Махмуд Гаван улыбнулся, не разжимая тонких, извилистых губ. Он прошелся по библиотеке, подошел к столику. На столике лежал лист шелковистой плотной бумаги. Это были незаконченные стихи о соловье, Махмуд Гаван перечитал газель:
В моем саду весна. И лепестки у роз
Нежнее женских губ и трогательней слез…
Но что им целовать? Над чем им горько плакать?
Им песню соловей веселую принес…
Махмуд Гаван опустился на диванчик, взял в руки кисточку. Он завидовал розам. Он умилялся соловью.
Он медленно выводил зарождавшиеся слова. Пришла минута забвения.
В саду резко, некрасиво орали павлины. Он не слышал их.
Отпущенный великим визирем, хазиначи Мухаммед вернулся к себе ликуя. Сам аллах вознаградил его за праведную жизнь не позволил унизиться до жалкого преследования личных врагов. Нет, хазиначи мстил не Карне, знающему его тайну, но карал врага султана, врага правой веры. В том же, что Карна помогал Бхавло и знал о заговоре, Мухаммед не сомневался.
И разве не благородно поступил хазиначи, выгородив Афанасия? Да, русский невольно оскорбил его, прознав про гибель Раджендры, но разве новый заговор индусов не оправдывает хазиначи, свидетельствуя еще раз о том, что каждый индус — грязный пес, лживый враг, которого надо уничтожить?! И не все ли равно, как уничтожать этих свиней?
Мухаммед был удовлетворен. Еще со времени возвращения Никитина из Шри-Парвати он успел убедиться в полном неведении Афанасия о причинах приезда Бхавло. Прямодушное согласие Никитина сказать Мухаммеду, когда опять появится индус, решало все сомнения.
В этот же день хазиначи послал за русским купцом. Ему хотелось повидаться с Афанасием. Трудно было отказаться от удовольствия опять почувствовать себя уверенным и сильнейшим в разговоре с этим путешественником.
Однако хазиначи ждало разочарование. Посланный раб принес весть о том, что русский купец куда-то ушел и придет не ранее, чем к сентябрю.
Самое же неприятное было то, что русский ушел не один, а с сыном Раджендры.
И снова хазиначи охватила темная тревога. Опять Афанасий вызвал его раздражение.
— Он готовит себе гибель! — злобно сказал хазиначи. — Свидетель аллах, я больше не стану выручать друга моих врагов! Даже не стал ждать зова Махмуда Гавана! Великий визирь не простит пренебрежения к своей милости!
А Никитин в это время был уже далеко от Бидара, прокладывая новый путь на восток, к сказочной алмазной Голконде. Меньше всего думал он о великом визире, о хазиначи Мухаммеде, а если и вспоминал столицу султаната, то лишь затем, чтобы сказать Рангу:
— Побываю в Бидаре только проездом! Теперь уж пойду на родину! Пора!
Он опять испытывал огромный подъем душевных сил. Опять был воплощением энергии и бодрости.
Ехать приходилось окольной дорогой: избегали встреч с мусульманской стражей, подозрительно глядевшей на каждую купеческую повозку, направлявшуюся в сторону копей. Дорога была плоха. Колеса то прыгали на камнях и корневищах, то еле проворачивались в вязкой грязи. Иной раз путники въезжали в чащобу джунглей, прорубались сквозь цепкие лианы, которые, казалось, смыкались, срастались заново, как только повозка проходила их. Продолжавшиеся дожди поливали щедро. На смену дождям выглядывало жгучее солнце. Оно пекло. Но Никитин лишь посмеивался да шутил. Все-то ему было нипочем: и грязь, и жара, и тряска.
— Ты очень сильный человек! — с уважением говорил ему Рангу.
Подпрыгивая на жестком сиденье, Никитин отвечал:
— Эка!.. У нас на Руси… так ли еще… приходилось!..
Когда путь делался более или менее ровным, Рангу принимался петь.
Он пел Никитину песни пахарей и охотников, пел гимны божествам и свадебные песни.
Никитин с удовольствием слушал его. Здесь, в Индии, как и на Руси, песня всегда была с людьми: в труде и на отдыхе, в радости и в горе. Это делало ее особенно близкой, особенно понятной, и часто Афанасий, даже не зная многих слов, почти буквально понимал песню.
— Знаешь, ты единственный не индиец из всех, кого я знаю, который так тепло и участливо относится ко всему нашему, — говорил Рангу.
— Индия — в сердце у меня! — отвечал Афанасий. — Близок мне народ ваш, как свой, и люб не меньше русского. Труженики вы, и мой народ труженик. Много бед переносите от султанов и раджей, и мы терпим от татар да боярства. А живой души ни индиец, ни русский не утратили, души наши крепки и широки то и радует меня, Рангу! То и радует!
Все ясно видел он в эти дни. Доберется до Голконды, накупит алмазов, вернется в Бидар, найдет попутчиков до деревни Ситы, повидает любовь свою чужедальнюю, простится, коли стала она чужой женой, и тронется к морю, двинется на Русь.
В джунглях расцветали орхидеи. Он срывал яркие, ароматные цветы, вдыхал их запах — непривычный и сладковатый, и ему хотелось объяснить Рангу, как пахнет ромашка, как благоухает ландыш.
Качая головой, смотрел он, как пашут сельские люди.
— Не сдабриваете вы землю! — укорял он Рангу. — Вашей бы земле да навозцу — расщедрилась бы матушка!
Но Рангу смеялся.
— Навоз нужен на топливо! Им лечат, им дома обмазывают! — отвечал он. Как можно его в землю зарывать! Что ты!
На полях была вода, вода, вода. Возле каждой хижины в деревне тянулись грядки с бледными ростками риса. Придет срок, их пересадят в поля. Каждый саженец бережно выкопают, перенесут, посадят на новом месте. Потом примутся за ячмень, за пшеницу. А там — овощи. А там — первый урожай, и сборщики налогов, ростовщики, заимодавцы…
Попадется на пути маленький городок — глинобитное, мокрое скопище домиков, минарет, развалившиеся, размытые глиняные городские стены с равнодушной стражей, заедет возок в полуголодную деревушку, окруженную джунглями, из которых на рассвете приходят к водопою дикие слоны, а Никитин и Рангу бредут с холма на холм за волами, беседуют, жуют бетель — Афанасию хорошо. Чувствует себя как у друзей. Это не Персия, где на дорогах грабителей больше, чем купцов. Это Индия, где вековечные обычаи непоколебимы, где убийство и воровство — страшный грех, и хозяин дома лучше умрет с голоду, чем откажет путнику в еде.
Дорога немноголюдна. Встретится факир с пудовым камнем, привешенным к шее на железных цепях: йог бредет, пока не кончились дожди и можно ступать по земле, не рискуя даже нечаянно раздавить какое-нибудь живое существо; встретится маленький караван — два-три ослика, верблюд и пяток усталых мужчин, приветливых и спокойных; нагонишь бродячих фокусников — неунывающих скитальцев по миру — вот и все.
Йог пройдет, глядя сквозь тебя, как сквозь стекло; караванщики предупредят — за следующим холмом смыло мостик через ручей, брод слева; фокусники до следующей деревни идут рядом. Их обезьяны прыгают тут же на цепочках. Фокусники любопытствуют — кто Афанасий, предлагают ему ученых зверушек, помогают вытаскивать увязающую повозку.
Самое тяжкое — переходить реки. Они разлились, бурлят, и только человек, хорошо знающий броды, может рискнуть перебираться через них.
Никитин полагал, что доберется до Голконды за три недели. Но на пятнадцатый день пути, утром, когда надо было трогаться, почувствовал легкий озноб и головную боль. Он ничего не сказал Рангу, но уже к полудню стал не в силах скрывать недомогание. Его трясло, голова раскалывалась, мутило. Увидев блуждающий взгляд Афанасия, Рангу испугался. Погоняя быков, поспешил к видневшейся неподалеку деревеньке.
Когда подъезжали к хижинам, Афанасий с трудом мог открыть глаза, почти ничего уже не сознавал.
Жесточайший приступ тропической малярии свалил его с ног.
Если ему легчало, он смотрел в потолок, пытался понять, где он и что с ним, кривил губы, стараясь улыбнуться склонившемуся над изголовьем Рангу. В полузабытьи чувствовал, что ему подносят какое-то питье, вливают в рот горький настой. Каждое движение причиняло муку. Он старался лежать спокойно. Бредовые видения вихрем неслись в воспаленном мозгу.
Никитин стонал, могучее тело сотрясалось, лицо желтело. Он забывался…
Ему стало лучше на десятый день. Он впервые смог сесть на своем ложе, огляделся. Убогая хижина, убогая утварь, и у порога женщина в парандже. Никитин сообразил, что он в мусульманской деревне. Заметив, что он встает, женщина исчезла, и почти тотчас появился Рангу. Он смотрел тревожно и радостно, протягивал руки. Никитин, теряя силы, стал опускаться на циновку. Рангу помог ему лечь, поднес к губам дал — сосуд для питья.
— Великий Брама услышал меня! — шептал Рангу. — Лежи, лежи. Ты еще слаб…
— Где мы?
— У друзей… Будь спокоен. Скоро все пройдет.
— Дожди еще идут?
— Почти прекратились… Лежи, не говори.
Никитин поправлялся медленно. Силы прибывали по каплям. О поездке в таком состоянии дальше Рангу и слышать не хотел.
Так прожили они еще около двух недель в домике Гафура, бедняка-мусульманина, приютившего их. Гафур был безответный труженик, с утра до ночи копавшийся на своем маленьком поле. Трое детишек его, мал-мал меньше, ползали вокруг хижины без всякого присмотра: молчаливая жена Гафура весь день трудилась, готовя еду, ухаживая за птицей, частенько отлучаясь, чтобы помочь мужу.
Гафур был сдержан и заботлив. Придя с поля, он кланялся Афанасию, справлялся о его здоровье, предлагал позвать знахаря или муллу, но никогда не спрашивал — кто Никитин и куда он идет.
Так же сдержанно вели себя соседи Гафура, хотя в их глазах Никитин часто читал интерес к себе.
Немного окрепнув, Афанасий стал выбираться из домика, сидел в тени старой пальмы, беседуя с Рангу и разглядывая деревеньку.
Деревенька походила на индусские, с той только разницей, что здесь нигде не видно было свиней. Но убожество домов, плохая одежда жителей — все было, как у индусов.
И разговоры жителей были похожи: о маленьких полях, о дождях, которых в этом году выпало маловато, о долгах.
Крестьяне-бедняки задушевно говорили с Рангу, делились с ним своими горестями. Никакой вражды к индусу не выражали их иссушенные солнцем и нуждой лица.