахнутом кафтане, перегнувшись через ендовы и кубки к Микешину, Серега Копылов протягивал широкую в мозолях руку.
— Вот она, матушка! — кричал он. — Она меня кормит! Она! Я на чужом горбу не ездил, как ты, не плутовал! И зад боярский не лизал!
Соседи стали осаживать Копылова. Тот отмахнулся от них, продолжал наседать на съежившегося Микешина.
— Ты мне князем и боярами в глаза не тычь! Знаем мы бояр-то! Видали!
Из-за чего вспыхнула ссора, Никитин не знал, но понимал, что уж если Копылов помянул бояр, то его легко не остановишь. Прошлой зимой, когда шел Копылов из Москвы с товарами, на него напал боярин Колок с людьми, отнял весь груз, прибил, да еще и пригрозил: "Пойдешь жаловаться — хуже будет!" Копылов разорился дочиста, остался с женой и тремя малыми ребятами в пустом доме. В сорок лет ему надо было начинать все сызнова.
А Копылов, побагровев, все шумел:
— Москву поносишь? А ты ее видал, Москву-то? В ней Иван твердой рукой порядок наводит! Там свои своих не грабят, нет! И рынок московский стал — не нашему чета! Мимо нас гости-то заморские идут! В Москве всему миру встреча! А мы — так, с боку припеку. Вот, дай срок, запрут московской ратью Волгу внизу, так в петлю полезешь! В Новгород, что ль, сунешься? Посадским свой карман дороже. Они из-за нас с Москвой в ссору не полезут! Иль Литве поклониться захотел? Нехристям? Православных продать?!
— За хулу на князя нашего… — начал было Микешин.
— А! — загремел Копылов. — Затявкал! Беги, доноси! А я верно говорю. От бояр, от распрь ихних жизни нету! Вроде все вокруг русские живем, одному богу молимся, а за грибами пойти из города — и то далеко не уйдешь: в чужую землю впорешься. Одними мытами намучаешься, пока едешь! Вроде ты басурманин какой! В Новгороде дерут, в Пскове дерут, в Рязани дерут, в Москве дерут! А тут еще татарва!
— Чего ж ты хочешь-то? — вкрадчиво спросил Микешин.
Дело принимало худой оборот. Копылов ненавидящими, туманными глазами смотрел на Микешина, задыхался. Вот-вот сорвется, наговорит бог весть чего!
Никитин поднялся во весь рост, стукнул по столу дубовым кубком, расплескав мед.
— Серега, сядь! Слушай, я говорить буду. Ты, Микешин, почто его растравил? Молчи! Как пойдете в Сарай, коли и тут ссоритесь? Ну? Согласились меня старшим держать — теперь молчите. Мне в ладье драка не нужна. Там разбирать некогда — кто прав. Либо миритесь сейчас, либо одного не возьму. Вот мой сказ.
Уверенно, тяжело падали слова. Копылов, не глядя ни на кого, опустился на скамью, Микешин обиженно засопел:
— Я не лез…
— Дайте круговую! — велел Никитин. — За дружную дорогу пить будем!
Чара пошла по кругу. Противники нехотя пригубили ее.
Садясь, Никитин молвил:
— А в одном Серега до конца прав. Купцу свободные дороги нужны! Тогда б показали мы, на что русский способен! Так ли бы торг развернули! С каким хошь народом в мену бы пошли. Вот тебе наше, коли нужда есть, а ты нам свое дай. Полюбовно!